ится в конечном счете к этому. Меня в обратном не переубедит и целая свора оголтелых моралистов-оракулов, которые верят в то, что говорят. И исходя из своей жизненной концепции, я зарабатываю эти самые червонцы честным трудом: продаю нуждающимся людям ценные сведения.
— Наводчики, кажись, тоже торгуют ценными сведениями, съехидничал Митька. — Да вот их почему-то по всем уголовным законам всегда причисляют не к лику честных людей, а к грешникам, к тюремным постояльцам.
— Согласен, молодой человек. Согласен с вами, — Казимаков вытащил толстую сигару и закурил. — Но есть одно «но». Это правило действует в цивилизованных обществах. А когда речь идет о быдле, захватившем власть, любые поступки оправданны.
«Самое большое прирожденное умение человека в области блудословия, словесной эквилибристики — это оправдывать свои безнравственные поступки. Здесь люди дошли до такого совершенства, что сами верят своей выдумке, даже если она будет выглядеть неприкрытой ложью», — подумал Сабадырев, тупо глядя на лакированные штиблеты Казимакова.
Бывший жандарм не хотел уступать ни одной копейки от первоначально названной суммы за схему городских подземелий, когда с ним начал торговаться купец Апанаев. Даже его предложение войти в долю предстоящего «дела» на выгодных условиях не поколебало Казимакова. Наконец Апанаев махнул рукой и сказал:
— Хорошо, Пафнутий Денисыч, согласен. Когда вы сможете передать?
— Да хоть сейчас.
— Прекрасно, давайте.
— Деньги, как говорит чернь, на бочку.
— Такие деньги нынче никто с собой не носит, — заметил Апанаев. — Завтра утречком вам доставят по любому адресу, который вы скажете. Слово купца.
— От времени происходит эрозия даже гранита. А уж слова в нынешнее время ветшают не по дням, а по минутам.
— Обижаешь, господин Казимаков. Слово у меня железное. Апанаевы в торговле никого не надували…
— Да нет, вы, Анвар Бадретдинович, неправильно меня поняли. Я вам верю. Но обстоятельства взбесились сейчас, вышли из-под нашего контроля. Они-то нас могут за горло взять в любую секунду. Например, ЧК или уголовный розыск. Да может просто пьяный анархист наганом побаловаться. Сейчас наступили времена кулачного права.
Сабадырев заметно скривил лицо, как только услышал нелестные слова об анархистах, но промолчал: Апанаев незаметно наступил ему на ногу.
— Я с вами, господа, пардон, товарищи, встречусь через пару дней. — Казимаков немного подумал и прибавил: — Встретимся в Державинском саду в восемь вечера. Я вас найду там.
Посидев за столом, Сабадырев снова отправился танцевать с Флорой. Народу в кафе было так много, что им пришлось танцевать у самого входа. Какой-то пьяный матрос то и дело выкрикивал непотребные слова. В дальнем углу подвыпившая компания громко спорила о том, какой должна быть Россия.
Один здоровенный детина со шкиперской бородкой бил кулаком по столу так, что звенели рюмки, бокалы и бутылки:
— Только Учредительное собрание — панацея, как мощное лекарство для больной нашей страны.
— Ерунда, — горячо возражал ему сухощавый пожилой мужчина с запавшими глазами. — Сущая чепуха. России нужен император, но только умный, как Петр Великий. Ибо народ еще у нас не готов к демократии. От рабства только что освободились. Всего-то прошло после реформы пятьдесят семь лет. Потребность гнуть угодливо спины, преклоняться перед идолом и холуйствовать перед иностранцами — вот основная черта российского человека. Плюс низкая общая и политическая культура.
— Эй вы, гады! — вскричал с соседнего столика матрос. — А ну кончайте ахинею нести! Всюду и везде, во всей вселенной, должна царствовать анархия — высшая форма демократии. Все остальное — хре-но-та!
— Да здравствует республика без большевиков! — выкрикнул писклявый старичок из дальнего угла, который сидел в обнимку с ярко накрашенной разбитной молодушкой.
— Боже, царя храни! — взвыл трубным голосом бородач в длинном черном сюртуке и с бабочкой на белой сорочке. — Оркестр, играй «Боже, царя храни». Плачу каждому по золотому червонцу!
— Деньги на бочку! — закричал один из музыкантов, на короткое время прервав свою игру. — Тогда и будем играть.
Сабадырев потянул свою партнершу к выходу:
— Пойдемте отсюда. Сейчас, по-моему, здесь будет большой шумный спектакль.
Перепалка и оскорбления, доносившиеся с разных сторон, все больше накаляли обстановку. И когда они уже выходили из кафе, Сабадырев увидел Илью Грязинюка, который танцевал с какой-то томной шатенкой.
— Вы знаете, я, пожалуй, пойду домой, — сказала Флора. — Вы правы, тут собрался разъяренный люд с полярными политическими взглядами. И чем это все кончится — неясно.
Сабадырев хотел было проводить ее, но она категорически отказалась. Флора театрально махнула холеной маленькой ручкой и грациозно, чуть покачиваясь, поплыла к выходу.
Митька отозвал в сторону Грязинюка и, не мешкая, выложил ему задание по организации обмена квартир и подкопа под госбанк. Потом, договорившись о встрече, они разошлись.
