ринов. На кожевенном заводе был честный человек по имени Перинов Семен Семенович. Под него и работал агент Двойник. Хотя сам агент официально фигурировал на работе как Кукшуев Михаил.
— А чего ж вы вчера мне об этом… — начал было говорить Измайлов обиженным голосом.
Мулюков снова прожестикулировал, чтобы юноша набрался терпения и не торопил события. Бывший контрразведчик поморщил лоб, размышляя, как более последовательно и убедительно изложить свои мысли.
— Когда приехал из Чистополя в октябре прошлого года после расследования убийства полковника Кузнецова, я в тот же день отправился на кожзавод, под официальной крышей которого действовал Двойник. Там я установил, что за период февраля — марта семнадцатого года уволился только один человек — Кукшуев Михаил. То, что это был агент Двойник, у меня не было никаких доказательств. Хотя здравый смысл, логика подсказывали, что это и есть связник между диверсантом с порохового завода и резидентом германской разведки в Поволжье. Тут дураку ясно: если связник узнал о провале агента, который знает о месте его работы, то он тотчас же испарился. Так оно и получилось.
Мулюков снова помассировал плечо и продолжил свою мысль:
— У меня еще с Чистополя было подозрение, что под маской Перинова скрывается Тряпкин. Но непреодолимой стеной на пути этой мысли стояла квалификация врача. И в самом деле, разве скорняжный чиновник может в мгновение ока стать врачом? Да еще где? В университете, на медфаке! Ведь какой у нас с вами стереотип мышления: если человек работает в храме науки, постигает ее глубины — значит, он специалист высокой квалификации. Я бы все же ему не поверил, если он вдруг очутился на других факультетах, но на медицинском?! — Мулюков тяжело вздохнул и продолжил: — И вот вчера совершенно случайно узнал о Тряпкине как о поверхностном, даже невежественном враче. Ну, а дремавшая во мне неудовлетворенность расследованием дела о германской агентуре сразу же очнулась и заставила пойти проверить эту догадку. Было уже поздно, и идти на кожзавод не имело смысла. Вот я и решил проверить свою версию другим способом.
Мулюков открыл окно, и улица дохнула свежим воздухом.
— Так вот, если вы знакомились с этим архивным делом, то вы, наверное, заметили, что место встречи агентов было недалеко от проходной кожзавода, а точнее, напротив окон заводской конторы. При экстренных встречах диверсант с порохового завода должен был являться тоже на это же место в установленные часы. Но ведь срочность связи может возникнуть и в воскресенье, в нерабочий день. Ведь завод-то не работает. Как же тогда быть? Вот я и пришел к выводу: Двойник жил неподалеку от места встречи. А это значит — окна его квартиры должны смотреть именно в ту сторону. И вот я вчера под вечер поехал к кожзаводу, прикинул, откуда, из какого дома удобнее всего смотреть на то место, где должен находиться диверсант. И одновременно можно было бы понаблюдать за всей улицей, дабы определить, есть ли у диверсанта хвост.
— Вычислили?! — быстро спросил Измайлов.
Хозяин кивнул головой:
— Вычислил. Угловой дом, откуда просматривается вся улица. Арестованный показал тогда, что Двойник всегда появлялся на условленном месте с опозданием на четверть часа, а иногда и больше. Ясно: наблюдал, не засветился ли его коллега. Одним словом, эти мыслишки меня вчера и привели в тот самый дом, где проживал Кукшуев Михаил. Там он снимал светелку на втором этаже у одной глуховатой бабуси. Он не скрывал, что работает на кожзаводе. Собственно, ему бояться было нечего забитой старухи, придавленной нуждой. Но у бабушки Маглюмы оказалась хорошая память. Она довольно подробно описала приметы своего квартиранта. Эти приметы — точная фотография Тряпкина. По ее показаниям, Михаил Кукшуев жил у нее в светелке больше года. Уехал весной прошлого года, якобы в Тверь, к родителям. Женщин, говорит, к себе не водил. Жил один, как сыч. Правда, часто по нескольку дней пропадал в командировках и на каких-то гульбищах вроде ипподрома. Бабушка Маглюма видела его там случайно, когда навещала внука-жокея. Ее квартирант был среди каких-то очень важных, разодетых господ и дам, от которых за версту несло сытостью и довольством. И Михаил был одет под стать им, хотя вроде и отъезжал куда-то по делам в невзрачном одеянии.
Мулюков взял полотенце и перекинул его через плечо.
— Но вот, кажется, моя исповедь подошла к концу. В общем, как вы догадываетесь, не досказал разве что одно: после беседы с бабушкой Маглюмой отправился к вам, на Гоголя. Да, еще один момент: этой бабушке я представился человеком, который разыскивает двоюродного брата, потерявшегося во время эвакуации из Ревеля при наступлении германских войск. Так что, когда будете с ней беседовать, случайно не вдарьтесь в поиски моей персоны. Время потеряете.
Наступило томительное молчание. Чекист размышлял: не упустил ли бывший контрразведчик какую-нибудь деталь, которая может сыграть решающую роль в поиске германского шпиона.
