Грязинюк, не торопясь, вразвалку, как пресыщенный городской барчук, подошел к своим товарищам и внимательно поочередно осмотрел каждого из них, словно впервые знакомился с ними и прикидывал, кто на что годится.
— Докладывай, не тяни время, — не вытерпел Сабадырев, сдерживая накатывавшее раздражение.
Грязинюк как будто не слышал его слов, отвернулся от всех и махнул рукой извозчику, который поджидал его на дороге.
— Сейчас он подкатит сюда, и двинем в Собачий переулок. Пока там будем кантоваться. — И, повернувшись ко всем лицом, но ни на кого не глядя, прибавил: — Тарасенко пожалует к нам завтра к десяти ноль-ноль.
Дом, в котором поселились Сабадырев и его люди, был невысоким, с подслеповатыми окнами и резными наличниками. Венцы некоторых бревен сгнили, и стены старого жилища неровно топорщились, как мехи растянутой гармошки, которые начали сжимать со всей силой.
— Ну и халупа, — недовольно хмыкнул Грязинюк, бросая свой саквояж под железную солдатскую койку. — Поди, даже ссыльных не селят в такие хибары.
— А переулок-то какой, — в тон ему произнесла Тоська, — телега не сможет проехать, не то что автомобиль. Вот уж действительно, собачья улица. И дом собачий.
— Расхныкались, как кисейные барышни, — зевая, пробормотал Евнух, укладываясь спать. — Вот как следует проспитесь, а к утру и привыкнете к этим хоромам.
Но Грязинюк и Тоська, словно сговорившись, пуще прежнего начали поносить этот дом.
— Ну вот, заскрипели как несмазанные двери, — беззлобно начал увещевать их Сабадырев, — с чего это вы, други мои. Нам придется переждать денька два здесь, покуда не раздобудем надежные документики. А то попадем еще на острые, как у крокодила, зубы ЧК.
— Да что ты тут стращаешь чекистами. — Грязинюк встал с койки и чиркнул спичкой, но закуривать не стал. — В гробу я их видел, понял? Если десять чернорабочих сгруппируются и объявят себя каким-то органом власти, то ума у них от этого не прибавится. Все равно они даже вдесятером не смогут соображать в разуме одного инженера. Поэтому я против переоценки противника. Это вредно. Нагнетается атмосфера трусости. В ЧК нет профессиональных контрразведчиков. Там все дилетанты в сыскных делах. Они не ровня царской полиции, которую мне, между прочим, удавалось не раз обводить вокруг пальца.
Сабадырев понимал: Илюха хорохорится перед Тоськой, а не потому, что его задевает высказанное им предупреждение. И он спокойно спросил того:
— Короче, что ты предлагаешь?
— В городе анархисты находятся на легальном положении. Приезжие из наших живут, как мне сказали в бюро, в номерах «Франции». Так какого хрена я должен прозябать в этом клоповнике? У меня есть бумага об окончании коммерческого училища. И я приехал сюда устраиваться преподавателем в местное аналогичное училище. Разве не может совпадать хоть один раз придуманная легенда с моей подлинной биографией? А?
Сабадыреву становилось ясно как день: Илюха вообще не ведает, что такое дисциплина. Он действительно анархист до корней волос. «Он все будет делать по-своему, — решил Митька. — Вернее, все время будет мне перечить, делать наоборот. Пожалуй, даже лучше, ежели он не будет мельтешить под ногами. Толку-то что от него? Кроме высокомерия — ничего. По всему видно — считает себя непревзойденным умом. Да еще Тоська на него влияет. Собственно, если завтра произойдет встреча с Тарасенко, можно будет обойтись в дальнейшем и без Илюхи».
— Хлопцы, я тоже не люблю праздновать труса, — подал голос из-за кухонной перегородки Евнух, который пытался разжечь русскую печку. — И я не побоюсь перебраться отсюда в какую-нибудь шикарную гостиницу, где, к примеру, раньше останавливались приезжие дворяне.
— Милый Флегонтушка, — откликнулась весело, чуть ли не нараспев Тоська. — Чем за гостиницу будешь расплачиваться, вшами, что ли?
— Завтра, после встречи с Тарасенко, ты, Илья, и ты, Тося, можете перебираться в гостиницу. А мы с Евнухом останемся пока здесь.
Тоська просияла и, изображая на лице подобие озабоченности, сказала:
— Но тебя, Митечка, буду навещать, чтоб не скучал. Так и знай.
— Да уж придется… — Митька хотел было сказать еще, для какой истинной цели она будет приходить, но вовремя опомнился и прикусил язык. «Пусть думает, что я не знаю о ее шпионстве за мной». — Связником будешь.
На следующий день спозаранку, часов в шесть, приехал в Собачий переулок Тарасенко и разбудил Сабадырева. Тот объяснил свой ранний визит тем, что срочно уезжает в Москву. Тарасенко оказался мужчиной средних лет, с двойным подбородком, щеки его густо покрывали красные ниточки капилляров. Издалека казалось, что на лице этого человека до сих пор гуляет юношеский румянец. Его сопровождал крепкий мускулистый парень в морской форме, но без знаков различий. Карманы бушлата моряка сильно оттопыривались, словно там лежали увесистые булыжники. На ремне под бушлатом болтался немецкий маузер в деревянной кобуре. А под ремнем торчала рукоятка морского офицерского кортика.
