«Неужели его убили? Похоже. Биография-то этого Иванова хорошая: большевик с 1915 года, отбывал ссылку, хороший семьянин. Вон как жена убивается».
— Ну хватит эмоций, — неожиданно громко вырвалось у молодого чекиста, и он сам от этого встрепенулся, напрягся. — Нужно думать, рассуждать, — уже прошептал юноша.
«Итак, биографии Иванова и Серадова известны. Между ними — пропасть, и пути-дорожки их не могли пересечься. Ну, а коль и могли случайно познакомиться, то этого вовсе не достаточно для того, чтобы Иванов предложил этому проходимцу Серадову солидную должность. Тем более что, по словам сослуживцев, он — принципиальный и честный человек. Следовательно, самому Иванову кто-то порекомендовал Серадова. И видимо, этот „кто-то“ боится, что на него могут выйти в связи с провалом Серадова. А если так…»
— А если так, то этот неизвестный постарается убрать Иванова, чтобы отрубить концы, — вслух произнес Измайлов.
Он глубоко вздохнул и закрыл глаза от неприятных мыслей и чувств. У него мелькнула мысль, что, по всей вероятности, этот негодяй успел уже сделать свое черное дело. «Выходит, по моему тугодумию пропал человек. Ведь я должен был догадаться обо всем этом еще вчера. А тут вот за меня приходится думать другим. У Брауде и без моих забот вагон дел. И как же просто можно было снова выйти на этого проклятого Серадова, будь я чуть-чуть порасторопнее. Ход-то был очевидный, как в шахматной партии, когда твой противник следующим бесхитростным ходом намеревается съесть твою фигуру». И сегодня с утречка можно было бы спасти Иванова, а заодно и сцапать его убийцу. Теперь уже Измайлов не сомневался, что Иванова убили. Только сейчас он вспомнил, что в управление горкомхоза позвонил неизвестный мужчина и заботливо сообщил: «Товарищ Иванов заболел и находится дома».
Ясно: хотят выиграть время, чтоб замести следы. «Э-хе-хе, если б умишка было побольше, — бичевал себя Шамиль, — жив остался бы этот отец семейства. А как же его жене быть сейчас? Как выкарабкаться из пропасти горя?» Он невольно вздрогнул, и холод пробежал по всему телу.
«Ну хватит таять, как сосулька, — властно сказал Измайлову внутренний голос, — эдак можно совсем сломаться. Нужно действовать, действовать, действовать, шайтан задери! — перешел на крик этот же голос. — И думай, думай! Каждый день. Утром и вечером. Днем и ночью. Все время думай. Каждую минуту. Только тогда будет прок».
— Так, Иванов вышел из дома в половине восьмого, — вслух начал размышлять чекист, пытаясь своим голосом успокоить себя. — На улице уже было светло. Видимость нормальная. Народ давно проснулся.
Измайлову вдруг показалось, что он близок к разгадке того, как убили Иванова.
Если на улице был уже народ — то вряд ли убийца покушался на свою жертву здесь, на Кабанной, — размышлял чекист. — Значит, его убрали на другом отрезке пути. Но там еще больше народу. Где же он тогда подвергся нападению? Ба! Да сегодня ж утром был густой туман! И это все могло произойти недалеко от его дома. Народу же здесь мало ходит. Улица-то в один ряд домов; с другой-то стороны берег и вода.
Измайлов крупным шагом направился к берегу. Огляделся. Потом, внимательно вглядываясь под ноги, медленно пошел вдоль берега. Остановился. Подумал. И, сделав с десяток шагов, стал напротив глухого деревянного забора, который связывал своей непроглядной таинственностью два соседних дома, что находились несколько ближе к Рыбнорядской площади, чем дом Иванова. С Рыбнорядской то и дело доносилось дребезжание расхлябанных трамваев, постукивание их колес о стыки рельсов и сигнальные звонки.
«Нужно искать следы здесь. Дальше, к столь многолюдной улице преступнику идти не резон. Опасно».
Чекист осмотрел твердый грунт берега, который почти у самой воды превращался в узенькую, в несколько вершков, песчаную полоску. Потом на несколько саженей отошел от берега, где зеленела редкая трава, провел по ней ногой в надежде зацепить носком ботинка то, что невидимо взору. Так он потихоньку, осматривая неширокую полосу берега, и продвигался в сторону устья Булака.
Среди редких мелких камней у самой воды Шамиль увидел четверть красного, хорошо обожженного кирпича. Он поднял этот увесистый обломок и начал с особой тщательностью рассматривать будто заморскую диковину. На неровной, зубчатой стороне кирпича Измайлов увидел несколько прилипших коротких волос цвета соломы. Чекист тотчас опрометью бросился к дому Иванова. Шамиль вбежал, в знакомый дом и с порога:
— Аграфена Никитична, у вашего мужа какого цвета волосы?
— Светло-золотистые… — тихо ответила несчастная женщина, напряжением вглядываясь в лицо чекиста, пытаясь найти в нем какой-нибудь штрих, черточку, которая давала бы хоть малейшую добрую надежду в случившемся.
Но лицо Измайлова, словно вмиг закаменевшее, было неподвижным. Он быстро, не попрощавшись, вышел из дома и побежал к берегу озера, где неподалеку сидел в лодке и удил рыбу какой-то мужчина. От берега до лодки было неблизко. И Шамиль, сложив ладони рупором, крикнул:
— Эй, товарищ! Прошу вас подплыть сюда!
