ирковому чиновнику номер, этот субъект-то…
— О чем ты рассказывал-то? — перебила его Тоська. — Номер-то действительно был интересный?
— А… номер-то ничего. — Евнух немного помолчал, опять смешно шмыгнул носом и продолжил: — В общем, этому цирковому чиновнику я объяснил, что придумали мы номер, о котором будет говорить весь город, вся Россия. У него, конечно, уши сразу торчком, глаза, как у кота, засветились. Я этому директору говорю, что для этого понадобится всего два реквизита (этим словам меня научил тот субъект): огромный, как матрац, мешок и полкило взрывчатки. Директор-то как услышал о взрывчатке, так сразу посуровел. Я его успокаивать. Да все это, говорю я ему, рассчитано. Надо в этот мешок только побольше пуха и всякого дерьма напихать. Этот мешок нужно повесить под куполом в зрительном зале. К мешку прикрепить динамит. И когда зрители соберутся, я выхожу с пистолетом. Стреляю в динамит. Взрыв. Гаснет свет. Я ухожу и переодеваюсь. Потом включается самый яркий свет. Все зрители поголовно в дерьме. А я выхожу на манеж во всем белом. Звучат фанфары…
Тоська засмеялась. Захихикал и Илюха, который уже по-барски полулежал, попыхивая дорогой папиросой. И, не вынимая изо рта курево, он пренебрежительно проронил:
— Все ясно. Пока ты заливал эту байку циркачу и отвлекал его внимание, тот субъект сделал фокус: испарился вместе с кожаным пальто. А тебе, голубок, приляпали статейку за соучастие в краже.
— Во! Истинный крест, так и было, — живо отозвался Евнух. — Короче: за этот предложенный номер и за трешку, которая к тому же оказалась фальшивой, суд присяжных пришпандорил мне пару лет каторги. Вот так, девочки-мальчики. — Он почесан затылок и уныло добавил: — Ошибки молодости, прах их задери…
— Мой папан — уездный учителишка, царство ему небесное, — Илюха выбросил за борт папиросу и небрежно прожестикулировал, вроде как перекрестился, — часто мне стучал указательным пальцем по лбу и твердил: «Молодость бурлит не только силой, красотой и дерзновенной смелостью, но и, отчасти, пороками, которые как ни в каком другом возрасте часто расставляют на пути молодого человека разного рода ловушки и капканы бесчестия; мимо них не всем и не всегда удается пройти благополучно». Чудак-человек, молодости сам бог велел ошибаться. Иной раз с десяток раз прикинешь умишком-то, а все равно… это уж кому как повезет. — И он заговорщически подмигнул Евнуху. — Так ведь, Флегонт?
— Истинная правда, — поддакнул тот, протягивая с мольбой в руках, как нищий, руку к нему за папиросой.
Все заботы пассажиров баржи, пока они медленно тащились вверх по реке, сводились к пище, к питьевой воде и куреву. Хотя буксир и баржа раза три останавливались, но к грузовым причалам подходил только буксир, чтобы заправиться топливом. Баржа каждый раз останавливалась в нескольких десятках метров от берега. Так что Сабадыреву и его людям приходилось довольствоваться тем, чем они запаслись в дорогу, да пересохшей соленой воблой, которую таскали из трюма-баржи. На четвертый день плавания кончилось курево. В загашнике у Илюхи оказалась пачка папирос, но он угощал ими только Тоську, которая совсем не могла обходиться без табака, как наркоман без наркотиков. А чтобы не дразнить остальных, Тоська и Грязинюк выходили из единственного кубрика, что находился на корме, где они ночевали, на палубу и всласть накуривались, о чем-то тихо беседуя.
Сабадырев оправдывался перед ней за нехватку табака и виноватым тоном говорил, что, дескать, он никак не рассчитывал на столь длительное путешествие и не знал, что баржа совсем не будет приставать к берегу. Ведь он на такой посудине плывет впервые. Тоська погрозила ему пальчиком и шутливо-серьезным тоном заявила, что она ему этого не простит и накажет.
Митька всерьез не принял эту угрозу. Где-то в глубине сознания пронеслось, что на барже ей это не удастся. Но он ошибся. Тоська нашла способ, как его наказать. В последнюю ночь их нескорого пути, проснувшись, он обнаружил: ни Тоськи, ни Илюхи в кубрике не оказалось. «Наверное, курят», — успокоил было себя Митька. Прошел битый час, но их все не было. Мрачная догадка вытолкнула его босиком из помещения на палубу. Но там никого Не было. И тут он в темноте заметил откинутую крышку люка, которая вела в трюм, где хранилась вобла. Сабадырев тихонько подошел к люку и прислушался. На фоне мягкого журчания воды за кормой и всплесков небольших волн, гонимых несильным ветром, ему послышались звуки поцелуев. Он, не помня себя, выхватил из кармана брюк наган, лег на влажные холодные палубные доски и придвинулся ухом к самому краю люка. Теперь Митька слышал все и отчетливо понял, чем они там занимаются. Ревность удавом сжала ему горло, и ему стало трудно дышать, начал задыхаться, как больной при астматическом приступе.
Желание было одно: спрыгнуть вниз и разрядить в них весь барабан револьвера. Он уже было привстал, чтобы сделать это, но опомнился: сорвет задание. Ведь к главе казанских анархистов у него не было хода; пароль к Тарасенко знал только Грязинюк. Связь поручена ему. По приказу Махно только через Илюху он должен выходить на местных анархистов. И если узнает Махно, что он, Сабадырев, шлепнул в порыве ревности этих двух воркующих голубков, головы ему не сносить. Это уж точно.
