ы за то, что она вышла за него замуж не девственницей. Не пришлись ему по нраву жены Мария Сабурова и Анна Васильчикова, поэтому через несколько недель после свадьбы они, так сказать, неожиданно таинственно скончались. Ну, а Василису Мелентьеву, свою седьмую по счету жену, сей «замечательный» муж похоронил заживо за то, что она ему наставила маленькие аккуратненькие козликовые рожки.
— Если бы так поступал каждый обманутый муж, то и женщин мало бы осталось, — безразличным тоном заметила Дильбара, как будто речь шла о деревянных столбах. — Остались бы в основном одни мужчины.
— Вот это ты, Дильбарочка, напрасно беспокоишься, — возразил ей Апанаев. — Наш друг Дмитрий забыл сказать, что сей царь похоронил вместе со своей Василисушкой и ее любовника. И тоже живьем. Ну, а если еще все отцы брали бы пример с Ивана Грозного, который, как известно, собственноручно прикончил своего родного сына Иоана, то неизвестно, кого больше осталось бы на земле, мужчин или женщин.
— Добрые вы мои молодцы, — громко подал голос Рудевич, — а мы, кажется, изрядно откушали водки и коньяку, коль, завидев красивую женщину, бросились подыскивать для нее мрачные аналогии из седой старины. Не иначе, добрые молодцы, в нас вгнездилась плебейская зависть. Нехорошо. Это не украшает настоящего мужчину. Хотя, — он высоко поднял палец над головой, как будто важный документ, — хотя эта Мария Нагая имеет кое-какое отношение к царице Марии Нагой.
— Да ну?! — удивился Сабадырев.
— Да-да, добрый молодец, имеет. Но об этом потом расскажу. — Рудевич взглянул на молодую вдову. — Но хотел бы сказать, что наша Дильбарочка несравнима ни с кем. Она лучше всех. И глядеть на эту Марию Нагую нам не следует.
— Не знаю кто как, — отозвался Апанаев, — но я, кроме Дильбарочки, никого не вижу. Ее красота ослепила меня, как солнце.
— А мы и начали весь этот разговор про Марию Нагую, дабы на ее аристократическом фоне оттенить подлинную красоту нашей Дильбары, — ввернул Рудевич. — Он отхлебнул кофе и снова поднял палец. — Нет равной женщины нашей Дильбаре ни в прошлом, ни в настоящем.
— Ой, ну не надо обо мне, — взмолилась Дильбара. — И вообще я пойду к своей подруге. Нехорошо получилось. Она ведь одна осталась.
Рудевич вскочил на ноги:
— Ради аллаха, Дильбарочка, не беспокойся. Мы сейчас ее пригласим за наш стол.
Но подруги Дильбары за соседним столом уже не было. Не был видно и в зале. Рудевич пообещал Дильбаре, что он ее разыщет. И тут все, словно сговорившись, провозгласили тост за единственную в их компании женщину.
Потом Рудевич, как городской всезнайка, начал рассказывать про подругу майора Благотича — Марию Нагую. Эта женщина, по словам Рудевича, из высшего петербургского света: дочь бывшего царского министра внутренних дел Макарова, который запомнился народу тем, что заявил в Государственной думе на запрос левых депутатов о Ленском расстреле рабочих, что «так было и так будет». Теперь его доченька пожаловала в Казань вместе с женой бывшего министра Временного правительства Никитиной. Мужа Марии Нагой арестовала петроградская ЧК за террористический акт. Теперь арестована и госпожа Никитина за участие в подпольной организации, которая ставила задачу свержения местного Совдепа. Ну а этой красотке все нипочем. Порхает бабочкой с одного цветка на другой. Теперь вот тризну о своем муже отмечает с майором Благотичем.
Бурный роман у них вышел. У него непреходящая манера, которая очень привлекает Марию Нагую, — это бросать пригоршнями, как конфетти, золотые монеты. Ну, а у ней, у этой красотки, другая слабость — в избранных порядочных компаниях исполнять на столах тарантеллу в костюме Евы. Необходимый атрибут некоторых петербургских светских салонов в четырнадцатом — шестнадцатом годах — участие в них женщин, так сказать, в первозданном виде пещерных времен. Эту моду активно насаждал Гришка Распутин. Одной из тех, кто исполняла волю «святого» старца, была и Мария. В свое время она была вхожа в дом брата царя — великого князя Михаила и, более того, состояла в свите его жены, которую постоянно волновало все экзотическое, особенно редкие экземпляры породистых мужчин. Прослышав, что в столице объявился сексуальный чудотворец, от которого посходили с ума дамы из высшего петербургского света и которому почитали за честь прислуживать в бане изнеженные аристократические барышни из родовитых дворянских семей, имевшие графские и княжеские титулы, жена брата царя послала к Гришке Распутину свою поверенную в сердечных делах Марию Нагую.
