«Опередит, — мелькнула отрезвляющая мысль у Митьки. — Шмальнет, не вынимая пистолета из кармана. У него уж это в привычке». Он посмотрел невидящими глазами на высокие, обрывистые берега реки с белевшими в сумерках пятнами известняка, молча встал и оперся о борт баржи.
«И кому проиграл-то? — продолжала преследовать его терзающая мысль. — Дубу! Тупице, которого в контрразведке никто не принимал в всерьез. Разве что стрелял с удовольствием в свои жертвы да живодерничал с раскаленными щипцами».
Потом Сабадырев захотел отыграться и, как часто бывает в подобных случаях, проигрался вконец: не только занятую тысячу рублей золотом, но даже и одежду.
— Ничего, Митя, не расстраивайся, — успокаивал его Флегоний Парменов. — Это всегда так: в любви везет — в карты не везет. И наоборот. В жизни во всем так. Сабадырев раздраженно махнул рукой:
— Брось ты, Евнух, свои поповские проповеди. Я не хуже тебя знаю жизнь. — И устремив свой разобиженный взгляд на своего кредитора, Сабадырев удрученно произнес: — Слушай, Илья, я тебе компенсирую стоимость одежды деньгами. Идет?
Грязинюк скривил лицо:
— Мы так с тобой не договаривались, Митенька.
— В трехкратном размере выплачу за барахло, как только обоснуемся в Казани, — выдвинул новое условие незадачливый игрок.
Илюха отрицательно покачал головой.
«Чего хочет? Чего он добивается?» — дрожа от злости, подумал Сабадырев.
— Я тебе прошу все твои долги, — заговорил Грязинюк вкрадчивым голосом, — если ты мне… как бы это сказать поделикатнее… поручишь оберегать на барже очаровательную Тосю… особенно ночью… Ну, хотя бы через день… По-моему, милая Тосечка не будет сильно возражать. По крайней мере, возражать неразумно. Ведь голым на барже можно простудиться, тяжело заболеть.
Не ожидая ответа мужа, Тоська быстро и бодро заявила, что она готова помочь своему супругу в трудную минуту.
— А впрочем, как скажет Митя, так и будет, — поправилась она, лукаво улыбаясь. — Я надеюсь, что у моего хозяина и повелителя возьмет верх разум. Ведь от меня ничего не убудет.
— А может только прибыть! — громко, по-идиотски фыркнул Евнух, зажимая себе ладонью рот, как развеселившийся на уроке ученик-дебил у строгой учительницы.
«Потаскуха-жена, как и пьяница, имеют одну суть: они всегда ищут (и находят) благовидные причины, чтобы испить удовольствия, проявляя в этом готовность „пожертвовать“ собой ради других», — горестно подумал Сабадырев, уставившись злыми глазами на Евнуха. Но эта злость тотчас выплеснулась наружу, и он, повернувшись к жене в бешенстве крикнул:
— Об этом и речи быть не может! Выбросьте это оба из головы раз и навсегда! Понятно вам?
Грязинюк пожал плечами и решил несколько смягчить свою позицию, понимая, что в таком состоянии его начальник может наброситься на него вместе с Евнухом.
— Ладно, — махнул он рукой, — согласен на компенсацию. Но пиджачок все-таки снимай. Это окончательное условие.
Митька долго артачился, уговаривал Грязинюка, но тот был не преклонен.
«Неужели этот хмырь учуял, что в пиджаке у меня хранится план, которому нет цены? Если да, то когда он об этом узнал? Видимо, когда я расстегивал пиджак, чтобы достать деньги».
Сабадырев не ошибся. Илюха узрел, что под подкладкой его пиджака топорщится какой-то сверток. И когда Митька подчистую продул все, тем не менее не стал ставить на кон содержимое этого свертка. И махновский контрразведчик смекнул: это что-то подороже денег, если полный банкрот не пускает его в оборот. Либо это особое письменное задание Махно, о котором он не в курсе, либо какие-то важные документы, которые Сабадырев кому-то должен передать. Может, наш начальничек хочет сторговаться с большевичками, продать им ценные сведения о батьке и его отрядах. А может, он хочет продать комиссарам и наши головы. Воображение у Грязинюка било ключом. «Если даже этот сверток — батькина бумага, нужно с ней ознакомиться. Тогда можно будет оценить мою истинную роль в этой поездке. Степень доверия ко мне Махно. Это позволит правильно ориентироваться в соответствующих ситуациях».
И Илюха, очень дорого оценив одежду своего картежного партнера, соблазнил того поставить на кон игры свою одежду. И вот теперь он настаивал, чтобы Митька отдал ему проигранный пиджак. «Если он выпотрошит все из-под подкладки пиджака перед тем, как отдать мне его, значит, наш дорогой начальничек что-то замышляет, о чем я не знаю. И все же вряд ли ему поручил батька особое задание, о котором меня не проинформировали. От контрразведки не скрывают подобные вещи. Иначе на кой ляд меня посылать контролировать его действия. Бессмыслица получается. Значит, это его личное дело. Но чего он добивается? Что за бумаги прячет, ведь все документы его находятся во внутреннем кармане пиджака. Это я сам видел».
Эти мысли преследовали Грязинюка почти все время, пока он играл в карты. Зная хитрость и невыдержанность Сабадырева еще по совместной службе в контрразведке, Илюха на всякий случай взвел незаметно курок пистолета. «Может, он от расстройства позабудет о том, что у него хранится под подкладкой пиджака?»
