— Вы меня спрашиваете?
— Мне нужен товарищ Тряпкин.
— А вы кто такой? Чего нужно?
Измайлов просунул в щель руку с мандатом.
— Из ЧК. Хотел бы с вами поговорить, — негромко произнес Шамиль, разглядывая этого жильца.
Юноша сразу же узнал Тряпкина. Правда, за год он здорово изменился. Постарел, обрюзг. Под глазами появились морщины. От свежести лица остались одни воспоминания.
— А что случилось? — глухо выдавил из себя врач. — Зачем я вам понадобился?
— Ничего особенно, Михаил Тимофеич, не случилось. Просто надо с вами поговорить.
Тряпкин медленно открыл дверь, будто решая — открывать или нет.
Они прошли до конца по широкому, но короткому коридору, и хозяин жестом указал гостю на невзрачную дверь с облупившейся желтой краской.
— Прошу, молодой человек.
Еще не успел Шамиль присесть на диван, обитый добротной коричневой кожей, как Тряпкин уверенно заявил:
— Определенно, мы с вами где-то встречались. И, по-моему, при каких-то редких обстоятельствах.
«А память у него отменная», — подумал чекист, всматриваясь в лицо собеседника.
Помолчали. Измайлов выжидал: что же еще вспомнит этот человек, благодаря которому во многом он чуть было не лишился головы? «Может, этот тип спутает меня с кем-нибудь и ляпнет что-либо интересное».
Тряпкин, присев на краешек стула, как робкий проситель, принял смиренную позу. Видно было: он лихорадочно перебирал все события, встречи, мероприятия минувших лет. А казалось бы, главный вопрос: зачем пожаловал чекист — у него на втором месте. И, видимо, не вспомнив, где видел этого официального гостя, Тряпкин задумчиво, не спеша произнес:
— Я весь внимание…
— Где сейчас Алафузов?
— Валери, что ли?
— Он самый.
— Значит, вы ко мне по этому вопросу? — облегченно выдохнул хозяин, как будто с его плеч свалился тяжелый груз.
Измайлов ответил уклончиво:
— Этот вопрос меня давно интересует.
— Насколько мне известно, он бросил недвижимость, но прихватил свой капиталец — золотишко — и дал деру во Францию. Решил отсидеться, переждать, как делали раньше любители спокойствия и благополучия, когда на Руси взвихрялась смута.
— Это не смута — это революция.
— Разумеется, разумеется, — поспешно согласился Тряпкин. — Все еще никак не могу освободиться от этих старорежимных стереотипов мышления. Действительно, для нас с вами, неимущих, — это революция. А для заводчика и фабриканта Алафузова — это смута. Ведь у него все пошло кверху ногами.
— Вы, Михаил Тимофеевич, несколько упрощенно понимаете революцию. Но я конечно же пришел к вам не для дискуссии о революции. — Шамиль помассировал кончиками пальцев надбровные дуги, переносицу и мочки ушей, пытаясь снять утомление. Все это он проделал чисто механически, мучительно размышляя, как же лучше построить разговор с этим Мишелем, чтобы разобраться в нем, узнать, что он за человек.
— Кстати, тибетская медицина рекомендует также массировать шею от затылка. И позвоночник, — заметил хозяин комнаты. — Хорошо снимает усталость и напряжение.
— Спасибо за врачебную консультацию, — сказал Измайлов, нервно зевнув. И тут же спросил: — Когда Алафузов-то сбежал?
— Давненько уже, как только началась эта самая заваруха, пардон, революция, так на другой же день…
«Неужели он так далек от политики и от всего, что происходит сейчас. Или притворяется?» — подумал Шамиль и поинтересовался:
— Не пехом он, наверное, бежал…
— Нет, конечно. У него всегда стоял под парами двухпалубный пароходик. И довольно быстрый, более двадцати верст в час накручивал против течения. На нем и ушлепал вниз по течению до Астрахани. А там и до границы бывшей великой Российской империи рукой подать.
— Откуда вы так хорошо осведомлены о его маршруте?
— С собой приглашал. Валери всегда повторял: «Всякий уважающий себя человек-патриций еще со времен Древнего Рима имел, как две руки, личного врача и личного юриста. В этом сложном бренном запутанном мире без них не обойтись, как не обойтись без зубов или без отдыха».
— Иносказательно, стало быть, своими зубами он считал юриста…
— Да, конечно. И не напрасно. Помнится, был у него один такой проныра и обжора, в любую щель мог, как клоп, залезть и из любой пакостной дыры выскочить как ни в чем не бывало. Конечно, с пользой для хозяина. За ним миллионщик Алафузов как за крепостной стеной жил не тужил, ничего не боясь. И… ой какие делишки они проворачивали, дух захватывало.
«Похоже, он поверил, что я пришел к нему наводить справки об одном из казанских богатеев. Ну, пусть так думает пока».
— И что же, он прихватил того юриста-афериста с собой?
— Нет. С этим юристом случилась какая-то оказия, личная. Он, этот Казимаков, то ли изнасиловал порядочную даму из светского столичного круга и не уплатил требуемую ею крупную сумму денег за оброненную честь, то ли ограбил очень богатую влиятельную женщину, с которой закрутил бурный роман. В общем, оказался замешанным в очень скандальной истории и своей одиозностью начал бросать тень на своего светлейшего хозяина. Ну и…
Молодой чекист, когда услышал фамилию Казимакова, еле удержался, чтобы не перебить собеседника. И, улучив момент, продолжил его мысль:
— Ну и дал отставку своему оруженосцу из области юриспруденции. Так?
