Первый упырь, которого настиг огонь, завизжал, перекувыркнулся через голову и замер, распластавшись по земле. Его тело резко почернело, сморщилось, стало меньше размером. Следом за первым упали другие упыри. Последний метался по полю дольше всех, будто ослеп или перестал понимать, где верх, где низ, но Желна зарядила лук снова, и спустя миг последний упырь упал замертво.
Мавна поняла, что её сердце колотится как бешеное.
– Всегда бы так удачно, – буркнула Желна, убирая оружие. – Все молодцы. Едем дальше, вдруг в кустах ещё кто засел?
Глава 15Разные дороги
Кладбище за оградой было совсем маленьким, будто никак не хотело разрастаться вширь. Конечно, деревня стояла у реки многие годы, и умирали тут не так уж редко, но кого-то вовсе не хоронили, а иных ушедших и не находили – тех, кого забрали болота или река. Могилы теснились одна на другой, и кое-где вовсе не оставалось проходов между рядами.
На кладбищенской оградке – низкой и далеко не так хорошо защищающей, как ограда вокруг деревни, – устроились сороки. Илар не гнал их: пускай клюют яблоки, сладости и булки, оставленные в подношение.
Мать умерла тихо. Не проснулась наутро после обхода, и всё. Лежала в своей постели маленькая, пергаментно-бледная, но лицо её было таким спокойным и безмятежным, что Илар утешал себя: теперь ей легче. Теперь она не переживает о детях и не слышит зова Раско. Быть может, они даже вместе. И оба счастливы.
Днём вернулся отец, и Илар встретил его у самых деревенских ворот.
Они сходили в церковь, где духовник отправил письмо могильщику в Сырой Ольшак.
Дома до самых похорон было тихо-тихо, холодно-холодно, и Илар даже растопил печь.
Мать давно не занималась домом, да и не говорила толком, но с её уходом будто бы погасла последняя лучина, треснуло последнее окошко, и в избу хлынул серый туман. Он залегал по углам, пропитывал простыни, попадал в чугунки и миски, проникал с дыханием в лёгкие, чтобы выстудить и обездвижить нутро.
Пока ждали могильщика и чтеца, Илар старался ещё больше времени проводить в пекарской, поставив Айну торговать, но дверь запер изнутри, чтобы никто ему не мешал, даже Купава со своими крынками. Чем занимался отец, он не знал: они почти перестали говорить после ухода Мавны.
Мавна…
Илар вынул изо рта травинку и кинул на кладбищенскую землю. Как сказать ей про мать? Куда слать письмо? Ждать, что сестра сама вернётся? А вдруг правда Раско приведёт… Как сказать им двоим, что мамы больше нет? Не дождалась. Быть может, совсем немного.
Он похлопал себя по бокам, проверяя, не найдётся ли где бумаги. Знал же, что не найдётся, но всё равно. Да и писать было некуда. Не болотному же царю, в самом деле.
Илар хотел вспомнить лицо Мавны таким, каким оно было до ухода из деревни, но воспоминания словно заволокло туманом – тем самым, который запустил свои стылые пальцы в дом, да так там и остался непрошеным хозяином. Вместо этого вспоминалась прошлая Мавна, круглощёкая, смешливая, с озорными искорками в глазах. И солнце будто бы золотило её сзади: да разве когда-то над Сонными Топями светило такое яркое солнце? Илар встряхнул головой, взъерошил волосы. Какой вздор. Не было такого. Зачем разум подшучивает над ним, рисует прошлое ярче, чем оно было на самом деле?
Он сидел на кладбище так долго, что от холодной земли заныла спина. Могильщик привёз с собой камень, на котором выбил имя и годы – в иных деревнях на могилах ставили деревянные столбы, но тут дереву долго не продержаться, сгнило бы, пришлось бы менять. Сейчас камень нельзя было разглядеть, весь покрыли подношениями. Прошлогодние лежалые яблоки, травяные и цветочные венки, кульки орехов и сладостей, но больше всего свежего сладкого хлеба с сушёными ягодами. Илар сам его пёк, до изнеможения избивая тесто в деревянных корытах. Удар – за Раско, удар – за сбежавшую Мавну, удар – за озлобившегося отца, удар – за их бедную маму, удар – за ухмылку Лыка. Будто тесто одно было во всём виновато.
Купаву за эти дни он видел лишь на похоронах. Подошла, хотела что-то сказать, и нос у неё был красный, а глаза – мокрые, но Илар покачал головой и молча отмахнулся. Не до неё. И сказать-то ей нечего. Станет сочувствовать, а не спросит, нужно ли ему её сочувствие? Нужно ли видеть жалость в её глазах? Нет уж. Лучше один посидит.
Сорока спрыгнула с оградки и принялась клевать сладкую булку. Зыркнула умным чёрным глазом, набила крошками клюв и перелетела на ветку. К ней подскочила вторая сорока, и со стрёкотом попыталась отнять добычу. Илар цокнул языком. От птичьего гвалта болела голова, каждый звук впивался в висок занозой.
Хорошо, что мама умерла вот так, своей тихой смертью, дома. Жаль, конечно, что ни Мавны, ни Раско не было с ней, но её хотя бы похоронили на кладбище, в земле, а не завалили гроб ветками за деревней. Теперь её телом хотя бы никто не сможет… воспользоваться.