Дочь министра внутренних дел Макарова в то время была уже замужем за подпоручиком лейб-гвардии Измайловского полка Алексеем Нагим, происходившим из того самого знатного старинного рода, что некогда породнился с царским родом, с Иваном Грозным. Но замужество Марии Макаровой за Нагим почти ничего не изменило в жизни этой особы. Она как была статс-дамой при этой великой княгине, так и осталась, с теми же щекотливо-сомнительными обязанностями для замужней женщины, которые исполняла в свое время особая статс-дама при императрице Екатерине Второй, когда подыскивала для своей могущественной патронессы очередного любовника. Вернее, подыскивали другие, а испытывала их в постели эта самая статс-дама, после чего, как говорится, накладывала резолюцию, которая решала судьбу очередного гладиатора: пускать его в покои в объятия Екатерины или нет.
Дильбара усмехнулась, но ничего не сказала.
— Да неужто такое было?! — засомневался Сабадырев, отставляя от себя бокал, в который то и дело подливал крепкие напитки Рудевич. — Это я еще в детстве слыхал как анекдот, как изустное охальство, как творчество похабной толпы.
— Нет, Митенька, это не охальство толпы, а охальство похабного царского двора, — спокойно, как бы между прочим, возразил Апанаев. Он подлил вина Дильбаре, но сам пить не стал. — Я как-то читал одну книжку, изданную в Лондоне в середине прошлого века, под названием «О повреждении нравов в России», дак там прямо было написано об этом.
— Ну, мало ли что могут понаписать про нас иностранцы, — заметила Дильбара, глядя на пенящееся в бокале вино.
— Смею заверить, что ее написали русские авторы. — Апанаев наморщил лоб и мило улыбнулся молодой женщине. — Автор этой книги князь Щербатов, довольно известный царедворец. Почти полтора десятка лет был важным сановником в свите Екатерины Второй. И конечно же обо всем прекрасно знал не понаслышке. Ну, а предисловие к этой книге написал сам Герцен под татарским псевдонимом Искандер. Кстати, и Герцен подтверждал, что после испытания статс-дамой удостоенного водворяли во дворец. А предшественнику давали отступное — тысяч пять крестьян, покрывали бриллиантами (пуговицы Ланского стоили восемьдесят тысяч рублей серебром), звездами, лентами. Что же касается нового любовника, то сама императрица везла его показывать в оперу; предупрежденная публика ломилась в театр и втридорога платила, чтобы посмотреть нового наложника.
— Стало быть, эта императрица не уподоблялась кавказской царице Тамаре, которая каждого очередного возлюбленного сбрасывала в пропасть? — осведомилась Дильбара, не поднимая глаз.
— Нет, матушка Екатерина была не такой. Она по-матерински жалела, как своих детей, всех, кто был с ней близок. — Апанаев впился взглядом в Дильбару и спросил ее: — Какая из этих двух цариц больше тебе по душе?
Дильбара пожала плечами и отвернулась.
— Добрые молодцы, мы отклоняемся в сторону, — проронил Рудевич, — не пора ли нам заняться тем, чем положено заниматься в ресторане? Почему-то никто как следует не закусывает и не пьет. — Он сделал жест рукой. — Дильбара, Митя, прошу…
«Хотят подпоить, — подумал Сабадырев. — Мне все время подливают, а сами почти не пьют. Почему? Видимо, потому, что хотят как следует рассмотреть через бутылочную призму. От пьяного, как от дурака, несет не только сивухой, но и разной словесной вонью которая позволяет быстро понять степень нравственного падение человека. Да и вся эта говорильня про царей, о женщинах и любовных интригах давно минувших дней — это все не случайно, — догадался Митька. — Хотят основательно понять, что у меня за душой на что реально гожусь в их делах. Но что у них за дела?»
Мысли анархиста прервал красивый грудной голос певицы, что появилась вместе с музыкантами. Слова и ее исполнительская манера почти никого не оставили в этом зале равнодушным, и хмельные мужчины и женщины, заключив друг друга в объятия, медленно задвигались в танце.
Слова песни дошли и до Дильбары, и сердце больно защемило, напомнив прошлогоднюю осеннюю встречу с Ханифом Миргазияновым, будущим ее мужем.
Осень прозрачная утром,
Небо как будто в тумане
И яркий свет перламутра,
Солнце холодное, дальнее,
Где наша первая встреча,
Чудная, острая, тайная,
Где этот памятный вечер,
Милая, словно случайная.
И вот теперь Ханифа с ней нет. Он лежит в сырой земле. Нет и отца, который жил лишь ради нее. И она теперь в этом чужом городе без средств к существованию. Одна зашла в этот кабак, чтобы поужинать на последнюю трешку да хоть немного разогнать, приглушить зачерствевшую печаль.
Не уходи, тебя я умоляю,
Слова любви сто крат я повторю,
Пусть осень у двери,
Я это твердо знаю,
Но все ж не уходи —
Тебе я говорю…
Голос и слова певицы столь сильно воскрешали Былое, что в какое-то мгновение Дильбаре показалось: она находится там, в счастливой осени минувшего года. И когда песня кончилась, она очнулась. Очнулась в этой жестокой реальности, когда происходящее вокруг кажется кошмарным сном, когда хочется кричать и плакать, кричать так, как кричит человек, падающий в бездонную пропасть, когда хочется забыться вечным сном. Она не заметила, что слезы увлажнили глаза и побежали по щекам.
Апанаев глядел на эту женщину и размышлял: «У этой красули еще свежи воспоминания о прошлом. Значит, она на перепутье, поскольку жила, видимо, до сегодняшнего дня этими воспоминаниями.