А теперь собирается начать новую жизнь — ресторанную. Но, судя по всему, вынужденно. Иначе б не сидела здесь со слезами на лице. Девица, вкусившая развеселую ресторанную жизнь, здесь не будет плакать. Ну что ж, если мой отец и дед брали красавиц на содержание, то почему бы и мне не последовать их примеру? Правда, время сейчас шебутное. Голову могут оторвать. Но одна из высших мудростей, как говорил мой отец, заключается в том, что надо уметь прилично жить невзирая ни на что, в том числе и на опасность. В ином случае по образу жизни человек начинает походить на серую мышку, а судьба, уподобившись кошке, будет постоянно доставать своими клыками тоски и печали и долго не отпускать, если не съест совсем». И Апанаев решил увезти молодую вдову к себе, в Ново-Татарскую слободу. Там у него был дом, который значился за дальним родственником. Всего же от отца в Казани осталось пять домов. В одном из них, что на Сенном рынке, он решил поселить Сабадырева. Этот небольшой дом был также записан на подставное лицо. Отец его еще за год до октября семнадцатого года, почуяв неустойчивость ситуации в стране, переоформил движимое и недвижимое на своих людей, а часть наличных капиталов перевел в Швейцарский банк на имя Анвара. Да и здесь, в Казани, Апанаев-старший припрятал на черный день немало ценностей, о которых знал и его сын. Уезжая за границу, Апанаев-старший ознакомил Анвара со всеми бумагами, которые были очень любопытны. Все он хорошо запомнил, а одну из них — скалькировал. Вот ее-то и надо было расшифровать. Для этого нужны были довольно грамотные люди, не брезгующие абсолютно ничем. Одного из них, Митьку Сабадырева, порекомендовал Рудевич. Ему еще нужны были, как минимум, два человека. Но где их взять? К откровенным уголовникам он не хотел обращаться. Опасно. Можно попасть к ним в зависимость. А всего скорее могут ограбить самого и, чего доброго, еще и прикончить. Конечно, особо надеяться нельзя ни на кого, разве что на себя да на отца.
— Дмитрий, — обратился Апанаев к своему новому знакомому. — Твоя жена и ее приятель, что за люди? Можно их привлечь к щекотливой работенке? Разумеется, за плату.
— Да, в общем-то, можно.
— Ну ладно, Митя, мы завтра это обговорим, — сказал Апанаев и пригласил Дильбару пойти с ним прогуляться.
Сабадырев проводил их потухшим взором и, выпив полбокала водки, направился к столику, где сидели его жена и Грязинюк. На душе было противно. Ревность, словно горящая папироса, нестерпимо жгла грудь. Эта боль появилась, как только он увидел их вдвоем Митька как во сне поговорил с ними. Грязинюк как бы между прочим сказал, что номера Утямышева окончательно прикрыли и что они с Тоськой перебрались в гостиницу «Сибирский тракт».
Потом Митька рассказал им о последних событиях и что завтра переселяется в дом, что стоит рядом с мечетью на Сенном рынке. Уже собравшись уходить, Митька позвал свою жену к себе домой на Задне-Мещанскую. Но та, коротко взглянув на Сабадырева, заявила, что она с ним разводится и будет отныне считать себя свободной.
— А вообще, Митенька, мы собрались пожениться с Илюшей, — окончательно огорошила его Тоська.
Сабадырев видел теперь только самодовольную ухмыляющуюся рожу Грязинюка. И снова рука у него потянулась к пистолету. Но в это время его кто-то тронул за плечо. Митька вздрогнул и резко повел головой. Будто не замечая его испуга, Рудевич вкрадчиво проговорил:
— Митюша, хочу с тобой, добрый ты молодец, попрощаться. Кисуля моя уже отплясала положенное и спешит домой.
Сабадыреву ничего не оставалось, как представить Рудевича своим людям. Галантно пожав своим новым знакомым руку, он присел на стул и повел неторопливую речь, словно позабыл о своей танцовщице. Митька понял: этот круглолицый тип с располагающей улыбкой подсел вовсе не для того, чтобы попрощаться, а выяснить воочию, что за люди окружают его, Сабадырева. Незаметно Рудевич перевел разговор на майора Благотича и его спутницу, на их внешность.
Грязинюк восхищенно глядел на Марию Нагую и, прихлебывая водку, как чай, твердил:
— Вот это, я вам скажу, дама! Высший класс. Дух забирает, черт побери. Да за один час, который она подарила бы, можно отдать последнюю рубашку. И такие богини в бане стригли ногти на ногах безграмотного деревенского увальня Гришки Распутина?! Потрясающе! Это ж надо быть настоящим колдуном, чтобы такие умопомрачительные красотки стелились половиками, добиваясь любви.
Грязинюк, как очарованный странник, завидевший впервые фантастическую диковинку, тянул шею, будто летящий гусь, готовый вот-вот упасть к ногам Марии Нагой. А Митька в душе злорадствовал, глядя на Тоську, и весь его вид говорил: «Вот видишь, на кого ты меня променяла, на человека, который променяет тебя на первую же столичную шлюху с такой же легкостью, как голодный меняет барахло на осьмушку хлеба или щепотку табака».