«Ходячий арсенал, а не телохранитель», — подумал Митька, окончательно пробуждаясь.
Они разговаривали долго, около трех часов. Тарасенко подробно рассказал им о положении в городе, о подпольных группах эсеров и монархистов, о ЧК, о милиции. Где хранится золото. О провале Саньки Мухитдинова, который через делопроизводителя гостиницы «Франция» Сабантуева хотел выйти на госбанк. Там у Сабантуева родственница работает. Но их накрыла ЧК. Прямо в гостинице.
— Мой человек кое-что слышал. Оказывается, не Сабантуев навел чекистов, а кто-то хитро подставил его самого. Да и Санька действовал не тонко. Должен сказать, как ни прискорбно, ЧК известны наши намерения насчет нападения на банк. Охрана там удвоена и составляет сейчас двадцать человек. Конечно, у нас достаточно сил, чтобы перебить их. Но что толку: ключей у нас нет. И пока будем взламывать стальные двери, успеет подойти татаро-башкирский мусульманский батальон, расквартированный в бывшем доме купца Апанаева, и нас всех перещелкает. Я уж не говорю о том, что здесь, в Казани, в разных частях города, расквартированы еще несколько полков. Правда, они находятся от центра не близко, но через часика-полтора и они нагрянут, ежели понадобится. В общем, с обнаженной шашкой да на коне здесь не возьмешь золотишко. Тут как-то надо ящерицей прошмыгнуть или ужом проползти. А это нам пока что не удается. Вот и ходим все, как голодная стая гиен, воем да зубами клацаем. Как видишь, и конспиративные квартиры в городской яме, как говорится, рабоче-крестьянские, бедняцкие.
Когда Тоська услышала, как действует здесь местное ЧК, охота переезжать в гостиницу на легальное положение у нее пропала. Перебираться в гостиницу не посоветовал ей и глава казанских анархистов Тарасенко.
Потом они договорились, как будут поддерживать между собой связь. Кто их будет из бюро анархистов опекать. Вопросов у Митьки было много. И когда ранний гость, посмотрев на часы, заторопился, Сабадырев попросил того, чтобы выделили в его распоряжение местного анархиста, который хорошо знает здешний уголовный мир. Тарасенко пообещал, что такой человек сегодня же найдется, и дал ему номер телефона, по которому нужно было звонить. Уже в сенях Тарасенко сказал, что об этом доме в Собачьем переулке знают только пара проверенных человека и что сюда не следует никого приводить.
Сабадырев кивнул головой и сказал:
— А насчет проникновения в банк — ужом, ящерицей, а может, и лисой — я представлю свои соображения к вашему приезду.
После обеда Митька отправился на встречу с отпетым уголовником Рафаилом Мусиным, по кличке Дыра, которого анархисты приняли в свои ряды с распростертыми объятиями. Тот служил им наводчиком при «экспроприациях», иначе говоря, при грабежах.
Дыра назначил Митьке встречу в Козьей слободе на извозчичьей стоянке. Сабадырев, прежде чем идти на встречу с Рафаилом Мусиным, решил во что бы то ни стало разжиться деньгами за счет Грязинюка. Он выждал удобный момент, когда Илюха, увлекшись разговором с его женой, на минутку оставил свой туго набитый, тяжелый саквояж. Митька в один момент открыл саквояж и быстро хватанул оттуда горсть золотых монет.
«Пусть теперь считает, что его обокрали в гостинице, куда он собирается сейчас переселиться. Ведь при Тоське он не будет пересчитывать свое добро: неудобно. Перед ней Илюха играет роль благородного рыцаря. И деньги он будет пересчитывать в гостинице, но не сразу».
Митька едва вышел из дома и пересек дорогу, как тут же ему подвернулся тарантас. Кучер с рыжей, торчащей лопатой бородой и в синей расшитой бисером тюбетейке, покрывавшей бритую голову, выслушал, куда надо ехать, и матча кивнул головой: дескать, садись подвезу. Удобно устроившись на заднем сиденье и наслаждаясь тяжестью золотых монет, он пересчитывал их, не вынимая руки из кармана. «Ну вот, на месяцок мне хватит вкусно поесть и попить, а там бог даст еще. А Тоська пусть сосет теперь Илюху. Ничего, она скоро вывернет ему карманы, и он тогда, голенький, как новорожденный, слезно захнычет и приползет ко мне».
Так Митька, находясь в плену своих размышлений, не заметил, как извозчик довез его до места.
— Приехал, гаспадин харуший, — проронил бородач, нетерпеливо перебирая новые зеленые вожжи. — Вут эсдись эстоянка извузчиков.
— Это и есть Козья слобода? — осведомился пассажир, расплачиваясь за проезд.
— Самый ун, самый Кузья слабода, — подтвердил извозчик с деревенским татарским произношением. — Другут нит в Казан.
Сабадырев, оглядевшись по сторонам и не увидев среди редких прохожих мужчину с приметами Рафаила Мусина (приметы назвал ему глава местных анархистов Тарасенко), попросил извозчика подождать его. Бородач, ничего не говоря, словно исчерпал лимит слов, протянул руку сморщенной ладонью кверху. Митьке снова пришлось раскошелиться; он понимал: развелось столько жулья, что никто никому не верит при первой встрече. Ему никогда не приходило в голову, что сам он тоже жулик. Митька, как и любой другой человек на свете, никогда не сомневался в одном — что он приличны