ошил царскую казну, словно Оружейную палату, печально знаменитый «Троицкий» пожар в Кремле в мае 1737 года, когда в огне погибло более полусотни тысяч вещей. Сему вельможе, фавориту императрицы Екатерины II, поручили в соответствии с указом о «генеральной разборке вещей Оружейной палаты» «Главное смотрение» — это что пустили волка в овчарню. Ревизия вещей затянулась на десяток лет, но так и не была завершена. Это время светлейший князь Потемкин использовал для того, чтобы опустошить Оружейную палату. Не проходило недели, чтобы от него не поступало «предложения» об отправке в столицу, «ко двору» или к нему лично, ценнейших вещей, которые обычно обратно не возвращались, будто падали в морскую пучину. Предметы из Оружейной палаты брались целыми партиями, которые иной раз насчитывали тысячи штук, причем без описей и даже без расписок. Последствия расточительной деятельности Потемкина Оружейная палата ощущала еще четверть века. В начале девятнадцатого века один из кремлевских чиновников признавал, что Оружейная палата «в таком непозволительном запущении, что не только множество сокровищ из оной извлечено без всяких видов, но даже о наличных по сие время верной ведомости не находится».
Апанаев закрыл книгу и громко заметил:
— Я уж не говорю о том, что во времена нашествия на Москву наполеоновских войск кремлевские сокровища эвакуировались из Москвы на целый год. И здесь я попытался проверить момент случайности, уповая, что фортуна все-таки повернется ко мне лицом и приоткроет полог неизвестности.
Хозяин дома достал из ящика письменного стола несколько толстых тетрадей в зеленых и красных коленкоровых обложках и чинно уселся на диван, скрипнув пружинами.
— Ты хочешь сказать, что в поисках ценностей Казанского ханства решил пройти по маршруту следования эвакуированных сокровищ Московского Кремля в восемьсот двенадцатом году? Иначе говоря, считая, что с возов будут падать дорогие вещички, особенно в городах и весях?
— А ты молодец, Митюша, догадливый, — похвалил того Апанаев. — Ты прав, что с этого обоза в несколько сот телег могли присваивать ценности обозники и стражники, а затем потихоньку продавать местным жителям. Ведь сопровождавшие этот огромный обоз люди отлично знали, что эвакуация, погрузка драгоценных вещей шла в страшной спешке и описи ценностей фактически нет.
— И каков был маршрут? — спросил Сабадырев, разглаживая помятые брюки.
— В конце августа восемьсот двенадцатого года, — начал торопливо Анвар, — кремлевские ценности на сотнях телег отправились из Москвы в направлении Коломны. Оттуда они шли водою до Нижнего Новгорода. В феврале восемьсот тринадцатого года сокровища были перевезены во Владимир, а в середине июня того же года возвратились в Москву.
— Значит, ты мотался по этим городам?
— Да, я мотался по этим городам в надежде, что всплывут какие-нибудь проданные, точнее, украденные вещи, принадлежавшие царской казне.
— Что-нибудь нашел? — нетерпеливо осведомился Сабадырев. — А вообще, с точки зрения риторики звучит что надо: следствие через столетия! А?
Апанаев, словно не слыша, небрежным тоном продолжал:
— Пришлось полазить по антикварным магазинам и комиссионкам этих городов, связаться с местными дельцами, промышлявшими в этой сфере. Мои предположения отчасти подтвердились.
— Что-нибудь нашел из казны Казанского ханства? — снова не вытерпел Митька, выпучив глаза.
Хозяин дома, словно желая взвинтить интерес Митьки к своей информации, продолжал медленно рассказывать:
— Потир серебряный тончайшей работы немецких мастеров из казны Ивана Грозного. Видимо, германские послы привезли в свое время в качестве дара. — Апанаев немного помолчал, как бы собираясь с мыслями. — Золотая братина с чернью и чарки сердоликовые пятнадцатого века. И еще несколько драгоценных предметов из царской казны обнаружил в Нижнем Новгороде и во Владимире. В общем, убедился: жуликов у нас хватало во все времена и на всех уровнях. Наверху крадут, не брезгуя никакими средствами и методами, даже используя так называемые «узаконения». Там крадут и берут взятки, не мелочась, потому как царит полная безответственность, безнаказанность. А внизу, — поскольку не могут установить контроль за начальством и перекрыть узаконенное воровство, — тоже воруют: берут пример с верхов. Вот и получается заколдованный круг воровства.
Апанаев, как все люди, имеющие пороки в избытке, как те молодые повесы, которые и слыхом не слыхивали, что такое нужда и трудности в жизни, не имея прочного нравственного фундамента, склонен был к морализированию. А ведь известно: чем больше у человека пороков, тем больше он склонен рассуждать, потому как это единственный способ хоть как-то создать баланс между тем, что он творит в действительности, и тем, кем хочет представляться пред людьми.
Это понимал Сабадырев, и он смотрел на Анвара с саркастической улыбкой, пока тот не замолчал.