По затылку пробежали мурашки, а в груди стало так холодно, будто выкачали всю кровь, вынули сердце и заменили булыжником, качающим по венам талую воду. Илар пошарил по земле вокруг себя, но заранее знал, что ничего не найдёт. Не заходил в хмельную избу и не взял с собой браги, а следовало бы. Он поднялся на ноги.
Оградка кладбища щерилась кривым частоколом, скалилась единственным козлиным черепом. Тут не стояли дозорные, не горели чародейские огни – кому нужны спящие под землёй? Да, говорили, что болотники сами и есть плоть и кровь от топкой грязи, вылезают из недр и долго привыкают к воздуху, но до похороненного человека им всё равно не добраться. Похороненных оберегают Покровители, а тех, кто лежит за чертой, не оберегает никто. Но стоило бы.
Илар вздохнул. До тех пор, пока не появились упыри, никому и в голову бы не пришло, что свои же покойники могут стать такой бедой. В городах, наверное, умерших не своей смертью тоже стали закапывать, чтобы не плодить упырячьи стаи, но может быть, что все нежаки остались бегать между деревнями, где нет каменных стен и гвардейцев. Что им брёвна и горстка мужчин?.. Но обычаи оставались сильнее страха, и поверья, что Покровители рассердятся и обрушат гнев на людей, если в землю положить безвременно ушедших, до сих пор пугали духовников, деревенских старост и могильщиков куда крепче, чем упыри. Упыри появились не так давно, а про гнев Покровителей говорили ещё прабабки – шептались и целовали костяшки стиснутых кулаков, приговаривая имена защитников удела.
Однажды этот порядок изменится. Согнётся слишком сильно и треснет, как ветка под весом снега, но скольких упырей должны породить старые обычаи и сколько людей погибнет от их зубов? Погибнут, чтобы, быть может, дать жизнь новым упырям.
Илар погладил камень на могиле матери – тот его свободный от подношений кусочек, который показался, когда сорока унесла булку. Наверное, отец тоже хотел бы посидеть тут один, так что нужно дать ему такую возможность и уйти.
Завтра он придёт снова. А может, успеет и сегодня, до темноты.
Мавна проснулась резко, будто её пнули в рёбра. Но не подскочила, хватая ртом воздух, а лежала, свернувшись калачиком. Всё её тело было так напряжено, что мышцы застыли как каменные. На спине выступил холодный пот, в голове стучало. Определённо, это был отвратительный сон.
К ней пришёл Варде – как живой. Но можно ли его было называть живым? Как в тот самый первый раз, стоял по пояс в реке, и с его одежды стекала вода, а на рукавах зеленели листики ряски, похожие на крохотных бабочек. Он держал венок – не Мавны, а красивый и ладный, с белыми кувшинками и васильками, которые поникли и слиплись от речной воды.
– Мавна. – Он улыбнулся и протянул ей венок. – Возьми. Он твой.
Во сне Мавна не могла пошевелить ни пальцем – совсем как сейчас. Лишь опустила голову, посмотрела на свои ноги и увидела, что стоит в чёрной воде, юбка облепила её колени, и рядом, касаясь ножками воды, кружатся комары. Ей было холодно, ветер дул в спину, кажется, она даже дрожала, и зубы стучали друг о друга.
– Ты меня боишься? Я всюду тебя ищу, – печально говорил Варде, продолжая держать венок в вытянутой руке.
Луна серебрила его волосы, красиво высвечивала бледные ресницы, а вот глаза никак нельзя было разобрать: бурые? Зелёные? Светло-карие с крапинками? Иногда казалось, что вовсе чёрные, без зрачков, и будто в одном глазу мелькает белый проблеск.
Мавна мотнула головой и поняла, что волосы у неё тоже мокрые, облипают щёки, уши и шею, как склизкие стебли речных растений.
– Я тебе отдал свою вещицу. Самую дорогую вещицу. Ту, что держит меня. А теперь рассыпаюсь по частям. Скорей бы найти тебя, Мавна.
– Зачем ты её отдал? – Она наконец-то разлепила губы. Слова прозвучали глухо, будто из-под воды.
Варде бессильно опустил руку с венком, склонил голову набок.
– Я думал, ты будешь её беречь и отнесёшь отцу. Думал, она тебе поможет, а потом мы встретимся, и я её заберу. Я хотел понять, кто я без неё. Но ты ходишь где-то далеко. Слишком долго. Мне плохо без неё, Мавна.
Рука потянулась к ремешку, но сумки на плече не было. На ней вообще ничего не было, кроме тонкого исподнего платья, которое ветер прижимал к телу. Мавна беспомощно посмотрела на Варде.
– У меня её нет. Прости.
Варде не шелохнулся. Он чуть задрал подбородок, и на губах блеснуло что-то тёмное. Ещё миг – и изо рта Варде хлынула чёрная жижа. В воздухе запахло тиной и гнилью.
Мавна хотела закричать, но не смогла. И отвернуться тоже.
Болотная грязь потоком лилась изо рта Варде, заливала подбородок, шею, рубаху. Пальцы разжались, и венок поплыл по реке. К кому-то, кто снова его поймает.
Издав булькающий хрип, Варде опустился на колени. Вода теперь доходила ему до груди, пуговицы на рубахе разошлись, рёбра треснули, будто их раздвинул кто-то огромный и невидимый. Мавна хотела хотя бы зажмурит