Через четверть часа бешеной гонки они оказались на Подлужной улице. Невзрачные деревянные и кирпичные дома проносились подобно сплошной безликой театральной декорации. Мелкий дождь с порывами ветра да вечерние сумерки сделали эту улицу вконец унылой и безлюдной. Лошадь шумно всхрапывала, разбрызгивая по сторонам обильную пену. Тощие ребристые бока ее тяжело вздымались. Чувствовалось: савраска тянула из последних сил.
— Скоро наша лошаденка, через пару-тройку минут, того самого, откинет копыта, — тоскливо заметил Евнух, то и дело оглядываясь назад. — Это я вам, братцы, говорю как бывший конюший походного атамана Толстого, родственника самого гетмана Скоропадского.
— Нашел, дурак, время и место пугать да хвастаться, — раздраженно проронил Грязинюк. — Хе… Он был конюхом у какого-то казачьего генерала, сродственника гетмана. Эка должность. Да мне хоть…
Грязинюк осекся, когда увидел позади милицейскую пролетку, расстояние до которой значительно сократилось. По крайней мере, с этой дистанции их уже могли достать из немецкого маузера. Все это взволновало анархистов, и они занервничали, засуетились.
— Правь, Тоська, налево, к реке, — подал команду Грязинюк. — Переправимся на тот берег. Речка-то неширокая. А коль за нами увяжутся — перестреляем, как тетеревов.
— Куда?! — крикнул Митька, хватаясь за вожжи. — Ты что, спятил, Илюха? Там, на открытой местности, они нас скорее достанут. На стрельбу народ сбежится или подмога подскочит. Гони, Тоська, прямо до конца улицы! Потом направо свернешь. В гору надо нам. Там в кусты нырнем.
Сабадырев вскинул наган и несколько раз пальнул в догонявших их милиционеров. В ответ шандарахнуло несколько выстрелов. Одна из пуль попала в железный обод колеса и, выбив искры, зажужжала на излете, точно оса. А несколько пуль просвистело рядом. И Митьке вдруг почудилось, что это сама смерть начала подавать свой голос, выбирая своего будущего подопечного-мертвеца. Холод пробежал по спине. И опять показалось, что смерть приблизилась к нему вплотную и дохнула мертвящим холодом за ворот. Он весь съежился, потом резко повернулся и, как бы пытаясь отогнать эту старуху в белом саване с черными пустыми глазницами, начал лихорадочно, резко нажимать на спусковой крючок револьвера.
И вновь вспыхнула перестрелка. С громким карканьем, нагоняющим тоску, поднялась с деревьев запущенного парка «Швейцария» огромная стая ворон и, как черная туча, поплыла в темном дождливом мареве в сторону Арского кладбища. Евнух вдруг вскрикнул: пуля угодила ему в ногу.
— Рули вправо! — крикнул Сабадырев, когда промелькнул крайний дом. — Вон в ту лощину. И — в гору!
Скорость вдруг резко упала: грунтовая дорога кончилась и жирная грязь бездорожья, будто маленькое болотце, засасывала колеса телеги. Савраска с великим трудом, дрожа всем телом, осилила это препятствие и, дотянув до середины склона, поросшего густой травой, тяжело рухнула, словно ей в один миг спутали передние ноги.
Тоська вылетела из повозки и упала на круп загнанной лошади. Тоську подхватили Митька с Илюхой, и они бросились было бежать в гору, чтобы скрыться под сенью густых кустарников и деревьев.
— Братцы! — жалобно вскричал Евнух. — Помогите! В ногу ранили. Идти не могу. — Троица остановилась в растерянности. Все нехотя вернулись назад.
— Вон они! — махнул рукой Грязинюк в сторону дороги. — Мильтоны! Сюда правят.
Анархистам было ясно: с раненым им от погони не уйти. Но и оставлять Евнуха было нельзя: слишком много знал.
— Братцы, — взмолился раненый анархист, — я же вас прикрывал. Выручал вас. Теперь ваша оче…
Договорить он не успел. Тоська, выхватив браунинг, выстрелила в Евнуха в упор.
— Царство тебе небесное, наш дорогой друг, — чуть слышно проронила она уже на бегу.
Они забрались по крутому склону в парк «Швейцария». Потом побежали по едва заметной тропинке, пока не очутились на открытой площадке для игр и гуляний. И чуть отдышавшись, анархисты по чутью бросились влево, в сторону чернеющего своими деревьями Арского кладбища. Им посчастливилось: сумели оторваться от преследователей, которые одно время были уже совсем рядом.
Сотрудники уголовного розыска, посчитав, что преступники побежали к трамвайному парку, на остановку, кинулись туда.
Тем временем анархисты вскоре оказались на территории внушительного кладбища. Тоська обессилено плюхнулась между могилами и, тяжело дыша, прошептала:
— Кажется, ушли. Есть все-таки бог.
Митька тяжело опустился на могильную плиту, вытащил носовой платок и замотал им окровавленный обрубок пальца.
Откуда-то издалека донесся до них еле слышный звонок, похожий на трамвайный сигнал.
— Вроде как где-то неподалеку трамвай ходит… — высказал первый предположение Илюха, все еще чутко прислушиваясь к окружающим шорохам и звукам. — Пожалуй, надобно туда нам двигать. А?
Сабадырев покачал головой.
— Туда нельзя. Влипнем. — Он немного подумал и прибавил: — Полагаю, доблестная милиция туда направила стопы. Их ошибка — наше спасение. — Он подошел к жене и помог ей подняться. — Скоро милиция будет здесь. Они поймут свой промах.
Сабадырев часто удивлялся самому себе, что в критических ситуациях он всегда принимал правильные решения. У него появлялась какая-то, как он считал, предельная ясность ума. Правда, хладнокровие вытеснялось порой животным страхом, с которым не всегда удавалось справиться.
Потом они перебежками, как солдаты на марш-броске, пересекли кладбище и оказались на краю глубокого оврага, на дне которого тускло поблескивали чугунные железнодорожные линии. Со стороны реки Казанки медленно тащился паровоз, то и дело отдуваясь струей пара и нещадно чадя черным густым дымом, словно локомотив подавился каменным углем, а оттого не мог набрать скорость.
Глядя на паровоз, Сабадырев лихорадочно соображал: идет этот состав из города или, наоборот, — в город. Ведь он много часов изучал план города и перечитывал путеводитель по Казани. Наконец, когда товарняк поравнялся с ними, Митька уверенно, но мрачно произнес:
— А вот и наш персональный дилижанс. Прошу вас, господа.
Через полтора часа они дотащились до железнодорожной станции. В дождливой темноте издалека красное кирпичное здание вокзала виднелось огромной черной глыбой. Анархисты обошли стороной это здание. Они знали: на перронах и внутри вокзалов обычно толкутся дежурные милиционеры и станционные агенты уголовного розыска.
На трамвай не решились садиться. Сразу же пошли договариваться с легковыми извозчиками, которых в эту ненастную погоду было не так уж и много. У всех извозчиков в городе бытовало неписаное правило: чем хуже погода и темнее на улице — тем больше заламывать цены. Официальных ставок и расценок не существовало. Но несмотря на это, Грязинюк быстро сторговался с извозчиком, хотя у него был путь неблизкий — в Мало-Игумную слободу, где ему удалось снять номер в подворье Утямышева. Хотя подворья Утямышева как такового уже не существовало — оно было национализировано, — но бывшему хозяину удалось сохранить за собой несколько комнат под свое жилище. Вот их-то он потихоньку и сдавал приезжим за хорошую плату. Селились там в основном разные темные личности с тяжелой мошной, которые никаким боком не хотели попадаться на глаза местным властям. Сабадыреву он сказал, что там присмотрел угол и для Тоськи. Ведь сам Митька не мог ее взять с собой. Да, собственно, как оказалось, она и не хотела ехать с ним. И предложение Грязинюка ей сразу же оказалось по сердцу. Тоська заявила об этом, нисколько не стесняясь, словно ехала к родному брату.
«Ни в грош, стерва, меня не ставит, — зло сказал про себя Митька. — От такой все можно ожидать. — И он вспомнил, как хладнокровно его жена застрелила Евнуха, и содрогнулся, точно голого его вытолкнули на мороз. — Эдак однажды и меня может шлепнуть. Черт с ней, пусть катит с ним».
И вот теперь на привокзальной площади Митька остался один, глядя на отъезжавших Тоську и Грязинюка. Зло прихлынуло волной и сдавило его горло. И дышать стало трудно. Да тут еще совершенно неожиданно проснулись боль в душе и страшная ревность. Ему нестерпимо захотелось догнать и вернуть назад свою жену. В следующую минуту он не выдержал — бросился вслед за ними. Но быстро устал, взмок от слабости и остановился, тяжело дыша, как загнанная лошадь. Тут же выхватил пистолет и прицелился. Однако вовремя опомнился: в них вряд ли попадет, а себя сгубит — милиция рядом, бежать нет сил.
«Вот уж поистине голова не ведает, куда несут ноги, — подумал Сабадырев, — а правая рука не знает, что делает левая». Он впервые в жизни понял одну житейскую истину: какой бы плохой жена ни была, но если она нравится, ее можно отдавать кому-то лишь мысленно, но не наяву, не в действительности, тем более, как говорится, из рук в руки. Иначе ревность, как палач, жестоко покарает. Если же ревность и не заставит вконец потерять голову, наделать уйму трагических ошибок, то уж точно повелит медленно, как в аду, сжечь душу. И от этого испепеляющего горения души хочется кричать от боли, от такой боли, от которой легче умереть, чем жить.
Сабадырев подошел к телеграфному столбу и, обхватив его двумя руками, как монтер, собиравшийся залезть на него, ткнулся головой о мокрое дерево. Скрежетнул зубами и, не уняв жгучую боль души, ударил обрубком пальца о столб. Ибо, как он понял, боль души сильнее и страшнее боли физической. Потому-то она гораздо дольше и заживает.
От боли Митька вскрикнул, и ноги подогнулись в коленях. Он не помнил, сколько просидел на земле, привалившись к столбу. Перетерпев физическую боль, ему стало вроде бы легче. Потом Сабадырев нанял извозчика и поехал в Цивильское Подворье. А по дороге его мучил вопрос: почему у него так плохо все складывается? Случайно это или нет? Если нет, то кто виноват? А может, это просто судьба…
При всех вариантах, которые он перебрал в уме, так и не понял, откуда произрастают ядовитые корни неудач. Митьке и в голову не пришло, что все заключается в том, что он пытался вершить неправые дела. Что, задумав черное дело, вынужден общаться с мерзкими, подлыми, как он сам, людьми, способными на все. Что идет он против простых людей, большинства людей, у которых находится власть. Что его предприятие в этих условиях является практически утопическим, эфемерным. Но он понял одно: пока не изменится политическая, военная ситуация в городе, в Поволжье, рассчитыват