В последний раз половица скрипнула возле двери, и какое-то время совсем ничего не происходило. Я даже слегка расслабился, представив себе, что это тот же Волков подкрался к двери моей спальни, чтобы убедиться в том, что все нормально, и теперь так же крадучись пойдет назад. Рано обрадовался. Дверь скрипнула, приоткрываясь. Учитывая, что жизнь князя нужна была только ему самому, петли специально делали так, чтобы они слегка поскрипывали. Хоть какое-то предупреждение перед неожиданным появлением. Дверь приоткрылась еще шире. Лампадка в углу вспыхнула в последний раз и погасла. Огонь сожрал ту каплю жира, которой его подкормили. А может быть примитивный фитиль выгорел, я не вставал и не смотрел, что же там произошло на самом деле, мне, если честно, вот именно сейчас было на процесс горения лампадки плевать. Вот только из-за того, что этот процесс прервался, в комнате стало настолько темно, хоть глаз выколи. Уже не пытаясь скрываться, я слегка приподнялся и поудобнее перехватил кинжал, и тут же ощутил, как горло перехватывает удавка.
От удавки спастись невозможно, если она находится в руках у того, кто хоть приблизительно знает, как с ней обращаться, а жертва не смогла или не успела ничего предпринять, чтобы обеспечить себе пару дополнительных секунд. Я успел. Точнее, ненамеренно, когда немного приподнялся на своем ложе, то набрал в грудь воздуха и сразу его не выдохнул. Это была случайность, которая в этот момент спасла мне жизнь, подарив ту самую лишнюю секунду, во время которой я с силой ткнул кинжалом куда-то назад. Раздался сдавленный всхлип, и давление на шею ослабло. Как только я это почувствовал, сразу же откинулся на спину, одновременно вытаскивая кинжал из стоящего надо мной тела и снова всаживая его по самую рукоять.
Давление на шею прекратилось, но тут же на спину навалилась тяжесть, выдавив из легких тот остаток воздуха, который мне удалось схватить открытым ртом.
Вот сейчас я забился как монашка под насильником, стремясь сбросить с себя мешающее мне дышать тело. Когда мне удалось скатиться на пол, я тут же принялся массировать шею, делая рваные вдохи и никак не мог надышаться. Еще недавно казавшийся мне душным и спертым воздух сейчас ощущался как самый чистый, просто божественный. Надышавшись, я поднялся на ноги и, слегка пошатываясь, направился в сторону двери. Мне нужен был свет, а также понимание, как убийца сумел пройти мимо кого-то из тех немногих, кому я в этом мире доверял.
Горница, в отличие от моей спальни, была немного освещена лучиной, которая выполняла еще и роль часов. Она была сожжена всего наполовину, значит, между ее заменой и нападением, прошло очень мало времени.
На лавке лежал Волков. Он никак не отреагировал на то, что я вышел из спальни полуголый и держащийся за горло, и это не могло не настораживать. Подойдя поближе, я отметил, что на первый взгляд, Волков, вроде бы, спит. Но это только на первый взгляд. Подойдя поближе, я увидел, что он дышит с трудом, каждый его вздох сопровождается мучительным хрипом, а на полу перед лавкой валяется пустой кубок.
Схватив кубок я первым делом его понюхал, черт, не могу понять, какими травами пахнет. Да какая разница? Я все равно в ядах ни хрена на разбираюсь. Вот только раз Сергей еще жив, то это может означать, что яд у него не слишком смертельный, не Зойкин привет из солнечной Италии, а что-то доморощенное, и на белене настоянное. А значит, его можно попробовать спасти. Но мне для этого нужна вода, много-много воды.
Об этом я думал, в то время, когда, подхватив тело Волкова подмышки, тащил его к выходу. И мне снова повезло. Именно в этот момент в горницу зашел позевывающий Милославский, видимо, чтобы Волкова на посту сменить. Уставившись на нас, Васька как-то по-бабьи ойкнул и всплеснул руками, а затем встрепенулся и принялся помогать мне тянуть неподъемное тело.
Во дворе был выкопан колодец, вот к нему я и тянул Волкова. Милославский явно не до конца понимая, что я задумал, к счастью, дурацких вопросов не задавал, и молча тащил тело друга. Бросив его перед колодцем, я вытащил ведро воды. Вот сейчас предстояло самое сложное.
— Сади его, — хрипло приказал я Ваське, наливая воды в злосчастный кубок и тщательно его полоща. Милославский, не мудрствуя лукаво, сел прямо на землю, подтянул к себе друга и усадил так, чтобы спина Сергея опиралась на его грудь. Я же наполнил кубок водой, запрокинул его голову, и зажал нос. Была вероятность просто утопить Волкова, но и тут бог был на нашей стороне. Как только я начал лить воду в открывшийся рот, он задергался и, кажется пришел в себя. — Пей, слышишь меня, пей, если жить хочешь. — Я влил в него пять кубков, когда Волков принялся вяло, но сопротивляться. — Васька, наклони его, давай. — Сам же, упав на колени, засунул два пальца Волкову в рот, надавив на корень языка. Рвало его знатно. Какими-то вонючими белыми хлопьями. Как только спазмы немного улеглись, я снова обратился к Милославскому. — А теперь надо повторить.