— Как я уразумел — эти ценности все-таки не из казны Казанского ханства… — произнес неуверенно Сабадырев. — Хотя потир мог быть подарен германцами и казанскому хану. Ведь Казанское государство поддерживало, кажись, дипломатические отношения не только с Россией, но и с Западной Европой. Кстати, а что говорят специалисты о потире? Когда он изготовлен?
— Только сам аллах знает об этом, — мрачно заметил Апанаев. — Когда бы он ни был изготовлен, это не меняет положения. Известно: казну Казанского ханства составляло золото, а не серебряные потиры. Короче: мои поиски никак не убедили меня, что Иван Грозный пополнил свой золотой запас за счет трофеев Казанского похода.
Апанаев нервно прошелся по комнате и застыл у окна, что выходило в сторону соборной мечети. Потом он сложил лодочкой ладони и, пошептав молитву, провел ладонями по лицу. Присев на стул, хозяин дома энергично заговорил:
— Надо без колебаний продолжать поиски в разных направлениях. Любой серьезный поиск труден, но поиск, который сдавлен гигантским прессом минувших столетий, поиск, который окутан таинством минувших исторических событий, особенно труден. Он труден не только потому, что нет в живых ни одного свидетеля и все исследование опирается на зыбкие стебли полуистлевших бумаг и вещей, но и потому, что в этом поиске преследует зверская неуверенность, клацание челюстей которой слышится постоянно, и кажется что эта неуверенность вот-вот вцепится в горло своими парализующими волю клыками.
— Ты хочешь сказать, потому и изустные легенды редко подтверждаются, что за их исследования почти никто не берется, — сказал Митька, поглаживая кончиками пальцев брови. — Неуверенность глухой стеной стоит на пути к цели. Пожалуй, еще повседневная суета, занятость реальными делами тяжелыми цепями сковывают всяческие порывы в этой области. Да к тому ж в этом поиске нужна хорошая голова. А она не часто встречается, хотя все считают себя умными.
— Тем не менее, Митюша, надо искать. — Апанаев ухмыльнулся, довольный тем, что слегка подколол его. — История этого края знает поиски сокровищ Волжско-Камской Булгарии, одного из наиболее ранних в Европе феодальных государств. В нем, как известно, жили предки нынешних казанских татар.
— Вот как? Не знал.
— Это неудивительно, — произнес Апанаев как о само собой разумеющемся факте. — Царское правительство все делало, чтобы даже образованные люди не знали об этой преемственности. Царизм усиленно пропагандировал идею, что нынешные казанские татары — это те самые пришлые татаро-монголы, которые завоевали Русь. Хотя Булгарское государство имело культуру, религию, письменность, наконец, язык тот же самый, что и нынешние татары, и также было покорено монголами.
Видя, как хозяина дома задела история бывшего Волжско-Kaмского государства, Сабадырев заметил:
— Не знаю, как в Сорбонне, где ты учился, но я по университетскому курсу уяснил только одно: Киевская Русь в числе первых своих мирных шагов заключила договор о мире и дружбе с Булгарским государством в конце первого тысячелетия, кажется, в 985 году. Но что это было тюркоязычное государство, этого я не знал. Как не знал и того, что потом оно стало именоваться Казанским ханством. Значит, из-за этого исторического факта, то есть из-за умалчивания существования этого Волжско-Камского государства в официальных учебниках по истории, ты и мечешь стрелы в российских царей?
— Дорогой Митюша, ты почти прав. — Апанаев вскочил как ужаленный с места. — Меня лично не устраивал самодержавный строй в России, да и многих моих соотечественников уже потому, что царское правительство рубило официальным топором умалчивания и извращения исторических фактов корни татарской нации, которые уходят в глубь времен и восходят к Булгарскому государству. Ведь нация без прошлого напоминает стадо домашних животных без зимнего стойла: она обречена на рассеивание и гибель в суровую пору. Исторические корни, как и язык, являются связующей арматурой нации — без них она просто исчезнет бесследно на этнографической карте Земли. Образованная часть людей любой нации, история которой толкуется властями извращенно, всегда этим недовольна. Такая политика правительства вызывает не только отчуждение малых народов, но и ненависть, а подчас и враждебность. И лидер большевиков Ленин абсолютно точно все это заметил, назвав Россию тюрьмой народов.
— Так тебе, Анварчик, прямая дорога тогда к ним, а? — ехидно проронил анархист. — Они тебя с распростертыми объятиями встретят.
— Да, политика большевиков по национальному вопросу пока что привлекательна. И можно бы, как миллионер Савва Морозов, кое-чем пожертвовать, поддержать их. Но вся беда в том, что власти сейчас не удовлетворятся частным пожертвованием, а отберут у меня все. А мне почему-то нравится быть богатым, а не бедным. — Апанаев скривил в улыбке губы. — И это желание сильнее моих идейных воззрений. Так что мне с ними не по пути.
Апанаев помолчал и подошел к этажерке с книгами. Отобрав нужный фолиант в зеленой обложке, начал его медленно листать.
— Так я не совсем понял, Анвар, почему ты-то катишь бочку на царский строй? Ведь ты и при нем мед со сливочным маслом кушал сколько душа пожелает.