«Журнал допущен в библиотеки духовно-учебных заведений учебным комитетом при Священном Синоде». — Молодой сотрудник перевернул страничку и охотно, с увлечением, словно радуясь своим познаниям русского языка, продолжил: — «На левом берегу Волги, при реке Казанке, расположилась Казань, насчитывающая 161 565 жителей, — столица Поволжья. Город расположен частью на возвышенности, частью на низменности долины речки Казанки. Волга же достигает города только при весеннем разливе». — Милиционер поднял голову, посмотрел на своих товарищей и, не заметив на их лицах ничего предосудительного для себя и от этого еще больше взбодрившись, произнес, но уже несколько удивленным тоном: — «Тоська — изменщица. Змея. Кусает насмерть. Ее надо раздавить. Иначе… Дмитрий».
Мурашкинцев, словно очнувшись от тяжелой дремоты, резко вскинул голову:
— Чего-чего? Где это накалякано? — Он подошел к читавшему сотруднику угро и взял журнал.
Между строк, едва заметно кто-то написал карандашом нелестные слова в адрес какой-то Тоськи. Но тут же память воскресила допрос тяжелораненого преступника по кличке Евнух, взятого сотрудниками уголовного розыска в парке «Швейцария». Не об этой ли самой Тоське он говорил, которая стреляла в него, дабы отрубить концы! Это очень любопытно. «Уж не изменила ли она этому Дмитрию? — подумал Мурашкинцев. — Ведь он начал свою брань именно с соответствующего слова. Значит, этот Дмитрий был расстроен до чертиков. Ему, Мурашкинцеву, было знакомо это состояние, когда человек, испытывая горе, механически, почти бессознательно совершает не контролируемые трезвым рассудком поступки — черкает, пишет или говорит что-то самому себе. — Похоже, этот молодчик был в трансе», — заключил сотрудник угро.
Мурашкинцев довольно похлопал своего подчиненного по плечу и сказал:
— Ну, молодец ты у меня. Объявляю тебе благодарность, Мансур.
— За что?
— Полезные вещи, кажись, ты обнаружил. А?
Мансур пожал плечами.
— Да и читаешь ничего. Но надо больше читать. Авось тогда будешь, как Шигабутдин Марджани, выдающимся ученым. И твой портрет, надо полагать, будет красоваться в Британском музее мыслителей человечества.
Мансур махнул рукой: дескать, не надо смеяться, говорить утопические вещи. Но Мурашкинцев сделал вид, что не заметил этого протестующего жеста, и невозмутимо продолжал:
— Правда, он был еще священником. Служил муллой в Юнусовской мечети. Он вроде Фомы Аквинского или Грасиана Бальтасара — религиозных мыслителей далекого прошлого. Потом эту мечеть начали называть — Марджани, в его честь. — Мурашкинцев ласково потрепал кудри Мансура. — А вот быть муллой — не обязательно. Ты уж и так стал агентом угро. А это дело посерьезнее. Ага?
— Да ну тебя, Сильвестр Лукич. Скажешь тоже, — ровным бодрым голосом сказал Мансур. — Дай бог на этой-то работе удержаться. Каждый день, когда иду на службу, мне кажется, что сегодня работаю последний день.
— Да ну? Почему это? — поинтересовался Мурашкинцев, внимательно глянув на того.
— А коль не справлюсь? Ошибочка выйдет? Промашку допущу? А? Дак ты, товарищ начальник, первым и турнешь меня из угро.
— Эко о чем думает. Смотри ж ты. Да ежели бы ты и захотел уйти от меня, я тебя не отпустил бы. Понял?! Но это не значит, что не надо стараться.
Мурашкинцев свернул журнал трубочкой, сунув его в боковой карман, заметил:
— В нашем деле частенько трудно заранее предугадать: что пригодится, а что не пригодится. Вот и приходится брать впрок, про запас, как помещик-скопидом Плюшкин, все, что на первый взгляд кажется привлекательным, полезным.
Потом сотрудники уголовного розыска осмотрели пустой флигель Цивильского Подворья, где до вчерашнего дня жил со своей женой отец Варсонофий, чердак, глубокие подвалы. Всюду были следы поспешного выезда, напоминавшие эвакуацию при приближении противника: перевернули кверху дном старые трухлявые тумбочки, столы и стулья с отломанными ножками, обрывки бумаг. Этот осмотр ничего не принес, кроме усталости.
Мурашкинцеву представлялось теперь, что во всей этой темной истории с Мусиным, пожалуй, имеется только один проблеск в его поиске — отец Варсонофий. Если исходить из того, что в эту гостиницу, как пояснил сторож, обычно не селят лиц, не имеющих отношения к православной церкви, тем более магометан, коим был Мусин, то конечно же, этот преступник не мог сюда вселиться без непосредственного дозволения преподобного отца Варсонофия. Почему же этот батюшка сделал такой шаг, поступившись принципами веры, установленным порядком, который, как выяснилось, он всегда рьяно соблюдал? Отсюда напрашивался вывод: либо Мусин купил с потрохами этого попа, либо их стежки-дорожки пересекались раньше. Стало быть, во всех этих случаях Мусин и отец Варсонофий связаны между собой. Раз так — надо поспешать к этому священнику. Где он, интересно, сейчас? Ведь, поменяв жилье, он не может остаться без работы.
Значит, подался к Казанскому и Свияжскому митрополиту на поклон, дабы тот определил его на новую службу господу богу. А если уже определился, то владыка Иаков своим перстом укажет, где этот отец Варсонофий.