Рудевич, сообразив, в чем дело, начал нахваливать Тоську, заявив, что если бы в такие же наряды облачить и ее, то перед ней, Тоськой, померкла бы, как луна перед солнцем, и Мария Нагая. Это уж точно. Этот заграничный павлин, который распушил свой хвост, разинул бы рот и поспешил бы к нашему столу, — продолжал напевать дифирамбы Рудевич, жадно поглядывая на высокие Тоськины груди.
— Этот майор Благотич, как слегка пришибленный дурак, навешал на себя женские причиндалы и считает, что он тут первый парень на деревне, — недовольно пробурчал под нос Грязинюк.
— Ну, это ты напрасно, — возразил ему Сабадырев, — этот чужеземец действительно хоть куда. А одежда — это еще не показатель головы. Внешность человека, его одежда больше говорят о степени вкуса, о воспитанности, общей культуре, нежели о глубине его ума.
— Говорят, он мягкотелый человек, — заявил Рудевич, сунув руку под стол, чтобы погладить понравившиеся Тоськины ноги. И, поглаживая ее колени, Рудевич как ни в чем не бывало высказал такую сентенцию:
— Мужчина с мягким женским характером и отзывчивый к чужим бедам чаще всего остается самим собой на войне, проявляя наравне со многими мужество и стойкость в борьбе с врагами. Но зато легко ломается, как тростник, и резко меняется в худшую сторону, когда попадает в плен к жестокой по натуре женщине, женившись на ней.
— Значит, эта женщина скоро пустит по миру майора Благотича? — поинтересовался Митька, почтительно поглядывая на Рудевича.
— Не за горами этот денек, добрые молодцы, не за горами. Скоро он, как оторванный осенний листочек, полетит невесть куда. Придется ему упасть к чьим-то ногам. Но у кого ж теперь займешь денег? Время-то шибко загадочное. В любое время все может перевернуться. — Рудевич закурил толстую сигару и, пыхнув сладковатым дымком, продолжил: — Ох уж эти красавицы! — роковые женщины. Они, как вещие сны, неотвратимо приходят к нам и опустошают не только души, но и карманы. Красивая женщина всегда загадочно-манящая, как утренняя звезда Венера в матовой дымке и мужчины мотыльками летят к ней. Но для многих она неожиданно оказывается обнаженным, ничем не прикрытым огнем, на котором сжигают свои драгоценные крылышки эти летуны.
— Видать, и вы погорели на красотке, коль так обстоятельно говорите о них, — сказала Тоська, отстраняя под столом руку нахального Рудевича.
— Нет, слава аллаху, я только слегка перья подпалил. — Рудевич барским небрежным жестом бросил через плечо недокуреннум сигару. — Но сделал для себя кое-какие выводы.
— Какие же? — Илья Грязинюк подался вперед. — Может, и мне пригодятся. Ведь совсем мало с ними общался. Это ж никуда не годится.
Рудевич выразительно поглядел сначала на Тоську, затем на Илюху, но не сказал, что грешно ему жаловаться, обладая такой женщиной. Он снова отхлебнул из Илюхиной чашки кофе и, чмокнув от удовольствия губами, глуховато проронил:
— Насчет пользы, конечно, я не буду говорить, ибо многие правильные, полезные выводы одних людей не воспринимаются другими. Почти все пролетает мимо ушей. А ежели и запомнят, то лишь как забавный или печальный случай из чужой жизни.
— Ну, а все-таки, — не унимался Грязинюк, недовольно посматривая на то, как Рудевич без спроса допивал его кофе.
«И все же странный тип этот Рудевич, — размышлял Сабадырев. — Широкая информированность, с одной стороны, а с другой — мелкий делец, неудачник. По вере православный (коль крещеный татарин), да еще окончил духовную семинарию, а поминает мусульманского бога. Отдельные манеры и жесты, как человека, вращавшегося в приличных, культурных сферах, а с другой — нахальство воровского пахана. Не говоря уже о неслыханном хамстве: гладит ноги чужой жены в присутствии мужа. Да и просторечие проскакивает в его лексиконе как-то наигранно, деланно. Неужели так странно развился-воспитался, покуда был жандармским осведомителем? Может, и так, а может, просто играет. Всего скорее, что играет какую-то непонятную роль. По хитрости и опытности он на голову выше купца Апанаева. Тогда почему этот Рудевич играет лакейскую роль? От безденежья? Не похоже. Такой прожженный и развратный тип вряд ли бы отстегнул золотые червонцы какой-то шансонетке, если бы он не был состоятельным человеком. Ведь не по любви же он бросается большими деньгами. Да, ухо держать с ним надо востро. Иначе этот „добрый молодец“, как он называет других, может выстрелить в затылок. Но кто он? Агент-контролер батьки Махно? Не похоже. Осколок монархии или Керенского, подавшийся на услужение к Советам? Вряд ли. В ЧК, похоже, таких типов не берут».
А тем временем Рудевич распространялся о женщинах:
— Все красивые женщины, ежели глядеть на них со стороны, смотрятся ослепительно, восхитительно, как бриллианты на солнце. Порой даже кажется, будто смотришь в шикарный калейдоскоп: хочется соприкоснуться с увиденной красотой, реально ощутить ее, наконец, вкусить ее. От этих желаний и мыслей аж дух захватывает. — Бывший жандармский осведомитель допил кофе и чинно закурил сигару. — Так вот, добрые молодцы, это, так сказать, одно видение красивой женщины. — Рудевич откинулся на спинку стула и скрестил на груди руки. — Но ежели же сделаешься сердечным друг