Сколько мы мучили несчастного Сергея, я не знал. Только когда из его желудка полилась чистая вода, я сел, опираясь на пятки, а потом поднялся. Небо уже начало розоветь, значит, скоро подворье проснется. А мне еще с предположительным трупом в своей спальне надо разобраться.
В ступне что-то кольнуло, и я только сейчас понял, что выскочил из хором как был в подпоясанных штанах и… все на этом. рубаху я еще в опочивальне стянул, и даже не подумал обуться. Как был босиком, так и выскочил сначала в горницу, потом на улицу.
— Что же это такое, княже? — тихо спросил меня все еще сидевший в луже блевотины, воды и размокшей грязи Милославский. — Что это такое делается?
— Коли я бы знал, то волхвом бы заделался, — я поежился и обхватил себя за плечи. Холодно уже по ночам на улице, мать вашу. — Васька, отведи Сергея в ваши покои, пущай отдыхает. А сам переоденься и ко мне ступай, да не задерживайся.
— Еще что случилось? — Милославский нахмурился, помогая вставать постанывающему Волкову, который пока был явно ни на что не годен, но, самое главное, жив. Насколько здоров, утром посмотрим.
— Едва не удавили меня, Вася, — я провел руками по горлу. — Потому я в горницу и выскочил. Отбиться сумел, и тут Сергея увидел. Хватит болтать, поторопись, — и я направился обратно к себе.
В горнице лучина давно догорела, но было уже достаточно светло, чтобы сориентироваться и зажечь пару лучин, которые я понес в спальню. Пристроив лучины над плошками с водой, я подошел к ложу, на котором лежало темной кучей крупное тело. Тело признаков жизни не подавало, и, прежде, чем им заняться, я оделся. После этого, перевернул его на спину, и вытащил из груди кинжал. Всю постель надо будет менять, кровь со шкур и простыни, наброшенной на пахнувший какими-то травами матрас, отстирать явно не смогут, да и сам матрас менять придется. Но это уже не мое дело, и я решительно принялся обшаривать одежду трупа, в надежде найти хоть что-нибудь, что пролило бы свет на это ночное происшествие.
Кроме немалого количества монет, зашитых в пояс и удавки, которой меня чуть не отправили на очередное перерождение, ничего найти не удалось. Да и самого мужика я не знаю, и ни разу не видел, хоть и весьма внимательно рассмотрел его лицо.
— Это Хома Черный, — раздался голос Милославского от двери. Надо же, я так увлекся, что на этот раз не расслышал скрипнувших петлиц.
— Откуда он? — я бросил пояс с монетами на сундук и повернулся к Ваське.
— Из Москвы, — Милославский подошел поближе и еще раз внимательно рассмотрел тело. — Я его видел, когда по поручению великого князя княгине Марии Ярославне весточку передавал. Он на подворье монастырском все ошивался.
— Что? — я уставился на него, пытаясь сообразить, что он мне только что сказал. Княгиня Мария, бабка Ивана Молодого, ненавидела лютой ненавистью свою первую невестку. Могла ли она свою ненависть перенести на внука? Вообще-то могла. Вся ее жизнь была связана со скандалами, которые, казалось, никогда не закончатся. И практически было доказано, что она отравила Марию Борисовну мать Ивана. На старости лет свихнулась и решила внука приговорить? А почему нет? Вот только как быть с тем, что Зойку она вроде бы недолюбливает. Что это, попытки подставить старую княгиню, или новая борьба потомков Дмитрия Донского, которая, прервется лишь во время царствования Ивана Грозного, который уже к этим самым потомкам будет иметь лишь опосредованное отношение? Или старая княгиня снова вспомнила то унижение, которому подвергли Москву, заставив Ивана третьего жениться на тверчанке, и теперь, когда сын ненавистной невестки вернулся в Тверь, крыша у бабки протекла, и она решила, что пускай лучше будет Васька править, Зойкин сын, чем отродье тверчанки малохольной? Я выпрямился и бросил почищенный одеждой Хомы кинжал на пояс с монетами. Да какая разница? Иван Молодой обречен. Его все равно убьют рано или поздно. Слишком многим он мешает только лишь фактом своего существования.
Остается, правда, еще крохотный шанс, что отец позволит проявить себя, и точно уверится в своем желании посадить именно меня на великокняжеский престол. Потому что, если он этого не сделает, все недоброжелатели почувствуют, что у них развязаны руки. И что мне делать? Жить, постоянно оглядываясь? Ладно. Пока шанс, про который я только что подумал остается, я подожду. Все решится в ближайшие пару недель. Только вот, что я буду делать, если все-таки отец вместо самостоятельного правителя Твери захочет видеть на моем месте всего лишь послушную марионетку? Я пока не могу об этом думать, пока не могу.
— Прибери здесь все, — Милославский кивнул. Между его бровей залегла складка, словно он о чем-то мучительно размышлял, а я снова остро почувствовал свое одиночество.
Пока у меня «прибирались», я бесцельно слонялся по двору, вместе с челядью встречая рассвет. От бессонной ночи болела голова и мысли никак не складывались в четкую картину. Слишком большое темное пятно всегда окружало Ивана Молодого, слишком мало о нем было известно. По большей степени только то, что он вообще существова