— Да бес его знает, — ответил он скороговоркой, посматривая на еду. Весь его вид говорил, что ему пора садиться за стол.
— А разве он не служил в жандармерии?
Тряпкин сразу же подобрался и отвернулся от стола, словно у него пропал аппетит.
— Точно не знаю. Но краем уха слыхал, что он до февральской революции при царе был каким-то очень влиятельным человеком. Служил будто в полиции или жандармерии. Точно не знаю. Я ведь до весны прошлого года лично не знал Алафузова и его компанию.
— А как звали этого Казимакова?
Хозяин комнаты сморщил лоб, устремляя взгляд к потолку.
— Дай бог памяти. — Мучительное выражение тут же отразилось на его лице. — Дай бог памяти. Э-э-э… вспомнил — Пафнутий Деникович.
«Так же звали и ротмистра Казанской жандармерии! Видимо, это одно и то же лицо. Определенно. Фамилия-то редкая. Тем более и Мишель косвенно подтверждает». Чекист снова сел на диван и тихо спросил:
— На ваш просвещенный взгляд, Михаил Тимофеевич, где может быть сейчас Казимаков?
— Полагаю, что он, как ярый эпикуреец, правда с монархистскими вывертами, эмигрировал.
— А в подпольные монархические организации он не мог податься?
— Да что вы! Он в целом-то колеблющийся, как студень, элемент. Развращенный тип, но умеющий работать. Повторяю: очень ловкий тип. Этого у него не отнимешь. Но вот имеет две ярко выраженные слабости: дьявольскую всеядность к красивым женщинам и утонченную избирательность в еде, сочетающуюся с необычным обжорством динозавра. Проще говоря, аппетит у него всегда, как у голодного льва — барана может уговорить за один-два присеста…
«А нельзя ли по этим наклонностям и поискать этого Казимакова, — мелькнула мысль у Шамиля. — Эти пороки, как пьяные невоспитанные гуляки, будут горланить, подавать свой голос при каждом удобном случае».
— …Но этот шельмец умеет все обставить красиво, солидно, — продолжал Тряпкин. — Даже зимой невесть откуда достанет цветы, фрукты и все такое, что трогает женщин. Да к тому же еще он знает скрытые струны женской психологии, как блестящий музыкант знает нотные знаки и умеет играть. Поэтому можно представить, что у него в этой самой музыке сбоев почти не бывает. Хотя внешне далеко не Аполлон. Скорее наоборот.
Чекист, проверяя правдивость слов Мишеля, попросил того описать внешность Казимакова. И он без каких-либо заметных расхождений обрисовал его довольно точно. «Неужели он правдиво рассказывал здесь обо всем? — подумал Измайлов. — А может, говорит по известному принципу: все, что касается второстепенного и не касается его лично, — правдиво и подробно, а о главном, сокровенном — ни гугу. А при необходимости — ловкое спонтанное сочинительство, вранье. Вообще-то непохоже на последнее. А впрочем, так или нет, все это можно проверить, только переговорив с людьми, уточнив детали. Сегодня уж я это не сумею сделать». И Измайлов решил поскорее выяснить те вопросы, которые занозами сидели в его сознании.
— Вы, Михаил Тимофеевич, часто бываете в Чистополе?
— Нет, не часто. Был там всего лишь раз.
— Когда?
— В прошлом году. Кажется, осенью.
— А если точнее…
Тряпкин вперил пристальный, жесткий взгляд в чекиста. Теперь его лицо не выражало обычного благодушия. Оно стало угрюмым и даже злым.
«Чего-то он так набычился, как человек, давно ожидающий неприятности из этого уездного городка. А я вроде принес, как сорока на хвосте, эту худую весть. Или это просто обычная настороженность его, о которой я и ведать не ведаю? А может, я просто испугал его? Может, душа-то его именно в этом городе и покрылась мерзкой чернотой, как легкие у заядлого курильщика. Оттого, может, и страх ужом начал вползать в сердчишко заячье. Кто его знает?»
— Это что, допрос? — с каким-то неестественным вызовом произнес хозяин комнаты.
— Считайте, Михаил Тимофеевич, как хотите, — спокойно ответил чекист.
— Если это допрос, вы должны предъявить официально мандат и подтвердить свои полномочия. А то я их знаю понаслышке, со слов соседа, который, кстати, очень любопытен. Мне давно показалось, что в его любопытстве всегда присутствует профессионализм. — Тряпкин осторожно, на носочках подошел к двери и приложил большое оттопыренное ухо к замочной скважине. Потом резко открыл дверь, и в коридоре послышались глухие шаги. — Во, наглядный пример. Мой соседушка уже бдел. Подслушивал. И так всегда, когда изредка кто-то приходил ко мне в гости. Это у него осталась профессиональная привычка. Он был, говорю с его слов, полицейским агентом. Но мне кажется, что это бывший жандарм. Интуиция подсказывает. Так что присмотритесь к нему.
— Присмотримся, Михаил Тимофеевич, обязательно присмотримся. — Измайлов вытащил мандат и подал хозяину. — Это наш долг — реагировать на сигналы людей с мест.
— Вспомнил, Шамиль Максумович, — заговорил Тряпкин уже помягчевшим голосом, — я был в Чистополе в октябре прошлого года. Да-да, именно в этом месяце. И вас, кажется, там видел.
