, я очутился в небольшом коридоре, из которого вело три двери. Понятно, одна в комнаты княгини, вторая и третья — детские. Скорее всего, для девочек и для мальчиков.
— Какая? — спросил я у девчонки уже нормальным голосом.
— Вот эта посередке которая, — и она заревела. Я отпустил ее и рывком рванул на себя дверь.
Комната, в которой я оказался, была темной, в ней не было даже маленького слюдяного окошка. Это определенно была не спальня, но при свете одиноко горящей лучины я увидел, что Софья находится именно здесь. Вот только…
Никто никогда не спрашивал ее, скучает ли она по солнечной Италии. По величественным дворцам, комнаты которых были наполнены светом из-за больших уже застекленных в это время окон. Никто не спрашивал ее о том, чего она хочет, когда отдали Ивану третьему, отправив в северную страну, в которой для того, чтобы сохранить в доме те крохи тепла, что давала печь в длинные зимние ночи, окна едва пропускали свет и были совсем маленькими, особенно, если сравнивать их с тем великолепием архитектуры Ренессанса, к которому она привыкла с рождения.
У дальней стены стояло зеркало в полный рост — немыслимая роскошь. Над ним была закреплена лучина, дававшая столько света, сколько было необходимо для того, чтобы в зеркальной глади отразилась невысокая фигурка с пышными формами, которые были подчеркнуты платьем европейского кроя. Рыжие волосы, не собранные под дорогой богато украшенной коруной, сложены в сложную прическу, украшенную гребнями, усыпанными драгоценными камнями. Наши взгляды встретились в зеркале, и Софья вскрикнула, но тут же закрыла рот ладонью. Внезапно игра света сыграла со мной злую шутку, и я внезапно в этом отражении, надо сказать, далеком от совершенства, увидел совсем другую женщину. Тоже рыжеволосую, только немного выше, тоненькую и гибкую, одетую в платье столь любимых ею итальянцев.
— Катя, — одними губами прошептал я, но даже сам не расслышал того, что сказал. Зато до меня дошло, что я стою практически в спальне Софьи Палеолог, и что меня за это вполне может собственный отец на голову укоротить. Кашлянув, я хрипло проговорил. — Я буду ждать в светлице. Твой секрет останется в тайне, княгиня, если правду мне скажешь, — и я выскочил из комнаты, с трудом удержавшись, чтобы не садануть по стене кулаком.
Спустившись по лестнице снова на первый этаж, я долго стоял в прохладном полумраке, стараясь прогнать посетившее меня виденье. Нет тут Катьки, нет и быть не может. Дай бог, чтобы она вообще жива осталась. Встряхнувшись, я начал подниматься по другой лестнице, настраиваясь на серьезный и очень тяжелый разговор. Потому что Софья сейчас очухается, и устроит мне показательный пример римской риторики, которую она прошла под руководством кардинальской шайки, если не самого папы.
В светлице было светло. Наверное, это вообще единственная комната на подворье, которая была светлой. На то она и светлица, чтоб ее. По причине отсутствия основного действующего лица на женских посиделках, то бишь хозяйки терема, в большой комнате на самом верху башни терема никого не было. Возле окна стояли большие пяльцы, на которых был натянут холст с незаконченной вышивкой. Я подошел поближе и глянул на рисунок. Ну, авторство угадывалось на раз. Усмехнувшись, я повернулся к скрипнувшей двери. М-да, раздевается и заново одевается Зоя на зависть любому сержанту любой армии, ее бы новобранцев муштровать — отлично бы все получилось. Почему-то я никак не мог называть ее Софья, мне всегда нужно было заставлять себя делать это, вот и сейчас, попытавшись несколько раз про себя проговорить ее имя, я просто плюнул и решил ограничиться титулом.
— Ты хотел со мной о чем-то поговорить, сын мой, — ровно произнесла она, ни одним жестом не намекнув на недавнее происшествие.
— Хватит называть меня своим сыном, — ко мне снова вернулась злость. В три шага подойдя к ней, я обхватил ее за запястья, заставляя сделать шаг ко мне. — Хватит называть меня сыном. Ты старше меня на три года, княгиня, и, случись все по-другому, тебя сватали бы за меня, а не за моего отца. — Как только я произнес последнюю фразу, мы оба вздрогнули и уставились друг на друга, словно впервые увидели. Она была настолько маленькой, что ей приходилось задирать голову, чтобы посмотреть мне в лицо. И как осознание того, что так упорно они оба старались не замечать — Зоя Палеолог и Иван Молодой были практически ровесниками.
— Отпусти, ты делаешь мне больно, — наконец, прошептала княгиня, пытаясь вырвать руки из моей хватки. Хорошо хоть «сын мой» не добавила, и то хлеб.
— Тебе больно? — я усмехнулся, и пошел к окну, таща за собой упирающуюся княгиню. — Смотри, видишь пес лежит, издохший? Он съел пирог, который мне предназначался. Думаешь, мне не было бы больно, если бы я, как тот пес валялся по земле суча ногами?
— Что ты такое говоришь? У меня и в мыслях не было… — она сделал еще одну попытку вырваться, но не преуспела, я держал крепко.
— Да неужели, — я все-таки отпустил ее руку, и прошел на середину комнаты. — Хочешь сказать, что Ваську своего старшего не видишь на моем месте? И не пошла бы на все, чтобы твой настоящий сын получил желаемое?
— Иван, я клянусь…
— Оставь, клятвы, произнесенные под сенью Ватикана, не стоят даже бумаги, на которой их пытаются записывать. Только не говори, что при папском дворе тебя не научили основному постулату — каждый сам за себя. И только не говори, что бедная овечка Клариче Орсини не поделилась с тобой запасами весьма сильнодействующих средств, помогающих этот постулат поддерживать? Как же хорошо иметь подругой дочь и жену аптекарей, правда? Половина проблем в виде нежелательных личностей сама собой отпадает. Ведь нет человека — нет проблем с его существованием связанных, — гнев все еще застилал мне глаза, но я прекрасно осознавал одно, говорили мы с ней на латыни. И это хорошо, потому что на певучем русском столько сарказма на голову собеседника невозможно вылить.
— Медичи не аптекари, — я даже моргнул, когда услышал, что Зоя, из всей моей речи услышала только то, за что ее разум, пребывающий в смятении, зацепился.
— Сейчас, да, а раньше вполне себе были. Ну, это, примерно, как ты, княгиня, когда-то, возможно и стала бы византийской царевной. Но царевна без царства…
— Послушай меня, Иван, — она выпрямилась, и теперь стояла передо мной бледная, но гордая с высоко поднятой головой, что ни говори, настоящая княгиня. Быстро же она оправилась, мелькнуло в голове, и я не знал, то ли злиться, то ли восхищаться этой женщиной, несмотря на то, что она с маниакальным упорством пытается избавить этот мир от моего присутствия. — Ни для кого не секрет, что я мечтаю видеть одного из своих сыновей на великокняжеском троне, после его отца. Но я никогда не опустилась бы до такой безвкусицы, чтобы отравить тебя на глазах у всего подворья. Потому что первое, что пришло бы на ум каждого из свидетелей, что это я насыпала щедро яду, куда там ты говорил — в пирог? И то, что ты стоишь здесь передо мной — пример тому. Я не умалишенная и никогда ею не была, и ты прав, при папском дворе я постигла одну простую истину, можешь творить что хочешь, но лишь при одном условии — не попадайся. Не попадешься, и сможешь купить индульгенцию за десяток дублонов. Но если попадешься, или хотя бы тень подозрений падет на твою голову — берегись. Весь гнев и судей, и толпы падет на твою голову. Я никогда не совершила бы такую глупость, — и она показала пальцем на окно. — Я не знаю, откуда ты узнал про Орсини и Медичи, наверное, этот пустобрех венецианский посол проболтался, но уж они бы научили меня, как можно отравить кого-то незаметно. Не знаю, как Орсини, а Медичи в этом большие мастера.
— Но, если это не ты, княгиня, то тогда кто хотел меня вот так безвкусно, как ты говоришь, убить? — я устало прислонился к дверному косяку. Сам не понял, как очутился у двери, наверное, так сильно хочу выбраться отсюда на свежий воздух. Ненавижу местные дома, даже дворцы, просто ненавижу. Вот выгоню дядю Мишу из Твери, сяду на княжение и построю себе нормальный такой дворец, итальянца какого-нибудь найму в крайнем случае.
— Не знаю, — Зоя подошла к своему рабочему месту и села на стул, стоящий перед пяльцами. На холсте был наполовину вышита часть Рима, относящаяся к Ватикану. — Заново посмотри на свое окружение, может кто злобу на тебя затаил.
— Кого бы ты назвала первым? — мы уже даже не титуловали друг друга. Означает ли это, что наши отношения вышли на новый лад? Хрен знает, может и означает, а может они и вовсе усугубились.
— Ты просил правду? — она резко развернулась, глядя на меня снова снизу вверх. — Хорошо, тогда услышь правду. Больше всех в Москве, даже больше, чем я, смерти тебе желает лишь один человек — твоя жена Елена, прозванная Волошанкой. — И она снова отвернулась, и потянулась за шелковой нитью.
Я же, с минуту глядел, как она подбирает нити и складывает их на пяльцы, чтобы увидеть, цвет будущей вышивки. А затем резко развернулся и вышел, столкнувшись на пороге со стайкой барышень, спешащих к своей княгине, чтобы развлекать ее за работой.
Был ли я потрясен, услышав про Елену? Не знаю. Не уверен. Как не уверен и в том, что эта римская змея не пыталась оговорить ее. Поговорить с Еленой? И что ты, Ваня, хочешь услышать? Правду она тебе все равно не скажет, а вот то, что она тебя явно недолюбливает, если не сказать больше, ты прекрасно за несостоявшимся обедом разглядеть сумел. В этом гадюшнике есть хоть один человек, который не хотел бы меня убить, максимально болезненно и жестоко? И самое главное, за что?
Выйдя из терема, я подошел к мрачному Волкову.
— Нашел? — я не уточнял кого, да этого и не требовалось. Он покачал головой.
— Найди остальных, собирайтесь, и мои вещи собирай. Поедем к войску, там остальных дворовых дождемся, — и я решительно двинулся в сторону княжеских палат. Надо предупредить великого князя, что я отчаливаю. Чтобы не гневался больше положенного.
Вообще поездка за город к войску, была не самой дурной. Там меня вряд ли травануть попытаются, потому что я близко никого к своему котлу не подпущу, а уж кашу я как-нибудь сумею сварить. Ну и это прекрасная возможность потренироваться в ратном деле. Точнее, заставить тело вспомнить все-то, чему Ивана очень долго и упорно учили, пока мышечная память еще была сохранена.