Мулюков извинился перед Измайловым и сходил умыться. Вытирая лицо, проронил:
— Я вчера поспешил к вам, боялся, что вы спугнете Двойника. Он ловкий и очень хитрый противник. Чует опасность, можно сказать, за версту. Тряпкин легко ушел от контрразведки в прошлом году. Правда, у нас были проколы…
Измайлов заметил, что бывший капитан не стал себя обелять и не свалил огрехи в бесплодных поисках Двойника на своего недруга поручика Миргазиянова.
— …Вижу по вашему лицу, что тоже его упустили, — вздохнул Мулюков. — Жаль, что не успел я к вам…
— Вы правы, Талиб Акрамович, упустил.
Измайлов снова густо покраснел и виновато потупил взор, как набедокуривший гимназист, которого хотят с позором выгнать из гимназии. Он был близок к тому состоянию, когда пронзительная досада и обида на себя, на свою неопытность, чуть было не выдавили слезы из глаз. Но усилием воли он проглотил предательский ком, подступивший к горлу, и ему стало немного легче.
— Но ничего, отчаиваться тут нельзя. В вашей работе, мне кажется, нужно действовать по принципу лыжника или конькобежца: упал — быстро вскочил и опять побежал как ни в чем не бывало. Конечно, в этих случаях не переживает только сумасшедший. И от этого никуда не денешься. Зато каждое падение заставляет человека совершенствоваться. Это, конечно, истина с бородой. Но я-то имею в виду другое: при падениях нельзя терять темпа в движении, в мышлении. Иначе прибежишь к финишу слишком поздно. Быстрая работа, быстрое мышление, злейшим врагом которых является личное переживание от ударов судьбы и от собственной глупости, — а проклятущая глупость таинственной птицей норовит гнездиться в извилинах мозга даже умного человека, — достигается постоянным преодолением себя, мучительной тренировкой воли, умением абстрагироваться. Без этой психологии в вашей работе никак нельзя. Это я по себе знаю. Ведь ваши противники-то постоянно работают над собой. Иначе бы они, как глупые рыбы, только заглатывали ваши хитроумные наживки. Но этого не происходит. Ловить агента — это что ловить голыми руками рысь. Ты за рысью на дерево, а она на землю. Ты вниз, а она на другое дерево или в густую чащу. А чуть зазеваешься — сам превратишься в дичь: рысь в два счета тебя за горло цапнет и загрызет насмерть.
Бывший контрразведчик откинулся на спинку стула, скрестил руки на груди и задумчиво проронил:
— Да что там рысь. Ваша работа много трудней поисков змеелова. — Он недовольно поморщился и махнул рукой. — К шайтану все сравнения, они, как говорится, и рядом не находятся с теми делами, с которыми приходится вам сталкиваться. — Мулюков резко встал со стула так, что он под его грузным телом скрипнул. — Вот что, Шамиль, вам будет полезно прочесть книгу по криминалистике. — Он достал с этажерки небольшую книжку в коричневом переплете и вручил ее Измайлову. — Она пригодится в работе.
— Спасибо вам, Талиб Абрамович. Большое спасибо.
— Кстати, какие-нибудь следы оставили переодетые бандиты?
Молодой чекист рассказал Мулюкову, как все произошло.
— Это вы напрасно не осмотрели внимательно пол, тем более что был дождь: отпечатки обуви должны остаться. И не мешало бы, конечно, взглянуть на следы пролетки. Иногда металлические ободы колес имеют характерные вмятины, дефекты. Да и лошадиные подковы не одинаковые.
Измайлов распрощался с доброжелательным хозяином и поспешил на Вторую Мокрую, в квартиру Тряпкина-Двойника. К его великому огорчению, хозяева коммунальной квартиры помыли все места общего пользования. А в комнате у агента видимых следов обуви не было. На улице он легко нашел колесную колею пролетки. Она проходила чуть ли не под окнами дома. Одна колея была размыта, а вторая — никаких особенностей не имела. Но зато хорошо сохранились вмятины подков. Правда, почти все они были заполнены дождевой водой. Вода настолько была прозрачной, что почти не мешала рассматривать следы. Подковы на лошадях оказались разными. Одни подковы — «с клювом», чтобы не стиралось копыто, а другие — круглые, тоненькие, то есть облегченные. Такие подковы Измайлов ни разу не видел. «Уж не скаковая ли лошадь была запряжена? Пожалуй, что так! Но где сейчас используются скаковые лошади? На ипподроме? Неужели еще работает ипподром?» Тут он вспомнил слова Мулюкова, что Тряпкин-Кукшуев посещал в свое время городской ипподром. «…Ипподромная лошадь, — размышлял Измайлов, — посещение Двойником ипподрома — звенья одной цепи или чистая случайность, не имеющая никакой связи между собой? Кто его знает. Надо проверить». И Шамиль побежал, пока не запыхался, к ближайшей извозчичьей остановке.
Вскоре он уже докладывал Олькеницкому результаты своей работы. От него в свою очередь Измайлов узнал, что Несмелов и Копко вернулись из Борискова. Оказалось, Люция Каримовна еще накануне ночью отбыла на пароходе в Нижний Новгород. Уехала вроде как с мужем Фердинандом Громобоевым в связи с переездом цирка. Но так ли это, точно никто не знал.
— Видимо, этот Двойник знал об ее отъезде, — высказал предположение Олькеницкий, — вот и приплел ловко эту женщину.