Митька, как тяжело больной человек, которому не хватает воздуха, скрючившись, широко открыл рот. Кровь, пульсируя в висках, тяжело отдавалась по всему телу, словно какая-то неведомая сила встряхивала его.
«Женщина, которая основательно, хорошо освоила ремесло шлюхи как и пьяница, никогда добровольно не бросит своего постыдного, порочного занятия, — вдруг донесла до него память слова родного дядюшки Евлампия, некогда адресованные ему. — А люди, которые будут связывать со шлюхами и пьяницами свои серьезные житейские намерения, всегда будут попадать в тяжкие, а иногда и трагические ситуации».
Митька скрежетнул зубами и простонал: «Как же он оказался прав! Боже мой, что же делать?» И он, словно окаменев, замер, ничего не слыша и не видя. Лишь мысль свербела незатухающей болью: «Кто она, Тоська? Из прирожденных чертовок или из падших ангелиц? Эх, когда полюбишь — это уже не имеет значения. Бог с ней. Лишь бы не бросила меня». Он очнулся от полузабытья. И хотел было поспешить в каюту, но снизу донесся приглушенный, умиротворенный говор. Митька прислушался. Он знал: никогда и нигде не бывает столь откровенной любострастная замужняя женщина, как в лоне церкви на исповеди и в объятиях любовника.
— Батька Махно велел мне выйти за него замуж, когда узнал о Митькином предложении, — донесся голос Тоськи. — Сказал, что легче будет выполнять задание. Я ведь должна ему не только помогать, но и присматривать за ним.
От услышанного у Митьки полезли глаза на лоб. «Присматривать, — прошептал он. — Вот это да… Значит, слежка будет днем и ночью».
— Милая Тосечка, по-моему, ты должна присматривать не только за ним, но и за мной.
— Ишь ты какой догадливый, — мягко, игриво проронила она. — Вот за это, ну и еще кое-за что ты мне и нравишься. С тобой не скучно, не то что с моим муженьком. Он все-таки слабак во всех отношениях. Но ничего. Ты, мой птенчик Илюша, будешь компенсировать его недостатки.
— О! — обрадовался тот. — Всегда готов. Но ты, милая Тосечка, уводишь наш разговор в другую сторону. Хитрюшка же ты очаровательная.
— Это почему? — притворным елейным голоском спросила она.
— Да потому, что во всей этой предстоящей операции последнее слово будет опять принадлежать тебе. Как скажешь, так батька и поступит со мной и Митькой. Ведь я знаю: в эту компанию меня включили по твоему предложению. И мои дела в ней сродни твоим. Пойми, Тося, я с тобой откровенен, потому что ты обо всем знаешь. Знаю также, что тебя ценит батька за личную преданность ему и за идейную преданность делу анархизма. Вот поэтому он и ставит тебя выше всех нас. Так что, милая Тосечка, не губи меня после, когда вернемся домой.
— Тебя — нет.
— В любом случае?
— В любом. Ты мне очень подходишь в одном деликатном деле — она похотливо рассмеялась. — А вот мой муженек получит то, что заслужит. Доложу как есть. И тогда мне веры еще больше будет…
«Стервоза, на моих костях хочет прыгнуть в заоблачные анархистские высоты. Стать примадонной, фавориткой махновского двора. — Копившаяся все это время злость, как сель, прорвала дамбу терпения. И злость у Митьки потекла по руслу ненависти. — Слабак во всем, говоришь? Ну это мы посмотрим, кто кого объегорит. Кто окажется на коне. И этого голубка не забуду. С его женой я тоже разведу амуры, давно она мне строит глазки. И мы посмотрим, кому больше придется отпиливать рога».
Ненависть и злость, тесно переплетясь, как две змеи, жалили Сабадырева, приводя его в бешенство, не давая спокойно оценить услышанные важные сведения. И он предпочел уйти в кубрик и притвориться, что спит сном праведника. Тем более что его жена начала исповедоваться Илюхе в своей интимной жизни. Последние фразы, услышанные Митькой, были о каком-то Петьке-озорнике (первой любви), который, по вульгарному выражению Тоськи, — ее юные груди узлом завязал на спине.
Сабадырева шокировала не столько сама эта фраза, сколько цинизм, с которым она произнесла эти слова. «Ох и паскуда же. И такую женщину я полюбил!» — Митька вознес обе руки к темному звездному небу и прошептал:
— Господи, дай мне сил, чтобы благополучно отделаться от Таисии. Заклинаю тебя, Иисусе, освободи меня от ее колдовских чар, а со всем остальным, как бы мне трудно ни пришлось, я сам справлюсь.
Молодой муж трижды перекрестился и понуро побрел коротать эту тяжкую ночь в душный маленький кубрик.
В Казань прибыли в полдень на исходе пятых суток, как отправились в плавание. Грязинюк сразу же поехал на извозчичьей пролетке в бюро анархистов, на Покровскую, тридцать восемь. Обратно вернулся он к вечеру под хмельком, гладко выбритый и надушенный одеколоном. Сабадырев хотел было выразить ему неудовольствие по этому поводу, но сдержался. Он понимал: время его, Митьки, еще не настало.