силой мы с тобой обладаем, чтобы заставить Благотича действовать по нашей указке? Ведь если даже нам удастся поднять на ноги всех анархистов, то и они будут жидковаты перед регулярным батальоном.
— А ЧК? — подал голос Сабадырев. — Связь Благотича с сербской королевской миссией и подготовка к выступлению против Совдепа, надо полагать, достаточное основание, чтобы Гирш Олькеницкий серьезно побеседовал с ним в подвале своей конторы, как с натуральной контрой.
— Э-э, друг сердечный, это не все так просто. — Апанаев сел на подоконник открытого окна. — Еще надо заставить ЧК поверить всему, что компрометирует Благотича. Ведь он не дурак: заявит, что это сволочи анархисты или савинковцы клевещут на него, дабы стукнуть лбами, как баранов, ЧК и его сербский батальон. И нечем будет его опровергнуть. Нечем. Сам-то ведь ты не пойдешь в ЧК и не будешь доказывать двурушничество Благотича. Таким образом, и второй рычаг этого шантажа с треском сломается, как сухая хворостина; во всяком случае, он несостоятелен.
— Значит, надо ждать момента? — подавленно произнес Митька.
— Нет, зачем же. Будем действовать, но несколько в другом направлении. Работы тьма.
Апанаев сел за стол и снова принялся за курагу. Насытившись, он потер пальцами подбородок и лениво зевнул.
— Вот что, Митя, надо будет сегодня вечерком наведаться в мой дом, что на Тукаевской стоит. Там мой отец кое-что позабыл. Вернее, оставил на черный день, да вот незадача — большевички там расположились, будто у себя на печи.
— Что я должен сделать?
Апанаев пояснил ему, что в курс дела он введет его позже, когда пойдут на дело.
«Не доверяет», — подумал Сабадырев. А вслух поинтересовался:
— Осторожничаешь?
— Можно сглазить. Да и не люблю говорить о делах в помещениях. Стены тоже слушают.
— Не доверяешь старику?
Он ответил уклончиво, пояснив, что любой человек, которого поразили бациллы алчности, деформируется как личность, и у него остается лишь один принцип: обогащаться во что бы то ни стало всеми доступными и недоступными средствами, невзирая ни на кого и ни на что. Таких людей бесполезно призывать к благородству и преданности, как бессмысленно говорить свиньям, чтобы они не лезли в грязь.
Митька усмехнулся про себя: «А сам-то какой? Небось скользкий, как угорь. А туда же, благородство да преданность ему подавай».
Сабадырев конечно же не стал особо раздумывать о том, что образование само по себе еще не вылечивает людей от общей для них хвори — постоянного желания требовать от других проявления тех благородных качеств, которыми сам индивид не обладает или не проявляет в человеческих отношениях. Несомненно, эта заскорузлая болезнь один из вечных источников несправедливости. А несправедливость — это социальные болезнетворные микробы, более страшные для общества, чем микробы чумы; несправедливость иногда вызывает такие недуги у людей, как глубокое недовольство, обиду, нередко переходящие в злобу, либо в активное или пассивное противодействие субъектам, распространяющим эти болезнетворные микробы. Одним словом, эта опасная социальная хворь — несправедливость — порождает разные требования, предъявляемые индивидом к самому себе и к другим людям. Иначе говоря, неточная, неверная оценка соотношения своих и чужих дел, поступков. Эти адские ножницы и режут справедливость по живому месту. И для того чтобы вылечить людей от этого недуга, нужна продуманная система многолетнего воспитания, подобно тому, как построено обучение разным наукам в университетах и институтах.
Митька не спросил и самого себя: «А каков я сам?» Ибо человек, который при виде недостойных поступков тех или иных людей, прежде чем осудить их, задает этот сакраментальный вопрос себе «А каков я сам?», уже имеет островок совести) для собственного морального спасения, для выбора правильного жизненного пути.
Но все эти вопросы Митьку не волновали. Его волновало лишь вознаграждение за дело, в котором он примет участие, да задание батьки Махно.
Перед тем как пойти на дело, Апанаев вынул из кармана листок бумаги и положил на стол перед Митькой.
— Вот план водопроводной сети с колодцами, что примыкают к моему дому, который Совдеп превратил в казарму.
Сабадырев с недоумением глядел на листок бумаги и не мог сразу понять: при чем тут водопровод?
Его собеседник пояснил, что водопроводчик поможет проникнуть в подвал дома, что уже в полдень прекращена подача воды в казарму, то бишь в его дом. Апанаев ухмыльнулся:
— Неожиданно вышла из строя соединительная муфта в одном из колодцев, через который вода идет в дом. Уже звонил дежурный по батальону в домоуправление и слезно просил устранить аварию. Слесарь-водопроводчик третий день в запое, а сменщик появится только в одиннадцать вечера. — Он вытащил из кармана часы на массивной золотой цепочке, нажал на кнопку, и золотая крышка с полумесяцем и звездами раскрылась, и полилась тихая, нежная татарская мелодия… — Через пяток минут пойдем, — сказал Апанаев и щелкнул крышкой часов. — Сейчас оденешься под водопроводчика.
Апанаев принес вещмешок и поставил перед Митькой.