В это время полный низкорослый мужчина, поблескивая плешью, заорал, будто пьяный сапожник в диком угаре:
— Все это ересь, господа товарищи! Ересь! Все ваши слова — блеф. Захотели республику?! А нужна танковая диктатура. Диктатура, чтобы давить всех сволочей. Вон, большевики быстро сообразили, соорудив подобную диктатуру. Скоро и нас с вами они задавят! Военных к власти! Военных!
— Царя вернуть на престол! Царя!!! — исступленно завизжала женщина с аскетическим лицом, будто избавляясь при этом крике от смертной муки.
И когда оркестр, подкупленный золотыми червонцами, заиграл царский гимн, шумливый матрос-анархист запустил в них стулом. На матроса бросились два дюжих молодца и началась потасовка, перекинувшаяся вскоре на все кафе. Женские крики заглушали звон разбитой посуды, глухие удары, скрежет зубов, звуки падающих столов и стульев, тяжелые стоны мужчин, поверженных на пол.
— ЧК! ЧК прибыла, господа! Спасайтесь! — заорал какой-то всклокоченный невзрачный мужичонка, неожиданно появившийся в дверях кафе.
На миг все замерли, все стихло, но тут же разноликая, расхристанная драчливая толпа посетителей, позабыв о своих обидах и нанесенных побоях, будто одной глоткой великана, выдавила из себя тяжелый стон и замельтешила, засуетилась. Но тут же это скопище людей бросилось к дверям. Паника еще сильней исказила их перекошенные от злости лица. В дверях возникла невообразимая давка, над которой царила дикая ругань, проклятия, пронзительный, как полицейский свисток, визг женщин.
Кто-то запустил в окно стулом. Посыпались со звоном стекла. Несколько молодых мужчин бросились к окнам, желая выбраться через них на улицу. Матрос-анархист, как только освободился от напавших на него переодетых офицеров, вытащил из-под бушлата наган и начал не целясь палить в своих обидчиков, которые пытались выскользнуть из кафе через окно. Один из них упал с подоконника на улицу, а другой — двумя выстрелами свалил пьяного стрелка и бросился к двери.
В это время в вестибюле кафе и на улице захлопали выстрелы. Душераздирающие вопли, ругань, топот ног, глухие удары, звон стекла, выстрелы — все слилось в единый, наводящий ужас, гул.
Сабадырев тем временем бежал уже по лестнице наверх, в кабинет, где проходило их пиршество. Но там было пусто: всех будто ветром сдуло. Только богатые яства свидетельствовали о паническом беге гостей. Из коридора послышался дробный топот бегущих, это людская волна, вырвавшаяся из кафе, достигла второго этажа. Совсем рядом оглушительно ухнули выстрелы. Митька выглянул в коридор: толпа мужчин и женщин толкаясь, падая, неслась мимо него.
— Спасите! Спасите меня! — кричала упавшая женщина.
Но все, будто глухие и слепые, бежали мимо. Внизу, в вестибюле, усилились пальба, крики.
«Сейчас и сюда архангелы чека прилетят», — подумал Сабадырев, запирая изнутри дверь. Он бросился к окну, раздвинул плотные шторы. Окно оказалось открытым!
«Не иначе как Апанаев с Казимаковым дали отсюда деру, — мелькнула мысль у Митьки, когда он забирался на подоконник. И тут увидел веревочную лестницу, привязанную к отопительной батарее. — Ох и ловкие, шельмецы. Все предусмотрели. Уползли вовремя, змеи. А дамы, видать, спокойненько ушли через коридор в свои номера, как только началась заваруха внизу».
Он благополучно спустился со второго этажа и до того, как все здание было оцеплено красноармейцами, выскользнул из сетей облавы.
В одиннадцать вечера Митька был в Шамовской роще. Ждать ему не пришлось: к нему тут же подошел скуластый парень с черными, как уголь, бровями, сросшимися на переносице. Незнакомец, вежливо поздоровавшись, тихо произнес:
— Если вы пришли на встречу с Флорой, то она велела мне проводить вас к ней.
Сабадырев кивнул головой и поинтересовался:
— А это далеко?
— Ну что вы, княгиня не любит жить далеко от центра. Это в десяти минутах ходьбы отсюда, если не обходить овраги.
И они молча пошли.
Сгоревший день заполнил окружающие овраги едва проницаемой мглой, хотя на возвышенностях еще держался слабый мягкий свет, исходивший издалека, из-за Волги. А деревья, словно нарисованные на темном полотне, уже тихо, без шелеста листьев начали сливаться с загустевшим сизым воздухом. А поднимавшийся со дна оврагов пар делал видимость совсем слабой. И Митька вскоре потерял ориентировку, они дважды спускались в какие-то глубокие овраги, перелезали через ветхие дощатые заборы и наконец оказались в нужном месте. Они вошли в обычный деревянный дом, который ничем не отличался от соседних. На пороге их встретила сама Флора.
— Ваша светлость, какие будут еще повеления? — кротко спросил паж, сопровождавший поклонника его хозяйки.
— Вы свободны, Абдулла.
Флора мягким жестом руки, улыбнувшись, пригласила гостя к столу, который был уставлен по-княжески: жареные рябчики, копченая колбаса, ноздреватый сыр, сливочное масло, икра и всевозможные фрукты и овощи завораживали взор и придавали еще большую значимость хозяйке.