— Ничего-то ты, Митюша, не понял. Интеллигентный, образованный человек не только сытым желудком довольствуется… Вот, например, политика смешения казанских татар с монгольскими завоевателями ведет к тому, что создается у татар ощущение некоей исторической виновности: как чужеземного пришельца, оставшегося навсегда на земле, некогда завоеванной его предками. И это тебе официально постоянно тычут в зубы. Постепенно, таким образом, формировалось у нашей нации чувство второсортности, забитости, робости. А другим национальностям властями прививалось высокомерие, кичливость, чванство. Повторяю, даже нас, миллионеров, это больно задевало. А что уж говорить о полуголодной интеллигенции, которая и так почти всем была недовольна. На пустое брюхо она еще острее все воспринимала и будет всегда так воспринимать. А наиболее непримиримые будут бороться или тихо страдать, сжигая, испепеляя себя от переживаний. И не надо быть слишком умным, чтобы понять, что эта царская политика вела к разладу между нациями, их замкнутости и глубокой неприязни. Понятно: этого и добивалось царское правительство. Ведь оно руководствовалось старым колониальным принципом: Divide et impera[21]. Однако это было ее ошибкой: народы России не выступили в поддержку свергнутого царя, а наоборот, все делали для его уничтожения. И его империя, прогнив до основания, рухнула, как трухлявая огромная домина от ураганного ветра. А ведь в здании Российской империи ох как много было краеугольных камней разных наций и народностей.
А вообще история неумолимо свидетельствует, что даже самые великие империи, если они образованы из разных народов, неизменно распадались. Пример тому — Римская империя, империи Александра Македонского и Наполеона, Оттоманская империя и другие. И причины распада этих империй не столько в экономической политике и географических факторах, сколько в национальной политике империи в отношении завоеванных, покоренных государств, включенных в их состав. Эта опасность колуном висит над любой коронованной головой, восседающей на государственном троне империи, независимо от того, какой вывеской прикрывается существующий режим. Решение национального вопроса, регулирование межнациональных отношений всегда требуют, как регулирование хрупкого и сложного механизма, чрезвычайной осторожности и тонкости. И стоит только ненароком задеть эти отношения, проявить пренебрежение к той или иной нации какими-то необдуманными действиями или бездействиями, и, как говорится, пожнут тогда власти ураганный ветер недовольства либо замкнутую пассивность нации, соседствующую с тихой враждебностью.
— Значит, ты, сын миллионера, пребывал в тихой враждебности к царю? — осведомился Митька, поглядывая на настенные часы. — Хотя и жил при нем припеваючи.
— Да, жил не тужил. Но царское правительство больно и отвратительно играло на национальных струнах малых народов. И я ненавидел власть.
— О! — вскрикнул Митька. — И мы, анархисты, ненавидим власти. Значит, тебе, Анвар, надо подаваться к нам. Только к нам. Поделишься чуток своей мошной с батькой Махно и будешь у него первым человеком. Ну как, идет?
Апанаев молча уставился в окно. Потом, немного посидев в задумчивости, проронил:
— Вспомнил пословицу: Aut tace aut Loeuere meliora sucntio[22].
— Ну и что? Будешь молчать?.. — Митька напряженно глядел в глаза хозяину дома.
Апанаев надолго задумался, а потом сказал:
— Я, конечно, не хотел бы оставаться в стороне от политической жизни в это бурное время, но все же не хочу изменять своему решению: уехать за границу, во Францию или Турцию.
— Лучше б уж ты молчал, — разочарованно заметил Сабадырев, который очень хотел склонить Апанаева в лоно анархизма, как склоняют неверующего к религии.
Если бы ему удалось уговорить купеческого сынка, то можно было бы им всем возвращаться в Гуляй-Поле, к Махно. Апанаевского золота хватило бы с лихвой. Сабадырев так этого хотел, что ему и в голову не пришло, насколько наивно было его предложение. Но навязывать свое предложение хозяину дома он боялся. В его положении это было бы неблагоразумно. Но Сабадырев не удержался слегка подколоть того:
— Стало быть, Анварчик, для тебя, как говорится, ubi bene ibi patria[23].
Хозяин дома недовольно скривил лицо и нехотя ответил:
— Нет, не так. Но, к сожалению, обстоятельства бывают сильнее нас.
Митька, чтобы не вызвать раздражения у хозяина дома, решил перевести разговор на другую тему.
— Мы, кажется, Анварчик, отклонились от нашей первоначальной беседы о том, что предпринимались поиски сокровищ Булгарского государства.
— Вот именно, — обрадовался Апанаев и раскрыл очередную книгу. — Это воспоминания знаменитого поэта Державина, который, как известно, был Государственным секретарем при Екатерине Второй, а позже, при Павле I и Александре I, — министром.
Апанаев оторвался от книги и заметил, что в начале своей карьеры Державин служил под началом директора Казанской гимназии асессора Веревкина. Так вот, этот Веревкин подчинялся самому графу Шувалову, поскольку Казанская гимназия, открывшаяся в 1758 году, состояла под главным ведомством Московского университета, а этот влиятельный в то время петербургский вельможа был куратором этого высшего учебного заведения.