— Здесь все необходимое. Я бы тоже пошел с тобой, да, боюсь, меня могут признать. Ведь меня в городе многие знают. Так что тебе, Митенька, придется идти в дом. А чтоб ты не дрейфил, ты должен знать, как настоящий водопроводчик, всю схему труб. Тем более что в подвале дома под одной из них зарыто ведро. Оно пуда на три. Надо его откопать и вытащить.
— Что в ведре? — Сабадырев настороженно уставился на купеческого сынка. — Надо полагать, не ржавое железо и не свинец для охотничьего ружья.
— Скрывать не буду, — сухо заговорил Апанаев, — в ведре то, что нажили мои предки.
Тут Сабадырев, почуяв, что можно выговорить себе изрядный куш, заломил непомерную сумму: решил изрядно общипать этого жирного гуся. Но Апанаев, как бывалый базарный торговец, назвал свою сумму и, чуть ли не бранясь, яростно заспорил. Наконец, вдоволь поторговавшись, они пришли к обоюдному согласию. Теперь для Митьки, если все хорошо обойдется, не будет печали с деньгами: можно безбедно, с ресторанными загулами блаженствовать на пухлых перинах лучших столичных домов в течение двух-трех лет. Ну, а в Казани и на десяток лет хватит.
«Вот она, фортуна, сама в руки идет, — радовался Митька, закончив все приготовления к операции. — Только надо изловчиться и схватить ее умело, как сказочный Иванушка жар-птицу. Да только чтоб не одно перо осталось в руках, а целиком птица или, по крайней мере, весь хвост. Видимо, этот Апанаев-младший удачливый человек. А удачливые люди приносят удачу и тем, кого привлекают к своему делу. Если, конечно, идет честная игра».
Сабадырев шел по ночной улице и настороженно взирал по сторонам, то и дело останавливая взгляд на черных проемах арок и распахнутых ворот. Но на этот раз Митька добрался до места без приключений. Остановился на Тукаевской, неподалеку от особняка Шамиля, имевшего вид средневекового замка — с башенками, выступами, эркерами и высоким шатром с флюгером.
В темноте, когда в промоины темных облаков с подпалинами по краям устремлялся лунный свет, этот замок, казалось, охотно обнажал свой белокаменный второй этаж, а первый, темный этаж, сложенный из красного кирпича, наоборот, — неохотно, с трудом отделяя его от липких, как грязь, густых сумерек. И все равно первый этаж особняка не принимал четких очертаний. А когда луна пряталась за непроницаемые облака и первый этаж плотно окутывался сумерками, начинало казаться, что белокаменная часть этого дома парила в темноте. И от особняка веяло таинственностью, грустной седой стариной.
Наискосок через дорогу виднелся внушительный двухэтажный белый дом. Его фасад выделялся большим угловым эркером, завершенным четырехгранным шатром. Этот шатер напоминал в темноте маленькую тюбетейку, напяленную на огромную бритую голову. От этой головы на Сабадырева повеяло страхом. «А коль эта голова раскроет рот да вонзит красноармейские зубы-штыки? Тогда как?» Он посмотрел на часы: одиннадцать давно уж миновало. Почему ж не идет этот слесарь-водопроводчик? А может, этот Апанаев чего-то темнит?
Вдруг Митьке пришла в голову неожиданная мысль: «Что, если этого Анвара отправить вслед за его отцом, в царство небесное? А золотое ведерко забрать себе. Два пуда спрятать на черный день, а пуд доставить батьке Махно. Он будет доволен. А мне не надо будет больше рисковать головой в этом невезучем для меня городе».
Близость желанной цели взволновала анархиста, и его рука сама сжала рукоятку нагана. Он жадно облизал губы. Но тут же эта пьяняще-заманчивая мысль бесследно исчезла: за своей спиной Митька услышал приглушенное покашливание Вагиза; тот постоянно держал руки в карманах, сжимая рукоятки двух пистолетов. Дураку понятно: телохранитель откроет стрельбу, и трудно будет уцелеть. К тому же Сабадырев заметил еще какого-то типа, толкавшегося на углу соседнего дома.
— Не агент чека? — шепотом спросил Митька, махнув рукой в сторону подозрительного субъекта.
Апанаев спокойно покачал головой:
— Свои, Митенька, свои.
Митька вытер вмиг вспотевший лоб и тяжело вздохнул: чуть сам себе голову не снес. Да, этот Апанаев-младший не чета его отцу, Бадретдину Апанаеву, который так глупо сложил голову. Не зря этот молодой субчик мотался по заграницам, видать, во многом поднаторел там. «Придется мне отложить импровизации в сторону и пока что не дергаться». В эту минуту Сабадырева осенила догадка: если купец Бадретдин Апанаев доверил своему сыну все семейные драгоценности, то он уж обязательно ознакомил Анвара и с таинственной схемой нахождения казанских сокровищ! И Апанаев конечно же займется их поиском, если уже не начал. Именно для этого дела ему и нужны грамотные люди, о чем он говорил в ресторане. Значит, следующим делом, к которому привлечет его Апанаев, будет именно поиск этих сокровищ. И сегодняшний поход в подвал его дома — это прелюдия к большому делу. Несомненно, это и своеобразная проверка его, Митьки.