— Вот она, встреча двух миров, — грустно проронил Апанаев. — А плоды этого свидания — пули в обе стороны. Иначе говоря, диалог, как на баррикадах, всегда одинаковый — ожесточенная перепалка с помощью оружия. Похоже, эта борьба обостряется, и значение Казани с ее золотым запасом всей России очень велико. Значение этого города все больше возрастает, потому как именно здесь впервые серьезно проверится крепость этой власти. Кстати, эта проверка, как уже известно, началась, она исходит от Самары, от Комуча.
Когда они подъехали к Соборной мечети, Апанаев велел остановиться.
— Вы, друзья мои, идите сейчас домой, — твердо предложил своим подручным Апанаев, — а завтра мы с вами встретимся и рассчитаемся.
— Анвар, смотри держи свое слово, — проговорил раздраженно Сабадырев, нехотя поднимаясь с места. — А то ведь…
— Анвар всегда держит свое слово, — резко оборвал того Апанаев. — Слово делового человека — это что выданный вексель с гарантией.
Апанаев сел за кучера, взял вожжи и хлестнул плетью по крупу орловского рысака. Лошадь резко рванула с места, и вскоре пролетка скрылась под пологом ночи.
Амир-бабай взял под руку огорченного своего постояльца и тихо произнес:
— Пойдем, сынок, пойдем. Всему воля аллаха.
Сабадыреву нестерпимо хотелось отмахнуться от старика, послать его подальше со своим аллахом, но он сдержался. «Завтра же наведаюсь в бюро, может, вернулся из Москвы Тарасенко. Чего-то он там застрял надолго. И никто из местных анархистов не знает, когда их шеф вернется».
Ночью Митьке не спалось, и он встал, зажег керосиновую лампу со стеклянным пузырем и принялся, уже в который раз, составлять план экспроприации золота. Он пыхтел над ним почти до утра. Описал политическую ситуацию в городе, сделал кое-какие практические выводы, которые сводились в основном к подкопу под госбанк от ближайшего к нему дома.
Утром появился Апанаев со своим телохранителем Вагизом.
— Держи свою долю. — Апанаев положил перед Митькой сверток. — Небось всю ночь не спал. Думал, что обману…
Сабадырев принялся считать николаевские червонцы, при этом лицо его расплылось в самодовольной улыбке. И чтобы скрыть свою радость, спросил Анвара:
— А почему ты так торопился откопать свое богатство? Ведь можно было бы переждать все это.
Весь вид Апанаева говорил: «Ну что, сдержал я свое слово, не обманул. То-то же. А ты сомневался, икру метал». Но вслух он сказал:
— «Все это» не переждешь, миленький Митюша. Этот мир в лице Совдепа пришел надолго, если не навсегда. В этом вопросе мы разошлись во мнениях с моим отцом. И он, полагая, что вернется сюда, когда вся смута, как пена на воде, уляжется, исчезнет, оставил почти все свое состояние здесь, в Казани. Вот мне и приходится исправлять его заблуждения.
— Ты считаешь, что ни политическая, ни военная ситуация не изменится в Казани, в Поволжье? — упавшим голосом спросил Митька купеческого сынка.
— Изменится, может, но, думаю, что ненадолго.
— Почему? — Сабадырев уставился на этого еще молодого оракула немигающим взглядом.
Этот вопрос его волновал особо, потому что с изменением политической и военной ситуации в Казани он связывал возможность проведения крупномасштабной акции по изъятию золота из кладовых банка. Об этом он написал и в своем прожекте, который подготовил для главы местных анархистов. Собственно, это был один из вариантов реализации задания батьки Махно. С отъездом Тарасенко разношерстное по составу бюро казанских анархистов начало дышать на ладан: никто ни за что не отвечал, никто не знал, что делать, и никто не исполнял функций главы анархистов. И все усилия, которые предпринимал Митька в целях реализации поставленной перед ним задачи напоминали сизифов труд.
— Спрашиваешь, почему Совдеп является сильной крепостью, которую вряд ли удастся взять сейчас? Отвечаю. — Апанаев удобно устроился на диване и поджал, как девчонка, под себя ноги. — Вся штука в том, что за нее борется большинство населения.
— Это дураку ясно… — вырвалось у Митьки.
— Погоди, погоди, ты ведь спрашиваешь меня. Вот я и отвечаю.
— Молчу, молчу. Встревать больше не буду, — извиняющимся тоном проговорил Сабадырев.
— Так вот, это не просто большинство населения. Штука заключается в том, что это большинство готово не щадя своего живота сражаться за новую власть. А мы — представители старого мира — готовы зубами грызться только за свое имущество. Но никто из нас не хочет сложить голову за строй, который, в общем-то, нас устраивал. Мы все хотим, чтобы за нас кто-то поработал, чтоб кто-то установил капитализм в России в виде парламентской республики.
— Ну, а почему все-таки так дружно поддерживает население большевистское государство? И почему ты считаешь, что это государство не удастся развалить? — повторил свой вопрос Сабадырев, не удовлетворенный ответом Апанаева.
