Сабадырев кивнул головой.
Подошли к столу Апанаев с Дильбарой. Танец не вывел ее из меланхолического состояния. Сабадырев с безразличным видом взглянул на них и начал рассматривать посетителей ресторана, совершенно не подозревая, что за каждым его взглядом и шагом ведется слежка. А слежку начали еще вчера, когда они с Мусиным отправились ликвидировать Дардиева. Появление патруля было не случайным. Его организовал Рудевич, где он сам был в форме красноармейца. Сабадырев вчера вечером заблуждался насчет того, что внезапно появившийся патруль прошел мимо них и ничего не заметил. На самом деле Рудевич и его люди наблюдали за всем происходившим на Левобулачной, близ реального училища. И все видели, кто какую роль в этом сыграл. Рудевич хотел анархистов задержать и учинить им еще одну проверку и под видом красноармейского патруля допросить Митьку. В Мусине-то Рудевич не сомневался: он знал его давно как отпетого уголовника с дореволюционным стажем. Этот к красным не переметнется, ведь за все художества его ждала там пуля. Но анархистам удалось от них удрать, и проверку Сабадырева по заданному сценарию провести не удалось.
И вот сейчас в ресторане, когда вдруг Митька увидел свою жену в самом углу, за цветком, и чуть не поперхнулся, Рудевич вкрадчиво полюбопытствовал:
— Али знакомых узрел, добрый молодец?
— Да нет, — Сабадырев небрежно махнул рукой, — просто так.
— Когда человек меняется в лице и весь напрягается как струна, — это не «просто так».
Митька попытался было это объяснить, но получилось довольно невразумительно.
— Самое трудное для вразумительного логического объяснения — это необдуманная скоропалительная ложь, — заметил Рудевич, пристально рассматривая Тоську и ее спутника Илью Грязинюка. — К ней, к спонтанной лжи, не надо обращаться, ибо это, как стрельба для разведчика, — крайний случай, брак в работе, за которой видна пропасть провала.
— При чем здесь это? — недовольно буркнул анархист.
— При том, добрый молодец, что ты наш представитель в тех серьезных делах, которые мы будем поручать, как поручают по юридическому договору о представительстве. Поэтому мы, представляемые, должны все знать, что может помешать нашему доверенному лицу. Ведь нам теперь небезразлична твоя судьба. А сообща оно лучше решать вопросы.
Рудевич выжидательно уставился на Митьку.
— Это моя жена, — нехотя промямлил Сабадырев.
— А тот хмырь кто?
— Ее ухажер.
— Вижу, что не херувим, — с ноткой раздражения произнес Рудевич. — Кто он? Агент ЧК? Агент Учредилки? Монархист или анархист?
— Анархист.
— Значит, с тобой припорхал?
Сабадырев кивнул головой.
— Стало быть, и задача у него такая же, как и у тебя, — экспроприация золота?
— Верно. — Митька налил полный бокал водки и залпом выпил.
— Браточки мои, хватит вам о делах, — подал голос Апанаев и капризно выпятил нижнюю губу. — Эдак вся жизнь пройдет в делах. Да и наша барышня грустна. — Он съел маслину и вежливо испросил окружающих: — Если вы не возражаете, пока музыканты отдыхают, я вам поведаю кое-что из истории прелюбодеяния, иначе говоря, о рогоносцах. — Он выжидательно посмотрел на всех и продолжил: — Ну, коль все молчат, значит, никто не против. — Апанаев не спеша вытер губы белой салфеткой.
«Этот барчук, видимо, решил позабавиться надо мной, — неприязненно поглядев на рассказчика, подумал Митька. — Или посыпать соли на рану».
— За историю человечества сколько же полетело голов страстных любовников за порочные связи с замужними женщинами! Если бы эти головы сложить в кучу, то образовалась бы гора выше самой высокой горы на земле — Эвереста. И несомненно, Валерий Владимирович, — Апанаев выразительно посмотрел на Рудевича, — при неблагоприятных обстоятельствах наши головы с тобой венчали бы пик этой горы.
— Значит, вы счастливые мужчины? — без особого интереса осведомилась Дильбара, и на ее лице появилось нечто вроде улыбки.
— О! Дильбара, как же вам идет улыбка, — восхитился Апанаев. — Будто солнце вышло. Кстати, Дильбарочка, я забыл сказать, что на этой самой высокой горе достойное место заняли бы и милые женские головки. В том числе и коронованных особ. Но что занятно, в тех случаях, когда рогами украшали королей и крупных государственных деятелей, то они на этом сомнительном фундаменте строили здание большой политики. К примеру, английский король Генрих VIII, правивший в шестнадцатом веке, используя супружескую неверность своей жены Анны Болейн, причислил к ее любовникам более ста своих противников, дабы расправиться с ними. Многие из них обвинялись в государственном преступлении, как состоявшие в любовной связи с королевой, так как супружеская измена возводилась в ранг государственной измены.