Но Митька не забыл о плане сокрытых сокровищ, который достался ему от богача Апанаева. Он хотел было уединиться от всех и вытащить спрятанную под подкладкой вчетверо сложенную толстую пергаментную бумагу, но передумал: это привлекло бы повышенное внимание к этой бумаге со стороны его подчиненных. К тому же, со временем их придется все равно знакомить с этим планом. Одному не справиться.
Когда Сабадырев распорол подкладку и вытащил бумагу, Грязинюк тут же «пустил пулю»:
— Против этой бумаги ставлю две тысчонки золотом. А?
Владелец ее отрицательно покачал головой и сердито проронил:
— Эту бумагу мне дал батька. Мы должны будем ею заняться после того, как осилим первое дело.
— Значит, это второе важное задание? — осведомился Грязинюк. — А в чем оно заключается?
— Это я вам растолкую чуть позже, — мрачно процедил сквозь зубы Митька.
— А может, одновременно на двух фронтах ударим, — не унимался Илюха. — Дело-то пойдет быстрей.
— Конечно, — поддержал его Евнух. — Кому охота толкаться в такой дали от семьи. Дома-то лучше.
Но эмиссар Махно с каменным лицом, не проронив больше ни звука, протянул свой пиджак картежному шулеру, догадываясь, конечно, как ловко его тот одурачил.
«Соврал или нет? — начал гадать Грязинюк. — Вроде объяснил правдоподобно. Но почему тогда ничего не сказал мне об этом батька? Нет. Тут что-то не то». Он понял лишь одно: этот пергамент стоит очень дорого; потому-то Митька не захотел загнать его даже за две сотни золотых десятирублевых монет и не обмолвился ни словом о его содержании.
«Надо будет взглянуть на эту бумажку, — решил он, — непременно взглянуть. А может…»
— На, держи, — прервал мысли Грязинюка его должник.
Илюха взял пиджак и, пристально глядя на Сабадырева, спросил его:
— Надеюсь, из-за проигрыша ты меня не относишь теперь к вражинам?
— С чего это? Игра есть игра. А задание у нас общее. Оно остается в силе.
— Ну и чудненько. Значит, друзья… — Илюха пытался придать своему голосу оттенок приятельского примирения. И чтобы Митька не почувствовал фальши в этих словах, он заговорил совсем о другом: — Между прочим, Митя, друзья и враги, хотя и занимают полярные позиции, имеют одну прекрасную общность: учат нас уму-разуму, только разными методами.
— Ну и в роли кого же ты, Илюша, выступал, пока больно хлестал меня картами?
— По-дружески, Митя. По-дружески. Я тебя учил уму-разуму, чтобы ты больше никогда не играл в азартные игры, и в первую очередь в карты.
— Ну спасибо тебе, Илюша, за урок, — с легким ехидством поблагодарил его Сабадырев. — Ей-богу, не буду.
Не обращая внимания на тон своего начальника, Илюха хотел было в знак полного примирения отдать ему пиджак, но тут же смекнул: Сабадырев догадается, раскроет его истинное желание, подлинную цель — завладеть одеждой ради бумаги, хранящейся там. «И тогда он будет опасаться меня, как опасается человек, за которым охотятся, как за зверем. Спрячет этот пергамент так, что никакие собаки его не унюхают. Ведь он мне не верит. Впрочем, как не верю и я ему, Он об этом конечно же догадывается, он ушлый мужик».
— Тосечка, возьми-ка пиджачок-то. Пригодится. Ты им можешь распоряжаться как угодно.
Она не стала заставлять уговаривать себя и накинула пиджак на плечи.
Этот жест был унизительным для молодого мужа. Так и воспринял Митька поступок Грязинюка, полагая, что все без исключения действия махновского контрразведчика преследуют одну цель: крайне унизить его перед Таисией, а главное — показать свое превосходство над ним. Он, как влюбленный, боялся потерять Тосю и решил, что Илюха в конечном счете хочет отбить его жену.
Видя, что острые углы в отношениях между Сабадыревым и Грязинюком никак не сглаживаются, Евнух решил им помочь, внести в это свою лепту. Он начал рассказывать, как его упекли на каторгу лишь за то, что предложил владельцу цирка потрясающий номер.
— Так-так, — живо подала голос притихшая было Тоська. — Давай рассказывай дальше. Это занятно.
— Было это в одиннадцатом году, еще при царе. Приехал к нам в Екатеринослав цирк. Хотел сходить туда, да куда там: цены на билеты бешеные. А тут подвернулся мне какой-то субъект, довольно прилично одетый. «На, говорит, хлопец, тебе трояк, только пойдем расскажешь ихнему главному циркачу мой небольшой аттракцион. Сам-то я сильно заикаюсь (он действительно заикался), видишь. И толком не сумею быстро разъяснить, в чем суть номера. А у них времени-то нема. Всем об этом известно».
Евнух потешно шмыгнул длинным красным, как у снеговика, носом и продолжил:
— Этот хлюст растолковал мне, в чем суть его номера, и попросил меня от своего имени довести все это до ушей администратора или самого владельца этой увеселительной конторы. — Евнух тяжело вздохнул, как обычно вздыхает человек, который бередит воспоминаниями старые раны. — Короче: взял я эти деньги и поперся в директорский кабинет цирка. Этот субъект-то, как хвост, не отстает от меня. Вдвоем вошли в нужную комнату, и он, заикаясь, представил меня главному циркачу и уселся на стул у входа, где висело шикарное кожаное пальто со шляпой. Покуда я рассказывал ц