— Есть. Валерка Рудевич по кличке Тьфу. — Мусин прилег на лавку и облегченно вздохнул. — Бывший вышибала в подпольном доме терпимости Коськи Балабанова.
Митька встрепенулся:
— Он же наведет его псов на нас!
— Не наведет. Они теперь по разные стороны баррикады. Крепко поцапались, как два кобеля.
— А примирение за счет наших голов не состоится между ними? — не унимался Митька, бросая колючие взгляды на своего собеседника.
— Не состоится. — Мусин взял со стола черный сухарь и начал громко хрустеть крепкими зубами, будто голодный пес, которому кинули свежую кость. — А вообще он очень непонятный субъект.
— Стукач?! — Сабадырев резко оттолкнулся от подоконника, на котором сидел, и разок-другой прошелся по комнате.
Мусин рассказал ему, что примерно за год до революции видел Рудевича с агентом охранного отделения в отдельном номере ресторана на Большой Мещанской.
— Так… — задумчиво произнес Митька. — И что же?
— Но это не все. — Мусин разжевал кусок сухаря и добавил: — Я его видел на Ямской. Там стоит кирпичный двухэтажный дом с двумя подъездами. Так вот, на первом этаже во втором подъезде есть секретная явочная квартира казанской жандармерии. Стало быть, туда осведомители наведывались. Сведения тащили и получали инструкции от курирующих офицеров. Именно из этого подъезда и выползал брательничек нашей квартирной хозяйки. Но как на духу говорю тебе — я не видел, из какой квартиры вышел этот Рудевич. Допускаю, что это случайные совпадения. Но…
— Вот именно «но»… — передразнил его эмиссар Махно: — Человек, который стал осведомителем жандармерии, входит во вкус этой деятельности, ибо он понимает, что от него зависят некоторые события, судьбы отдельных людей. Эта деятельность для осведомителя становится со временем потребностью, если хочешь — чертой характера. Осведомители гораздо чаще готовы переметнуться к любой другой власти, чем тот, кто не освоил, не занимался этим ремеслом. Единственное, что их иногда сдерживает в предательстве, — это страх перед новой властью за старые грехи. — Сабадырев остановился перед Мусиным и махнул рукой. — Так что я ни одному из них не верю. Запросто продадут. Они и на родную мать или отца донесут.
— Видишь ли, Митенька, у него сейчас свои интересы, свои трудности. Ведь если он начнет закладывать своих бывших начальников, — а именно с них бы он начал, ежели бы переметнулся к Советам, — они б его шлепнули.
— Короче, чего он от тебя хочет?
— Сыграть роль Газраила. Иначе говоря, стать на пяток минут архангелом Михаилом.
— А кого именно прикокошить, сказал? — Сабадырев аж подался вперед, вытянув, как гусак, шею.
— Нет. Сказал, что ежели я согласен, то скажет завтра в обед.
— А как ручку будут золотить? Не за спасибо же?
— Пару новых паспортов обещал и пятьдесят рыжих гривенников.
— Рыжье, конечно, не помешает. Да и документики пригодились бы. — Митька потрогал челюсти, словно проверяя готовность их разжевать золотые монеты. — Соглашайсь, Рафаильчик, а я тебе подсоблю. Прикрою, ежели что.
Мусин криво улыбнулся, но ничего не сказал. Ведь он прекрасно понимал, что означает «прикрою». Если будет реальная опасность — Мерин смоется, не сделав ни единого выстрела. Если все в порядке — он будет тут как тут и потребует разделить гонорар.
— Прикрывать меня не надо, Митенька. Я сам справлюсь, Не впервой. А за то, что отдам чистенькую ксиву, надо будет чуток поработать.
Видя, как скривилась физиономия Сабадырева, Мусин решил увести разговор в другую сторону и неожиданно театрально чертыхнулся:
— Фу-ты. Шайтан задери! Как ни пытаюсь бороться с «блатной музыкой», тьфу ты, с воровскими жаргонами, а они, треклятые как ужи, проползают в мой лексикон. — Мусин вскочил на ноги. — А вот ты, Митя, молодец. Речуга у тебя поставлена, как у драматического актера. И жаргонами особо не балуешься. В общем, интеллигентный ты человек.
— Голубые конфетти мечешь? Оставь их какому-нибудь дураку. Они эту похвальбу, как дураки красную одежку, шибко любят. Глупца, какой бы он пост ни занимал, хлебом не корми, только похвали. Но издревле замечено: чем выше недалекий, дурной человечишко занимает пост, тем больше он нуждается в лести, потому как она служит ему верным и, пожалуй, единственным ориентиром, путеводной звездой в своих делах, в своем движении, подобно тому, как капитану служит морской маяк в определении правильности и безопасности пути. Вот этот насквозь лживый ориентир — лесть, доставляющая дураку, как опиум, короткое наслаждение, в котором возникает все больше и больше потребности, приводит в конце концов, как и пьянство, к деградации личности, к падению.
— Ай, какую философию развел, — театрально покачал головой Рафаил, играя под «серого мужика». — Разве ее, окаянную, тут сразу поймаешь? Для меня, неуча, она навроде высшей математики.
Сабадырев хотел было одернуть Мусина, чтоб тот не фиглярничал, но сдержал себя и продолжил:
— Одним словом, лесть, — это ярко расцвеченный фиговый листок, которым одно лицо пытается прикрыть нагие места, обезображенные кислотой чванства и глупости другого лица, преследуя при этом определенные (чаще корыстные) цели.