— Итак, — резюмировал Мурашкинцев вслух, если раньше все дороги вели в Рим, то сейчас — в загородную резиденцию местного владыки. Ну, орелики мои, как говорит наш начальник, расправляйте-ка крылышки, полетим сейчас туда. Будем надеяться, что отец Варсонофий еще на архиерейских дачах загорает. Возможно, что там в его свите и Дыра со своим приезжим напарником околачиваются. Ведь для них все это переселение случилось неожиданно. И вполне возможно, что они не определились еще с жильем. Поэтому нам надо поспешать. А ну, ребятки, бегом к машине.
Сотрудники утро спешно начали усаживаться в машину с открытым верхом. Шофер машины, пожилой мужчина в кожаной тужурке, надел краги и вопросительно взглянул на старшего группы.
— Давай-ка, Хамидулла, крути баранку в сторону…
«А вдруг это ловушка, западня? — неожиданно мелькнула мысль у Мурашкинцева. — Может, они специально оставили этот журнал, чтобы наиболее сообразительные сотрудники уголовного розыска сами сунули голову в петлю ловушки». Ведь недавно погибло у них несколько работников милиции в одном из монастырей Казанской губернии. Они также вели поиск опасного преступника, следы которого вели в духовную обитель. Вычислили его местонахождение, а там их поджидала засада и мучительная смерть. Мурашкинцев вспомнил также, что загородная резиденция митрополита — это бывший Воскресенский монастырь. В общем, совершенно нельзя исключать того, что там окопалась под сенью уединенных от внешнего мира тенистых аллей разная контра. А может, все-таки нарисованные линии от башни Сююмбеки до архиерейских дач — совершенно случайно, в состоянии своеобразной прострации. Тогда почему на изъятой у преступника Евнуха загадочной карте, начерченной на старом пергаменте от шпиля башни Сююмбеки тянутся в разные стороны очень схожие линии? Одна из них тянется к среднему Кабану, к тому месту, напротив которого стоит особняк архиерея. У Мурашкинцева не вызывало сомнений одно: на журнале «Воскресный день» изображены линии от башни Сююмбеки до загородного митрополичьего дома человеком, который конечно же был знаком с содержанием пергаментной карты.
— Куда крутить баранку-то? — напомнил о себе шофер вдруг задумавшемуся Мурашкинцеву. — В управление, что ли?
— Давай, Хамидулла, как говорится, газу до отказу и все скорости сразу к ближайшему телефону. Быстро!
ГЛАВА VIIСЕРЬЕЗНЫЕ ИСПЫТАНИЯ
Отважен будь в борьбе,
И ни судьба, ни люди
Не повредят тебе!
Будь словно дуб, который,
Попав под ураган,
Хоть выворочен с корнем,
А не согнулся.
В конце мая 1918 года над Страной Советов начали стремительно сгущаться черные тучи. Двадцать пятого мая подняли мятеж белочехи и в течение двух дней захватили Мариинск и Новониколаевск. 29–30 мая пали Пенза, Сызрань, Канск; в начале июня — Омск, а затем Самара. Воспользовавшись этой ситуацией, эсеры создали в Самаре свое «правительство» — Комитет членов учредительного собрания (Комуч). Белогвардейские подпольные организации, прятавшиеся, как крысы, от глаз людских, начали вылезать из всех щелей в захваченных мятежниками городах. Враждебные ветры подули с занятых территорий, которые вскоре достигли и Казани; зашевелилась контрреволюция. Был организован ряд диверсий на железнодорожном транспорте. Неизвестные лица пытались поджечь государственные продовольственные склады, дабы ввергнуть город в пучину голода. Был совершен ряд террористических актов в отношении представителей власти. Средь бела дня застрелили двух членов ревкома и четверых милиционеров. Враждебные элементы пускали, как ядовитое зловоние, провокационные слухи о скором падении Советской власти. В городе, как в едином живом организме, нарастало с каждым днем внутреннее напряжение. Оно заметно ощущалось и в губчека. Его председатель, Гирш Олькеницкий, по-прежнему оставаясь секретарем губкома партии, работал за двоих. Ему приходилось удлинять свой рабочий день до двадцати часов в сутки. Только молодой организм мог выдержать такую дьявольскую нагрузку. Но последние ночи спать не пришлось — он лично руководил несколькими операциями по арестам заговорщиков и диверсантов.
В это раннее июньское утро двадцатипятилетний Гирш Олькеницкий огромным усилием воли сумел одолеть сон, который могучими невидимыми путами упрямо клонил его голову к круглому валику мягкого дивана. Сполоснув холодной водицей лицо, он сел разгребать деловую корреспонденцию. Но воспаленные глаза слезились и буквы плавали, будто они находились не на бумаге, а в белой ванночке, наполненной молоком. Председатель губчека встал и подошел к окну. На улице слегка курился, как осенью, туман, который, однако, уже расплывался по воздуху неровными рваными клочьями, напоминая прозрачную белесую легкую ткань. Такую ткань из тумана он часто видел по утрам на Каме, где отбывал очередную ссылку. Именно глядя на растворяющуюся в воздухе материю тумана, ему однажды почему-то, кроме прочих, пришла мысль, которая первоначально показалась странной, даже где-то излишне драматизированной. Но потом, насколько часто Олькеницкий задумывался над проблемой усовершенствования орудий смерти и средств ведения войн, настолько все больше убеждался, что человечество в конце концов ведет себя в тупик, — в лоно страшных переживаний, а в