Рудевич хмыкнул:
— Вот так, Митенька, добрый ты молодец, знай наперед, ежели заберешься в постель к какой-нибудь королеве, значит, совершишь государственную измену, вроде как изменишь отечеству. Так что люби кого-нибудь попроще. Вот за любовь с замужней пастушкой самое страшное, что ты можешь получить, — это несколько тумаков. Вишь, леший задери, как женские тела при очень близком взгляде на них переливаются, как драгоценные камни, — то красным кровавым цветом, то голубым. В общем, кому как повезет. — Рудевич проглотил маслину. — Кстати, сейчас в Совдепии этого бояться нечего. Теперича свод законов Российской империи отменен, так что уголовная статья о прелюбодеянии — тое самое, приказала долго жить.
— Правильно сделали, — заметила Дильбара. — Разве можно таким юридическим костылем, как уголовный закон о супружеской неверности, подпереть общественную мораль? Разве остановишь законом настоящую любовь? Ведь рождение чувств не зависит от законов.
Рудевич поднял обе руки.
— Дильбарочка, сдаюсь. Сдаюсь, красуля моя. Ты абсолютно права. Надо еще шибче, крепче, изо всех сил любить замужних женщин и женатых мужчин. Чтоб они, окаянные, еле ноги таскали.
— Да ну вас. — Молодая женщина махнула рукой. — Я не это имела в виду.
— Но это тоже важно, — вмешался в разговор Апанаев. — Но если серьезно, ты, Дильбарочка, конечно же права. Ведь в основе закона о прелюбодеянии лежала возможность рогатого мужчины заявить об этом факте громогласно в публичном заведении, в суде. Разумеется, на потеху публике. И этот трагикомический факт, как солидную, интересную картину, помещали в прочную рамку закона. Дескать, эти рога, как исторические реликвии, охраняются законом. — Апанаев ухмыльнулся и продолжил: — Это одно. А другое — этот закон давал возможность рогоносцу, считавшему себя униженным и оскорбленным, отомстить своей половине за нанесенную личную обиду. Таким образом, все сводится к позору, к публичному полосканию грязного семейного белья и отмщению, сведению личных счетов. А посему, если выгодно кому-то из супругов затевать подобную грязную публичную «порку», делу дают официальный ход, если нет, то либо молчат, либо тихо-мирно разводятся на взаимоприемлемых условиях. Кстати, помните, как действовал Жорж Дюруа в «Милом друге» Мопассана. До поры до времени он молчал, что жинка его спит с министром, а потом, когда ему стало выгодно, использовал закон о прелюбодеянии против нее.
— Ну и какая же польза от этого закона нравственным устоям общества? — поинтересовалась Дильбара. И тут бросила: — Никакой.
— Между прочим, такой закон есть во многих странах мира, — заметил Апанаев.
— Дильбарочка, — начал заговорщически Рудевич, — сам-то я из крещеных татар и считал, что духовная семинария — лучшее учебное заведение из всех других. На этом я и остановился. А вот Анвар, — Рудевич кивнул на Апанаева, — не считал, что медресе — крыша всех наук. После окончания духовной мусульманской школы он, в отличие от меня, учился аж в двух университетах, в Казанском и Парижском.
«Эка невидаль, — завистливо подумал Сабадырев, — если имеешь миллионы, можно и побольше учиться».
— Это там, вас, Анвар, учили любить замужних женщин и посвящали в историю супружеских измен сильных мира сего и не очень сильных людей, а? — спросила Дильбара тем же ровным, бесстрастным голосом, больше, пожалуй, по инерции, чем от женского любопытства.
Анвар ничего ей не ответил, только лукаво улыбнулся.
— Учить его, надо полагать, этому не учили, — начал игриво Рудевич, — а вот то, что мужья являются скверными, никудышными знатоками собственных жен в их любовных игрищах с другими мужиками, — это он точно там узнал. Хотя об этом всем известно. Каждый мужчина или почти каждый полагает, что его жена не как у Хатып Хатыповича, балуется со всей соседней улицей. А сам Хатып Хатыпович полагает, что его милая женушка не как жена Бадретдин Бадретдиныча, которая души не чает в красноармейцах местного гарнизона. И ведь большинство мужей безнадежно больны этой куриной слепотой, и им невозможно раскрыть глаза. Поэтому смело говорю на всех перекрестках, что почти каждый муж болен куриной слепотой. Это раз. — Рудевич загнул один палец. — А второе…
— А второе, — перебил Рудевича Апанаев тоном, не терпящим возражения, — мужья не могут быть непредвзятыми, объективными свидетелями при составлении летописи истинной, точнее говоря, интимной стороны жизни жен. Потому что мужья узнают об амурных делах своих жен, как правило, последними. Если вообще когда-либо узнают. И меня всегда веселит, когда современные историки, дабы воссоздать истинный исторический портрет той или иной женщины, обращаются в качестве главного аргумента, главного штриха к ее портрету к высказываниям самого мужа насчет кротости и добропорядочности его жены. И на этом основании не «замечаются» или отвергаются свидетельства многих других ее современников, которые рисуют ее портрет не такими розовыми красками, как это делает супруг. Особенно грешат историки, когда речь идет о женах великих людей. И величие того или иного человека, его слова, характеризующие его жену, смешивают с величием аргумента, факта, иначе говоря, с абсолютно истинной доказательностью этого аргумента. Но это разные вещи. И великий человек склонен к идеализации любимой жены, особенно когда речь идет о ее благоче