Мусин ухмыльнулся про себя: «Чем ученей человек и чем больше его моральные принципы сводятся к принципу обогащения любым способом, тем он больше становится фарисеем-моралистом. А проще говоря, демагогом. Ведь в основе любой демагогии обычно лежат эгоистические, шкурные интересы». А вслух он сказал:
— Кабы я в университетах учился, как ты, то и мне бы какая-нибудь мысля пришла в голову. У меня только одна мысль все время крутится в голове, которая связана с университетами. — Рафаил многозначительно посмотрел на махновского посланца. — Ты только, Митя, это не относи к себе. — Мусин сморкнулся на пол и продолжил: — Если дурак или сволочь поступают в университет и оканчивают его, то они почему-то так и остаются дураками и сволочами, так сказать, в своей сути. Но… — Мусин поднял вверх палец, — но сволочь еще больше становится сволочней, ибо вооружается копьем хитрости и щитом знаний, а дурак становится еще дурней и опасней, потому что он наделяется какой-то властью, пусть даже небольшой. А вообще, по моему глубокому убеждению, самый вредный, опасный дурак — это энергичный ученый дурак, наделенный властью.
— Ты вот что, Рафаил, — примиренчески заговорил Митька, будто полностью соглашаясь с ним, — ты выговори у этого Рудевича квартирешку. Это же не дело, что мы с тобой не имеем запасных вариантов крыши. Эдак случись что — деваться будет некуда. А коль сейчас фатеру пойдешь искать — ЧК схватит. Небось они уже этот вариант прорабатывают, бдительных товарищей науськивают, что, дескать, появятся молодые мужчины в поисках угла — немедленно звоните в ЧК. Вот и будут проверять что к чему.
Мусин выслушал молча и кивнул головой:
— Постараюсь это обговорить.
На следующий день Рудевич сообщил Мусину приметы мужчины, которого надо было прикончить. Задание оказалось нелегким. Место жительства этого мужчины — Дардиева Разиля — точно не было известно. Его частенько видели в Ягодной слободе у дома заводчика Котелова, якобы он там иногда останавливается в мезонине этого дома. Правда, на Троицкой, пять жила его бывшая жена, на Левобулачной, в доме, что рядышком с реальным училищем, — обитала его любовница, Махаева, о которой говорили, что она очень порядочная женщина, правда, водила знакомства с обширным кругом озорных мужчин, которые умели у нее добиваться своего.
«Кому-то стал этот Дардиев как рыбья игла в горле, — размышлял Мусин, прохаживаясь недалеко от реального училища. — Когда этот племенной барашек заблеет под дверью своей подруги, тут и надо ему шерстку подрезать вместе с головкой». Он провел пальцами по гладкой наборной ручке финского ножа и не спеша зашел в подъезд дома, где должен был появиться Дардиев.
Анархистам пришлось выслеживать короля фальшивых документов Дардиева двое суток. Уже под самый вечер, когда сумерки стали незаметно сгущаться, превращаясь в подворотнях в черную, непроницаемую мглу, Мусин подал сигнал Сабадыреву, стоявшему у угла дома Махаевой, что идет тот, кого они ждут. На улице почти никого не было. Только на правой стороне Булака, мрачно отражавшего своей грязной водой плывшие по небу белесые облака, слышны были торопливые шаги одинокого прохожего. Но и они вскоре стихли. Пробежавший вдоль улицы ветерок тихо пошелестел густыми листьями камыша, что рос у моста через речушку, и исчез. Казалось, наступила полная тишина, какая бывает в глухих подземельях. Запропастились куда-то и трамваи: не слышно было привычного перестука колес, их скрежета на поворотах и резких звонков. И в этой тишине чудовищно громкими показались анархистам шаги патруля, неожиданно появившегося на углу Университетской и Правобулачной.
«Этого еще не хватало». Сердце у Митьки замерло, и он, заметив, что патруль пошел на Левобулачную, спрятался за угол дома. Как только трое солдат с винтовками скрылись из виду, Сабадырев перебежал мост и юркнул в ближайший двор. Из глубины двора несло нечистотами, и тут он заметил, что стоит посредине вонючей лужи. Митька чертыхнулся и подошел к щели в заборе. Он заметил, что Дардиев, переждав, пока пройдет патруль, шмыгнул к дому, где поджидал его Мусин.
А тем временем Рафаил, получив условный сигнал от соучастника, прошел в подъезд, поднялся на лестничную площадку второго этажа и стал поджидать свою жертву. Вскоре, озираясь по сторонам, как пугливый зверь, в узкий подъезд с деревянными скрипучими ступеньками юркнул коренастый мужчина. Он поднялся по лестнице до середины второго этажа, покрутил головой, вглядываясь в темные углы, и осторожно, по-кошачьи мягко ступая, спустился на площадку первого этажа и трижды негромко стукнул костяшками пальцев в дверь. Тотчас за дверью послышался лязг железного засова и цепочки.
Не успел Мусин сообразить, что этого гостя нетерпеливо поджидают, как дверь уже распахнулась. Рафаил выскочил из-за ящика, за которым прятался, и загромыхал тяжелыми армейскими сапогами по шаткой лестнице; он никак не ожидал, что так быстро откроется дверь. Теперь Мусин боялся: вдруг Дардиев успеет закрыть за собой дверь. Потом его оттуда, из квартиры Махаевой, ничем не выкуришь. А там ищи-свищи его. Сюда уж точно он больше не придет. Исчезнет.