— Истину глаголете, — льстиво улыбнулся Тряпкин.
Измайлов, сделав вид, что фамилия юриста мало его интересует, осведомился:
— Ну понятно, юриста Казимакова Алафузов отшугнул, а вы что же, отчего не поехали с ним?
— Предпочитаю быть последним на родине, чем первым на чужбине. Может быть, это звучит как-то громко или… как бы вам сказать… неожиданно, а следовательно, неправдоподобно, но это мое убеждение. К тому же, где гарантия, что Валери после очередной шумной гулянки не даст тебе, как надоевшей собачонке, пинка под хвост.
«Последняя причина, пожалуй, решающая, — мелькнула мысль у Шамиля. — А может, дело вовсе и не в этих причинах? Кто его знает».
— Вы, Михаил Тимофеевич, женаты?
Тряпкин неопределенно пожал плечами. Потом пояснил:
— Как вам сказать… Вообще-то приходилось слушать торжественный марш Мендельсона. Официально. Как говорится, в роли участника.
— И где же сейчас ваша половина?
Тряпкин вздохнул и неопределенно пробормотал:
— В жизни все не так просто. И мне бы не хотелось ворошить…
— Кстати, как зовут вашу жену?
Мишель смерил юношу тяжелым взглядом и на вопрос ответил вопросом:
— Это так государственно важно?
Измайлов выжидающе промолчал.
— Ее зовут Люцией.
— Люцией? — брови Шамиля взметнулись вверх.
— Да-да, Люцией.
«Кто же из них врет: он или Курбан Галиев — его бывший работник, сосед по Дальне-Архангельской улице?»
— Как долго вы здесь живете?
— Около двух месяцев. Переехал с Дальне-Архангельской… Часть моего дома там занял рабочий люд. Или, как их сейчас называют, гегемон. Народ шумливый. Неунывающий. Порой крепко веселящийся. А я, знаете, люблю, как рыба, тишину. Дежурства у меня бывают тяжелые. Нужен отдых. Да еще многое там напоминает о жене.
— Она что, померла?
— Нет-нет, жива-здоровехонька. Как и всякая ненавистная жена, переживет всех. Скорее каменное здание госпиталя развалится, чем она соберется в райские кущи.
— Так ненавидите ее?
— За ослепительным солнцем любви всегда прячутся темные пятна ненависти.
— Изменила?
— Ушла к другому. Теперь как представлю ее в объятиях молодого жеребца, так все нутро горит, как будто сатана разводит там костер из буковых и дубовых полешек. Мочи нет никакой терпеть. А потом — полное равнодушие, как к телеграфным столбам, к другим женщинам.
«А ведь он кое в чем прав. Не испытав чувства безответной любви, не испытав по горло жестоких приступов ревности, так искренне, убедительно говорить не будешь». Измайлов, поймав себя на этих мыслях, испугался: ведь то, в чем, по существу, исповедовался этот мужчина, было созвучно и его, Шамиля, душе. И он поспешил направить течение беседы несколько в другое русло.
— А где сейчас ваша жена?
— Да вы сегодня с ней, наверное, разговаривали. Она в госпитале работает, администратором. Рыжеволосая такая. Небольшого росточка. Люцией Каримовной ее зовут.
Измайлов действительно разговаривал с этой очень миловидной женщиной. От нее узнал и адрес Тряпкина.
— Кстати, у нее есть сестричка Флюра. Они, как две звезды из созвездия Ориона, внешне очень похожие. Они двойняшки. Когда Люция ушла к другому, цирковому силачу Фердинанду Громобоеву, а попросту к Федьке Гаврюшкину, я заболел на нервной почве. Вот сердобольная Флюра меня и выхаживала на Дальне-Архангельской. Ей я обязан исцелением…
«Значит, вон как дело-то было. Выходит, Курбан-бабай принял Флюру за его жену. Похоже, он говорит правду». И у Измайлова несколько спало внутреннее напряжение. Только тогда он заметил, что на столе стояли разные яства: жареная картошка с влажной от свежести ветчиной, яичница с ноздреватыми кусочками сыра да аккуратно, по-ресторанному, нарезанные белые-пребелые кусочки хлеба. Юноша невольно сглотнул слюну, он с утра ничего не ел: не было времени.
— О, вы извините меня, Михаил Тимофеевич, я, кажется, оторвал вас от ужина.
— Это ерунда, — небрежно махнул тот рукой. — Я вообще-то не гурман. У меня нет культа еды. Отношусь к пище по древнегреческому принципу: «Edimus ut vivimus, non vivimus ut edamus», что означает: едим, чтобы жить, а не живем для еды. Видится мне, — глядя на худощавую фигуру юноши, продолжал Тряпкин, — что и вы придерживаетесь такого же принципа. Родственные души мы с вами. Поэтому присаживайтесь-ка к столу да разделим эту скромную трапезу.
«Ого, чего-то он царские кушанья называет скромной трапезой. Скромничает? Или привык к роскошной жизни? Но время-то какое — ведь черному куску радешенек. И большинству так живется. А этот…»
— Спасибо. Я уже поел. — Измайлов встал и прошелся по комнате, которая была довольно уютной. — Кстати, Михаил Тимофеевич, этот Казимаков всегда при Алафузовых служил?