— Не ошиблись, гражданин Тряпкин, не ошиблись. Именно там мы с вами встретились. Именно там вы меня лично подставили под удар, который мне едва не стоил жизни.
— Как это? — испуганно встрепенулся хозяин комнаты. — Этого быть не может!
— Может, может. Вы ведь сбили, вернее, задавили человека, когда управляли лошадью.
— Да что вы?! Помилуйте, Шамиль Максумович! Я уселся на место извозчика, когда сбежал Семен после наезда на какого-то офицера. Ну, а поскольку Чистополь я не знал, вас и попросили сесть вместо меня. Я ведь, кажется, даже приглашал вас, если мне память не изменяет, на алафузовский пароход, чтоб вы составили нам компанию. А что же потом с вами произошло? Были неприятности?
Измайлов лишь хмыкнул и саркастически пробормотал: «Были неприятности».
Воцарилось молчание.
Шамиль прошелся по комнате туда-сюда и встал у зашторенного окна.
— В той компании был Казимаков?
— Нет, его не было. Он вообще тогда в Чистополь не ездил.
— Почему? Ведь, как я понял, он везде сопровождал своего хозяина.
— Абсолютно верно. Но в той поездке его не было. Причины, к сожалению, не знаю.
— Кто сейчас находится в Казани из той компании, что ездила в Чистополь в октябре прошлого года?
— Понятия не имею, Шамиль Максумович. Знаете, смута, пардон, революция загнала их кого в Тмутаракань, кого за кордон. Во всяком случае, в этом году в Казани никого ни разу не видал. Сдается мне, что все, кто здесь остался, попрятались, как суслики при наводнении, в новые, более надежные норы.
После непродолжительной паузы чекист попросил своего собеседника описать внешность Семена.
— Я его как-то и не очень запомнил. Ведь видал-то всего раз. Он к нашей компании присоединился там, в Чистополе. Поначалу-то я думал, что это кучер; этот Семен подъехал на тарантасе прямо к чайхане, где мы пировали. — Тряпкин провел ладонью по щеке, словно проверяя, насколько выросла щетина. — А запомнился он мне таким: щупленький, среднего росточка, неказистый на физиономию, темноволосый, особых примет, по-моему, нет. Вот, пожалуй, и все… Да, вот еще… походка у него легкая, я бы даже сказал, порхающая.
— А глаза у него какие?
— Глаза… глаза у него небольшие, уголки чуть опущены. А вот цвет не припомню.
Измайлов поблагодарил хозяина комнаты и поспешил от него прямо в госпиталь, к Люции Каримовне — бывшей жене Тряпкина. Но на работе ее уже не было. На проходной ему сказали, что ушла уже домой. А живет она в деревне Борисково, что находится за озером Кабан. Но туда надо было добираться через весь город. И Шамиль решил по дороге заглянуть в ЧК, доложить о результатах поиска.
Когда наконец он свернул на Гоголя, дождь начал утихать. В темно-фиолетовых промоинах пепельных облаков появились россыпи звезд, которые отражались в черной воде луж. В темноте Шамиль то и дело вбухивался насквозь промокшими ботинками в воду, и звезды, казалось, выплескивались из луж или превращались в тонкие, едва заметные световые зигзаги.
В ЧК он узнал, что к нему приходил Мулюков из университета. Но зачем приходил бывший контрразведчик, осталось неизвестным. Тот сказал: придет на следующее утро к девяти и поделится своими соображениями с Измайловым. Шамиль понял: Мулюков хочет сообщить что-то важное, по пустякам он не будет ходить. От напряжения Измайлов заметался по комнате. Мрачные предчувствия черным облаком дыма окутали его до последней клетки, и ему показалось, что стало трудно дышать. Он выскочил в прохладный коридор и расстегнул ворот рубашки. «Мулюков знал, что я пошел искать врача Тряпкина. И если он поспешил в ЧК, значит, только из-за этого субъекта. Видимо, ему открылись неожиданно новые обстоятельства. И очень важные! Возможно, эти обстоятельства, сведения заставляют принципиально по-новому взглянуть на эту фигуру. Неужели я с ним жестоко промахнулся? Неужели он меня обвел вокруг мизинца?»
Мрачная догадка понесла его в кабинет председателя губчека. Гирш Олькеницкий собирался вздремнуть в кабинете после двух бессонных ночей. Увидев бледного, промокшего Измайлова, он встал:
— Что, Шамиль, приключилось?
— Я не знаю, Гирш Шмулевич, может, и ничего не случилось. Но появились какие-то мрачные предчувствия у меня…
— Ничего не понимаю. Ты давай-ка расскажи толком все по порядку.
Молодой чекист рассказал все, что сделал за прошедший день. Поведал, как вел себя врач Тряпкин. Не забыл и о его соседе, бывшем полицейском агенте. Сообщил ему и о неожиданном приходе в чека Мулюкова, о котором Олькеницкому он рассказывал еще раньше.
— Значит, приметы Семена Перинова, которые описал Тряпкин, никак не стыкуются с описанием внешности его, содержащимся в телеграмме ВЧК за подписью Петерса, где, как известно, сообщалось о Перинове как о германском агенте по кличке Двойник.
— И близко эти приметы, как говорится, не лежали, — грустно отозвался Измайлов.
Олькеницкий сделал несколько шагов по комнате, остановился и потер по-детски пальцами глаза. Потом водрузил на нос пенсне и тихо произнес: