И снова двустишия, строфы, сонеты, главы из поэм.
Последние страницы отведены чистой науке.
Выписка из «Введения в субмолекулярную биологию» А. Сент-Дьердьи: «Биология — это наука о невероятном… В живом организме становятся возможными реакции, которые кажутся физику невозможными или во всяком случае, невероятными».
Тут же с пометкой на полях: «Но и физики допускают невероятное» — цитата из трудов жившего в XX веке советского академика П. А. Ребиндера: «Второй закон термодинамики требует смерти всего родившегося. Но он не устанавливает срока жизни. В нем отсутствует понятие времени, а это обычно упускают. Существо может жить практически безгранично, и это не будет нарушением второго закона».
Потом две строки из польского сборника «Кибернетические вопросы процесса жизни». Вот они: «Для организмов характерно стремление прожить возможно дольше». И даже красуется выведенное для данного случая уравнение.
Думаю, наша находка затронет струны вашей души. Кстати, и на сей счет — о душе — в тетрадях кое-что сказано. Но в рукописи не сказано, кто ее автор. Может, вы разгадаете?
Тетрадь втораяСПЕКТР ТОЧЕК ЗРЕНИЯ
Мнение неоницшеанцев
Конечно, это не больше чем конспект конспекта. Но все же…
Историки нравов северных народностей не раз описывали распространенный в прошлом ужасающий обычай, согласно которому перед зимовкой, особенно суровой в высоких широтах, сын обязан предать смерти одряхлевших родителей.
«Какой прок от слабых, никчемных стариков? Лишний рот — лишний кусок. Смерти не избежать, а после наступления холодов их и зарыть труднее».
В других случаях задача решается более гуманно для молодых: старые люди сами покидают чум или иглу и уходят из стойбища навстречу гибели — волкам и морозной стуже.
Правда, то первобытное общество.
…Однако насильственное выключение стариков из жизни известно не только у северян, а мотивировано шаблонно: заботиться о них некому, самим бы продержаться.
Пережитки жестоких нравов гораздо более живучи и распространеннее, чем может на первый взгляд показаться, а география их не ограничена арктической зоной.
В петитной хронике газет капиталистических стран без конца сообщаются факты беспризорности одиноких стариков, да, строго говоря, даже и не стариков, а скорее пожилых. «Умирать — страшно, но продолжать такую жизнь еще страшнее», — написал в своей предсмертной записке один из таких обреченных, покончивший с собой. «Я безработный, нигде не берут меня на работу. Пособия на жизнь не хватает. Это — сплошное мучение», — таковы прощальные слова, записанные на магнитофонную ленту пятидесятишестилетним Антоном Фоглем из баварского городка Татинг перед тем, как он застрелился. Зима 76/77 года была в Великобритании суровее обычного, и здесь 80 тысяч стариков умерли, окоченев, у них не было средств на оплату отопления.
Списки жертв обездоленной старости бесконечны. Удивительно не это. Удивительно, что в свое время много шуму вызвало просочившееся в печать сообщение об английском госпитале, где возраст больных, пользующихся правом активного лечения, ограничен семьюдесятью годами. Больной старше семидесяти в этом госпитале никак не мог рассчитывать на то, что к нему будут применены средства реанимации.
Знаменитый французский натуралист Жан-Анри Фабр был убежден, что «вправе жить живое существо». Таков один из устоев его мировоззрения. В наши дни однофамилец великого натуралиста, публицист Фабр-Люс провозглашает: «Смерть изменилась… Нечего сохранять фетишизм жизни… Для девяностолетних врач должен стать акушером смерти».
Уже слышны возбужденные голоса современных ницшеанцев и ультрарационалистов: куда девать стариков? Что на них расходовать силы и средства? Немного раньше, немного позже — какая разница? А раз так…
Мнение реалистов
Если б можно было не касаться физиологической сути понятия «жизнь» как сложнейшего, многопланового, организованного (отсюда сам термин организм!) обмена веществ, то и сегодня основными чертами жизни следовало бы признать неповторимость индивидуумов и их смертность.
Лейбниц в «Теодицее» рассказал следующую историю, Однажды, будучи в обществе, философ заговорил о разнообразии живой природы и остроте человеческого ума. Не существует даже двух листков какого-нибудь растения — травы, кустика дерева, — которые были бы по всем признакам одинаковы. Многие слушатели не поверили философу, и, так как беседа текла в саду, усомнившиеся тут же принялись искать вещественные опровержения его слов, и, разумеется, безуспешно.
Разноликость живого открыта не Лейбницем. Во второй книге знаменитого сочинения «О природе вещей» Тит Лукреций говорит о том же.
Несравненно более наглядны и выразительны различия целых организмов. Есть виды, состоящие из миллионов и миллиардов живых существ, но среди них не найти двух полностью тождественных индивидуальностей. Родные братья, родные сестры, близнецы, а различия выявляются.
«Каждый средний индивидуум живого вещества, — писал академик В. И. Вернадский, — химически отличим как в своих химических соединениях, так, очевидно, и в своих химических элементах и имеет свои особые соединения» Еще нагляднее различия физические, психологические, интеллектуальные, темперамента, реактивности и т п. «Живая личность — пространство, охваченное жизнью», — относится наукой к категории бесконечных форм. Границ их многообразию нет.
«Каждый из нас, — пишет американский профессор Л. Томас, — создание уникальное». Дальше с сугубо американским акцентом уточняется: уникальность любого индивида подтверждают «присущие только ему специфические белковые соединения на поверхности клеток, опознаваемые по определенному рисунку кожи на подушечках пальцев и даже, возможно, по издаваемому запаху».
Смерть уничтожает живую уникальность.
«Зола от сгоревшего дуба — это не надгробная надпись, из которой я могу узнать, каким высоким или крупным был этот дуб; она не скажет мне о том, какие отары овец укрывались под ним тогда, когда он еще стоял не месте, или сколько людей пострадало тогда, когда он падал», — говорил Джон Донн в 1622 году.
Но до того, как дуб сгорел в очаге, он успел произвести на ветвях своей раскидистой кроны тысячи желудей, способных прорасти и разрастись в новые дубы. И будь это даже целая дубрава, в ней не найти двух совершенно одинаковых деревьев…
Однако никакое расширенное воспроизводство нетождественности и разнообразия не возмещает утрат, связанных с уходом из жизни уникальностей, ставших добычей смерти.
То — растения. А люди?
Невыносима беспомощность перед роком, который губит одного и наносит многим незаживающие до их кончины сердечные раны. Джон Донн, чьи слова обессмертил Э. Хемингуэй, поставив их эпиграфом к роману «По ком звонит колокол», обнажил душевную боль живых, расстающихся с ушедшим. Каждая смерть уносит частицу нашей собственной души, нашей собственной жизни.
Любая могила — напоминание: ты не в силах уберечь близких от горя, которое причинишь им…
Человек не был бы человеком, если б не зародился в нем протест против необоримой силы, обедняющей род людской. Религии обещают бессмертие: загробную жизнь, воскресение мертвых, переселение душ — метампсихоз.
А наука?
Историю ее взаимоотношений с проблемой жизни обобщил еще четыреста лет назад Френсис Бэкон. Он писал том, что шарлатаны и пустые мечтатели наобещали много замечательных вещей, включая продление жизни, отодвигание старости. Они зажгли столько неосуществленных надежд, что в конце концов создали могучий предрассудок против всяких начинаний в этой сфере. На протяжении сотен лет ни один смертный, будь он даже сверхмужественным, не осмеливался ничего здесь предпринимать. «Но долг науки заключается в том, чтоб преодолеть подобные страхи и сомнения, она должна подавить чувство беспомощности, которое парализует» — таково заключение Бэкона.
В чем же преодоление?
В диалектической формуле: «Жить — значит умирать». И в добавленной эволюционистами антитезе: «Умирать — значит жить». И это верно для любого живого создания, начиная от одноклеточных, которые, строго говоря, не умирают, а исчезают, делясь на две клетки, до высших организмов, включая и человека.
В первой аксиоме обобщен личностный, индивидуальный опыт, во второй — опыт видов.
Великий поэт и натуралист И.-В. Гёте тоже пытался совершить такое преодоление.
«Когда тебе стукнет семьдесят пять лет, — заметил он, — не можешь ты подчас не задуматься о смерти. Меня эта мысль оставляет в полном покое, потому что я твердо убежден — наш дух не подлежит по самой своей природе разрушению. Он — нечто творящее дальше, от вечности к вечности, он подобен солнцу, которое кажется заходящим только нашим земным глазам, а на самом деле никуда не заходит и непрестанно продолжает светить».
Гёте было уже восемьдесят, когда он сказал: «Я не сомневаюсь в продолжаемости нашей жизни, ибо природа не может пожертвовать энтелехией; но мы бессмертны не в одинаковой степени, и чтоб проявить себя в будущем как крупную энтелехию, надо и быть таковой».
Обобщая связанные с этой темой эккермановские «Разговоры с Гёте», Мариэтта Шагинян интерпретировала эту, как она написала, «гётеанскую великую мысль»:
«Иначе говоря: Человек, заслужи сам, своей безостановочной деятельностью, право на бессмертие, ибо в этом случае твое право обязана соблюдать сама природа. Бессмертие как закон природы!»
Вместе с тем, приведя пример Эккермана, который не стал заурядным поэтом, но ценою себя самого написал «свою книгу» как подарок человечеству, М. Шагинян «демократизировала» идею Гёте, добавив, что записи Эккермана приобретают значение примера и образца «для живых современных людей».
Значит, так же как труд создал человека из обезьяны, труд, продолжая жить в творениях человека, в его опыте, приравнивает человека к бессмертным.
Великие исторические деятели, выполняя волю народов, остаются жить в будущем. Творения великих писателей, художников, музыкантов, зодчих переживают века. Великие ученые познают тайны природы и жизни, умножая силы человечества, освещая для него пути вперед.
Не подвластны времени величественные дворцы и храмы, но разве они могли бы возникнуть, если б не труд каменщиков и каменотесов, штукатуров и кровельщиков?
Времени не подвластны творения мастеров кисти, но разве они могли бы родиться, если б не труд ткачей, готовивших холсты, хранителей секретов невыгорающих красок, кустарей, изготовляющих кисти?
Не подвластны времени шедевры литературы. Не подвластны времени симфонии и фуги, сонаты и прелюды. Но и те и другие обретают бессмертие благодаря мастерам, изготовлявшим папирусы, пергамент, теперь изготовляющим бумагу.
Создатели самых эфемерных произведений цивилизации — ее поденок — полиграфы, линотиписты, печатники газеты, живущей не долее одного дня, или булочники, испекающие потребляемые через несколько часов свежие хлебцы, участвуют в духовном и физическом питании народов, а народы порождают гениев, чья жатва жизни неоспоримо бессмертна.
Но это еще не продление индивидуального существования.
Мнение фантастов
Фантасты мысленно перешагивают через всякого рода реальные трудности и препятствия, неясности и загадки и отправляются воображением в свободный полет. Так поступали в свое время безымянные творцы древнего мифа о бессмертном Прометее. Так поступают сейчас самые современные авторы, рисующие в увлекательных произведениях приключения некоего бессмертного робота, в электронную память которого человек переписал свой интеллект, свое сознание и, расставшись с изношенным телом, продолжает жизнь в новом — металло-пластиково-электронном.
Фантазируют, надо сказать, не одни только писатели, а и люди науки, опровергающие мнение Луки Лукича из гоголевского «Ревизора» («Не приведи бог служить по ученой части — всего боишься»).
— Но вы ведь даже не знаете толком, что такое старость, в чем причины старения. Генетически запрограммированный процесс в клетке? Или химическое скрещивание молекул, порождающее избыток соединительной ткани? Или конденсация ферментов, нарушающая функцию органов?
У скептиков в запасе множество охлаждающих аргументов.
«Я часто задавал себе вопрос, — писал профессор Эрвин Чергафф, анализируя в памфлете „Голоса в лабиринте“ положение биологической науки в США, — не имеется ли в виду отмена смерти, разумеется для избранных. Готовы ли мы к этому? Ну, я думаю, мы готовы ко всему! Как насчет отмены смерти в качестве общенациональной идеи? Но какой же беспорядок мы учиним!» — сардонически восклицал один из самых выдающихся биохимиков столетия.
Чергафф Чергаффом, а поиск «эликсиров жизни», призванных продлить молодость организмов и затормозить старение, продолжается и дает обнадеживающие результаты. На мышах, на морских свинках.
Но вот проект врача-ученого Н. Амосова:
«Логика здесь простая: если жизнь — это деятельность мозга, то какие могут быть сомнения? Конечно, хорошо, когда мозг живет вместе с телом и получает от него радости, но если это невозможно, то лучше один мозг, чем смерть… Когда я говорю о мозге, то имею в виду голову. Это проще и целесообразнее, так как глаза и уши позволяют подвести к мозгу информацию, а речь — передать собственную. Решать вопрос, жить мозгу или нет, должен сам мозг, и никто другой. А то, что голова без тела выглядит странно, так к любой странности можно привыкнуть. В конце концов, к голове можно приделать протез тела, и даже с управлением от самого мозга… Скоро это будет возможно. Есть несколько слабых мест. Первое — аппараты искусственного кровообращения. Хороший насос — сердце — уже есть, а вот легкие пока несовершенны. Но, видимо, их скоро улучшат. Другая проблема: тонкая биохимия крови… Я не вижу основания для беспокойства, что мозг человека потеряет свою индивидуальность или способности, если прервется его связь с телом. Мощный интеллект поддерживает себя сам… Если технические трудности будут преодолены в экспериментах на животных, то умирающему человеку… можно сделать такое предложение. Я не вижу в этом никакого кощунства, и если бы предложили мне, то согласился бы…»
У профессора Амосова есть в ученом мире серьезные единомышленники. Директор обсерватории в Аресите (Пуэрто-Рико), выдающийся астроном доктор Ф. Дрейк, считает: среди цивилизаций, с какими человечестве когда-нибудь установит контакт, окажется и «цивилизация бессмертных». Бессмертие достигается здесь, считает Дрейк, с помощью «переписывания» всей информации старого мозга индивида, которого хотят сохранить, в молодой или искусственной. Смерть, согласно Дрейку, итог физического разрушения человеческого организма, и если своевременно заменять изношенные узлы, можно достичь «неограниченного существования непрерывной памяти», то есть бессмертия. Со временем оно может быть достигнуто на Земле, но где-то существует уже и сейчас.
Сотрудник института молекулярной биологии имени Роша (Нью-Джерси, США) У. Доннер Денкла посвятил себя поискам «гормонов старения», выделяемых гипофизом. Денкла считает: «Если б удалось воспроизвести иммунологические способности на уровне десятилетнего возраста, то есть самого здорового периода человеческой жизни, ожидаемая продолжительность ее возросла бы до двухсот, трехсот и даже до четырехсот лет. Именно с этим придется иметь дело в следующем столетии».
Так выглядит сегодня мечта о «машине времени», изобретенной когда-то фантастами.
Впрочем, время и история разрушают границы между возможным и невозможным, сближают фантастику и реальность. Наука или утопия?