— Итак, я цитирую Державина, — сказал Апанаев, щуря глаза, как близорукий. — Слушай внимательно. Тут есть о чем поразмыслить. «В 1761 году получил господин Веревкин от главного куратора Ивана Ивановича Шувалова повеление, чтоб описать развалины древнего татарского или Золотой Орды города, называемого Булгары, лежащего между рек Камы и Волги, от последней в пяти, а от первой в пятидесяти или шестидесяти верстах, и сыскать там каких только можно древностей, то есть монет, посуды и прочих вещей. Отправился он с Державиным и с учениками гимназии в июне месяце в путь. Пробыв там несколько дней, наскучил, оставил Державина и, подчинив ему прочих, приказал доставить к себе в Казань план с описанием, города и буде что найдется из древностей. Державин пробыл там до глубокой осени и что мог, не имея самонужнейших способов, исполнил. Описание, план и виды развалин некоторых строений, то есть ханского дворца, бани и каланчи, с подземными ходами, укрепленными железными обручами по повелению Петра Великого, когда он шествовал в Персию, и списки с надписей гробниц, также монету, медную, несколько серебряной и золотой, кольца ушные и наручныя, вымытыя из земли дождями, урны глиняныя или кувшины, вскрытыя, из земли с углями, собрал и по возвращении в Казань отдал господину Веревкину».
— А фаворит императрицы Елизаветы Петровны граф Шувалов был не дурак, — ухмыльнулся Сабадырев, — знал, где можно поживиться редкостными историческими вещицами.
Хозяин дома поставил книгу на этажерку и сказал:
— Вот именно. Но если Шувалов заставил своих подчиненных искать ценности наобум, как говорится, по наитию, будучи уверенным, что те чего-нибудь наскребут по сусекам бывшего Булгарского государства, то нам сам аллах велел заняться розысками казны Казанского ханства, а возможно, и Булгарского государства. Ведь в отличие от знаменитого Державина, занимавшегося поисками ценностей вслепую, у нас есть план, который, как электрический фонарь, будет освещать дорогу к цели.
Митька наконец решил полюбопытствовать об этом плане. Это был интерес естественный. Ведь Апанаев мог в ином случае заподозрить что-нибудь неладное.
— Хоть бы показал этот план. Или это секрет?
— Секрета нет. — Апанаев колюче взглянул на Митьку. — Всему свое время.
— Смотри не потеряй, а то чекисты или утро по нему тоже шукать начнут.
Хозяин дома прищурил один глаз и криво усмехнулся:
— Обижаешь, Митюша. Если даже подлинник попадет к нашим врагам, это для них будет китайской грамотой. Надо будет ох как над ней попотеть, как над незнакомым иероглифом.
— Внес в подлинник плана изменения? — осведомился Сабадырев, потирая пальцами мочки ушей.
— А ты, Митюша, догадливый.
У Сабадырева внутри все похолодело, как будто он второй раз утерял этот злосчастный план. «Значит, мои сведения неточны. Интересно, в какой степени он исказил этот план? Какие „пустые“ стрелы он пустил от шпиля башни Сююмбеки к земле? И какие подлинные указатели этот змей стер с плана?» Сабадырев в эту минуту ругал себя последними словами за то, что не изучил план через лупу или микроскоп.
Он не знал, что на пергаменте первоначально была изображена не только башня Сююмбеки, но и столь же высокий храм. Причем оба они были нарисованы один на другом, то есть на одном и том же месте. Зачем? Этого не знал и Анвар Апанаев, «подредактировавший» загадочный план, который увез с собой его отец. Апанаев-младший опасался, что путешествие в столь бурное время небезопасно. И этот план мог попасть в руки ЧК или людей, которые постараются воспользоваться им. Чтобы не показать своего огорчения, Митька спросил:
— А ты все-таки уверен, что это подлинник, то есть тот самый план, которым обладала царица Сююмбеки и который позже попал в руки ее родственника — Абдуллы Азимова? Ведь попади этот план в руки Ивана Грозного, он тоже мог внести свои изменения, либо пустить в «свет» подделку, дабы ввести в заблуждение заинтересованных лиц. А тем временем подлинный план закрыть на семь замков. — Сабадырев немного подумал и продолжил свою мысль: — Конечно, маловероятно, что он этот план расшифровал. Тогда бы как пить дать по Казанской губернии ходили изустные легенды об этом. Во всяком случае, это было бы отражено в летописи о его жизни.
— Ты прав, Митюша. Наши мысли совпадают. Эту версию я проверял: перелопатил не только летописи, царскую переписку, упомянутую мной Степенную книгу об Иване Грозном, но и практические поиски предпринимал. Правда, Степенную книгу читал как на пожаре: всего на несколько часов мне удалось ее заполучить. Кстати, Степенная книга существует в мире всего лишь в пяти экземплярах. Одна из них хранится в