— Да все до гениальности просто, Митюша. Простому люду надоело умирать на войне, голодать, надоело бесправие. Ведь последние годы царское правительство, а вслед за ним Временное правительство только и несли это народу. Идиотские правительства. Народу это до смерти надоело. Им, естественно, хочется мира, земли и хлеба. Вот они это сейчас и получают. А альтернатива Советской власти им видится в виде войны, голода и такого прочего, то есть возврата к старому. Вот они ее и боятся. Поэтому свалить Совдеп можно только тогда, когда народ разуверится во власти большевиков, разочаруется в политической системе и если ему станет так же тяжело, как и при царизме. А для того чтобы народ потерял всякие надежды на перемены к лучшему — нужно время. Но ведь большевики, надо полагать, не будут сидеть сложа руки и не будут подводить массы к пропасти голода, как прежние правительства. — Апанаев встал, покрутил головой и, сделав несколько физических упражнений, снова сел на диван. — Резюме отсюда такое: если у наших сторонников и будут какие-то успехи, то временные. Это мое убеждение. Потому-то и приехал за своими кровными. Потому-то и рискую…
Пока Апанаев говорил, Митька несколько раз смачно зевнул. А Амир-бабай отошел к окну и уставился на мечеть, нашептывая молитвы. Такое невнимание присутствовавших Анвару очень не понравилось, и он замолчал. Потом недовольно заявил:
— Я здесь не абстрактным просветительством занимаюсь, друзья мои, а делом. Предостерегаю вас от неверной оценки сил Совдепа, а следовательно, от опрометчивых, недальновидных поступков. Чтобы вы не строили сейчас маниловских мостов.
Апанаев резко встал с дивана и, подойдя к столу, выпил чашку молока.
— Прошу вас, друзья мои, не считать сказанное мной за назидание. Я далек от этого: ибо чем дурнее человек, тем он заносчивее и вроде как больше всех знает. А посему всегда вещает истину в последней инстанции и всех поучает. Чем человек умнее, тем он проще с людьми и ближе находится к матушке-земле, к реальности и меньше ошибается в жизни. Именно эти качества сделали моих предков одними из крупнейших торговых деятелей Казанской губернии и всего Поволжья. Я горжусь, что кое-какие качества моих родителей достались и мне.
Анвар налил еще молока в чашку, но пить не стал.
— Ну вот, я уже и похвалил себя. Это нехорошо. Правда, один администратор на бирже, мой хороший знакомый, часто повторял: «Если сам себя с утра не похвалишь, потом целый день ходишь как оплеванный».
«Порядочного из себя, змей, корчит, а сам в подвал за золотом не полез. Благородно предоставил возможность умирать другим».
— Вот, друзья мои, поговорили об общих проблемах, от них, как от печки, и будем танцевать. Это одно. А другое — кинем-ка взор на частности. — Апанаев снова выпил молока и, вытерев губы белым шелковым платком с красными вышитыми вензелями, продолжил: — А частности такие. Намедни, после нашей вчерашней прогулки в подвал моего дома, надумал я, что нам надо сообща, как говорится, единым фронтом, двинуться в подвал рабоче-крестьянского банка. Где, в каких отсеках и что там лежит, мне, слава аллаху, известно.
В это время в открытую форточку донесся баритон муллы с минарета Соборной мечети, точнее его молитвенный речитатив. Амир-бабай тотчас отошел от окна и сел на диван. К нему подсел Апанаев. Оба сложили лодочкой ладони на уровне груди и зашептали молитву. Потом, когда мулла закончил молитву, оба Митькиных компаньона произнесли: «Аминь» — и провели ладонями по лицу, завершая тем самым короткий молитвенный обряд.
— Утренний намаз, — пояснил Апанаев своему гостю, — дело нужное. Очищает душу и вселяет уверенность. Аллах за это милостив к верующему.
Услышав намерения Апанаева ограбить банк, Митька от радости размягчился, словно попал из жуткого холода в жаркую баню, и еле сообразил, что нужно сказать, когда тот вещал об аллахе.
— Дай бог, ежели так, — выдавил он из себя. — Буду очень рад.
— Банк построили три года назад, в пятнадцатом году, — продолжал Апанаев, будто и не отвлекался на другую тему разговора. — В строительстве участвовал мой приятель, и он мне рассказал, где ахиллесова пята этой серой громадины, опирающейся на свои колонны, точно на костыли. В то время я даже не подозревал, что вознамерюсь чего-то оттуда взять, быть, как модно говорить сейчас, экспроприатором. Но меня ограбили, ободрали как липку большевики и их прихвостни, так называемые сочувствующие. Вот я и должен вернуть отобранное у меня, вернее, у отца.
— Значит, у нас с тобой совпадают цели, — улыбаясь, заметил Митька. — У меня тоже есть кое-какие соображения по этому поводу. — И он передал Анвару плод своего ночного бдения. — Для шефа местных анархистов сочинял.
Апанаев читал не спеша, о чем-то размышлял, потом опять принимался читать. Затем, ни слова не сказав, вернул бумагу сочинителю.
«И не похвалит, змей. — Митька недовольно взглянул на непроницаемое лицо Апанаева. — План-то сделан капитально: все детали, можно сказать, выписаны как на хорошем портрете». Сабадырев, еще будучи студентом, пришел к выводу: жадные на похвалу люди доказывают, что они либо страдают хроническим недугом недоброжелательности, который возбуждается бациллами зависти и злобы, либо что они сами небогаты достоинствами, либо что они проявляют большую осторожность — случайно не навлечь на себя гнев врагов того, кого они похвалят, либо (что бывает редко) они слишко