— Чего орешь-то, дурак! Рыбу эдак распугаешь, — громко подал голос рыбак.
— Слушай, рыбак, я очень тебя прошу. Причаливай сюда. Дело, есть! Я из ЧК.
— Пошел отсюдова, сопляк, со своим делом, — раздраженно огрызнулся тот. — А будешь орать — ужо получишь у меня.
Но Измайлов не сдавался и уже другим тоном потребовал, чтобы рыбак немедленно причалил к берегу. Мужчина матюкнулся, положил удилище в лодку и… погреб дальше от берега.
— А ну стой, гад! — Шамиль пришел в ярость. — Греби сюда, контра, а то продырявлю твою лодку!
Мужчина, сидевший в лодке лицом к берегу, увидел в руке парня, что требовал причалить, револьвер. И он на несколько секунд замер, но потом снова принялся грести к середине озера.
«Уж не он ли угробил Иванова? — мелькнула у чекиста мысль. — А то с чего это ему убегать от чека». И Измайлов выстрелил в воздух и потом прицелился в борт лодки.
Видя такой оборот, мужчина в лодке заорал, чтоб он не стрелял, что сию минуту подплывет к берегу. Через несколько минут рыбак вылезал уже из своего ялика на берег.
Шамиль показал мужчине свой мандат и потребовал, чтобы тот объяснил свое поведение. Но он что-то промямлил невнятное и надрывно закашлялся. Потом пояснил, что страдает туберкулезом и является инвалидом. Чекист сочувственно посмотрел на бледное, худое лицо рыбака и тотчас смягчился.
— Ну вот что, — сказал он, возвращая рыбаку справку об инвалидности, — давай-ка, Варлам Серафимович, греби потихоньку вон в ту сторону. — Шамиль показал на минарет соборной мечети. — И гляди в воду под правое весло, а я буду смотреть влево. Вода-то вон какая прозрачная, аж дно видно.
— Чево высматривать-то будем? Неужто сундук с серебром али русалку какую, а?
— Будем высматривать, Варлам Серафимович, человека.
— Да ну?! Али утоп хто?
— Вроде этого. — Измайлов помолчал и спросил лодочника: — Как я понял, живешь, Варлам Серафимович, где-то здесь, на берегу озера?
— А как же, здесь, на Кабанной. Вон мой дом-то, недалече отседова, — он показал рукой на ветхую избенку, — третья от угла.
— Значит, ты знал Иванова Владимира Олеговича?
— А как же, што надо мужик. Справедливый. Всегда подсобит, бывало. — Лодочник встрепенулся, и лицо его передернулось от ужасной догадки.
— Ужель с ним оказия случилася?!
Измайлов уныло кивнул головой:
— Вроде так.
Лодочник трижды перекрестился двуперстием, подобно староверу, и прошептал молитву. Потом взял весло и сказал:
— О господи, и почему же ты так немилостив? Каженное лето утопают и христьяны, и мусульмане. И конца края нету етому.
Измайлов расспросил лодочника, что его интересовало, покуда они целый час делали челночные рейсы от берега до средины озера и обратно. Каждый раз при этом они смещались ближе к Булаку.
— Господи, святая богородица! Господи, да воздай ему райское блаженство! — громко запричитал Варлам Серафимович, то и дело осеняя себя крестным знамением. Это он первый заметил мертвого человека, лежащего на дне недалеко от берега.
Они подплыли ближе к мертвецу, спокойно взиравшему открытыми глазами через метровую толщу воды на плывшие в небе облака. Казалось, что покойник шевелится и воспринимает окружающий мир. Такое жуткое впечатление создавалось преломлением света, образуемым мелкой рябью на поверхности воды. И Варлам Серафимович беспрестанно крестился, отвернувшись от покойника. Когда Измайлов предложил ему поднять вдвоем покойного Иванова на лодку, он поначалу побелел как мел, потом в страхе замахал обеими руками:
— Господь с тобой, начальник. Помилуй. Не губи меня. Ужас как боюсь утопленников-то. И так по ночам-то не могу почивать: али лешие приходят, али чад чую, ета, из самой, почитай, преисподни несет. Вот и задыхаюсь. И лодку надобно будет бросать: примета такая есть — вусе время тогда надобно будет усопших возить.
Шамиль быстро разделся и, преодолевая страх (он никогда не вытаскивал из воды мертвецов, кажущихся живыми), выволок погибшего Иванова на берег. Его слегка подташнивало, и кружилась голова.
Хоронили Иванова и погибших на ипподроме бойцов на следующий день на Арском кладбище.
Но в тот тяжелый июньский день Измайлову пришлось еще изрядно попотеть, расчищая авгиевы конюшни. После страшной находки на озере Кабан и опознания трупа Иванова его женой Шамиль поспешил в горкомхоз. Там он выяснял подробности назначения Серадова ипподромным начальником. Один из опрошенных работников показал, что случайно слышал телефонный разговор, в котором Иванов сообщал какому-то Дорофею, что кандидатура Серадова будет рассматриваться начальством и что он, Иванов, его порекомендовал. Этот разговор был в апреле.
Чекист узнал, что в апреле Серадов был назначен директором ипподрома. Вот теперь надо было во что бы то ни стало найти этого Дорофея. К сожалению, в горкомхозе о нем никто не знал.
Измайлов уже под вечер снова поехал на Кабанную, к вдове Иванова. От нее он узнал, что Дорофей является приятелем Ахнафа Сайфутдинова, с которым ее муж дружил с детства. И что только Ахнаф может помочь ему найти этого Дорофея.