В книге Майорова, которая вышла год назад, и в этом сборнике собраны почти все известные мне стихи Коли — последних трех-четырех лет его жизни. Почти все, но не все.
Я хорошо помню стихи о деревенской гулянке, со строкой:
Я сам любил ходить в такие игры.
Может быть, когда-нибудь вспомнятся, приснятся другие стихи, другие строки, а может быть, и не вспомнятся. Мы, наверное, слушали в те годы друг друга не очень внимательно. Все написанное и читанное казалось присказкой. «А сказка будет впереди». Главное еще напишется. У иных так и случилось. А у иных вместо сказки впереди была смерть.
Я перечитываю стихи Майорова тридцать девятого, сорокового, сорок первого годов. Многое вспоминаю, со многим встречаюсь впервые и думаю, что нет, это уже не присказка.
Мы никогда не прочтем того, что Коля написал бы о войне, о нашей победе. Но он сказал свое честное и точное слово о том, что думали и чувствовали люди его поколения за день, за год до войны. О буре истории, ревевшей за окнами наших студенческих общежитий. И о том, как
…были высоки, русоволосы
те, кто шагнул навстречу буре. Победа начинается с решимости ее добиться, с уверенности в правоте нашего дела. Об этой решимости, об этой правоте — всё, что написал Майоров.
Михаил ЛуконинКоле Отраде
Я жалею девушку Полю.
Жалею
За любовь осторожную:
«Чтоб не в плену б!..»
За: «мы мало знакомы»,
«не знаю»,
«не смею»…
За ладонь, отделившую губы от губ.
Вам казался он:
летом — слишком двадцатилетним,
Осенью —
рыжим, как листва на опушке,
Зимою —
ходит слишком в летнем.
А весною — были веснушки.
А когда он поднял автомат —
вы слышите?.. —
Когда он вышел,
дерзкий
такой, как в школе,
Вы на фронт
прислали ему платок вышитый,
Вышив: «Моему Коле!»
У нас у всех
были платки поименные,
Но ведь мы не могли узнать
двадцатью зимами,
Что когда
на войну уходят
безнадежно влюбленные —
Назад приходят
любимыми.
Это все пустяки, Николай,
если б не плакали.
Но живые
никак представить не могут:
Как это, когда пулеметы такали,
Не встать,
не услышать тревогу?
Белым пятном
на снегу
выделиться,
Не видеть,
как чернильные пятна
повыступали на пальцах,
Не обрадоваться,
что веснушки сошли с лица?!
Я бы всем запретил охать.
Губы сжав — живи!
Плакать нельзя!
Не позволю в своем присутствии плохо
Отзываться о жизни,
за которую гибли друзья.
Николай!
С каждым годом
он будет моложе меня,
заметней.
Постараются годы
мою беспечность стереть.
Он останется
слишком двадцатилетним,
Слишком юным
для того, чтобы дальше стареть.
И хотя я сам видел,
как вьюжный ветер, воя,
Волосы рыжие
на кулаки наматывал,
Невозможно отвыкнуть
от товарища и провожатого,
Как нельзя отказаться
от движения вместе с Землею.
Мы суровеем,
Друзьям улыбаемся сжатыми ртами,
Мы не пишем записок девочкам,
не поджидаем ответа…
А если бы в марте
А если бы в марте
тогда
мы поменялись местами,
Он
сейчас
обо мне написал бы
вот это.
Юрий Окунев«В актовом зале…»
В актовом зале нового педагогического института в Волгограде Михаил Луконин читает притихшим студентам свое стихотворение «Коле Отраде»…
Он читает, а перед моими глазами всплывают далекие годы и старое здание довоенного учительского института на Академической. В коридоре после лекций по-молодому шумно, весело, бестолково. Из аудитории литфака выходит восемнадцатилетний веснушчатый парень. Он держит в руке книгу. Это стихи Багрицкого.
Он подмигивает мне и делает шутливый, приглашающий жест: «А вам не хотится под ручку пройтиться?»…
Николай Отрада.
Самый близкий его друг — Михаил Луконин. Я знаю: они вместе учились в школе, поступили в учительский, одновременно начали печататься в газетах, зачитывались стихами любимых поэтов и увлеченно занимались своеобразной «стратегией» и «географией»: раскладывали перед собой географическую карту и жадно распределяли «сферы» и «зоны», огромные пространства и территории нашей планеты, на которые должно было распространиться их тематическое освоение и поэтическое завоевание. Владения музы одного поэта торжественно объявлялись неприкосновенными для другого.
В то время мое воображение полностью захватила республиканская Испания, ее борьба, ее героические люди. Прочитав в областной комсомольской газете мои стихи «Лина Одена» и «Я кулаки сжимаю и клянусь», Коля Отрада по «высшим стратегическим соображениям» предупредил меня:
— Давай жми, набирай темпы. А то отберу у тебя Испанию. Учти!
Это было в 1936 году, но как возмужал и вырос Отрада за два последующих года…
У меня сохранился старый выцветший номер областной газеты от 3 декабря 1938 года. В нем целая страница отведена митингу интеллигенции города. О своем возмущении зверствами фашистов в Германии говорили на митинге профессора Лебедев, Прикладовицкий, артист Скалов, инженер Шилкин. И вдруг читаю: «Речь Николая Отрады». И тут я вспомнил, как он волновался перед выступлением, вышел на трибуну, огляделся и, отложив в сторону листок с речью, заговорил сначала глуховато, а потом все более громко и внятно:
— От имени писателей нашего города я выражаю глубокое возмущение и гнев в связи с кровавыми событиями в Германии. — Глаза у Николая блестели. Он перевел дыхание и продолжал: — Многие говорят, что это похоже на средневековье. Нет! Средневековье бледнеет перед творящимися сейчас в Германии чудовищными зверствами!..
Николая Отраду хорошо знали рабочие, студенты, школьники. На страницах областных газет, в сборниках и альманахах местного издательства часто появлялись его стихи.
…Первым «перебежал» в Москву, в Литературный институт, Михаил Луконин. Потом он приехал на несколько дней и увез с собой Отраду. Я совершил это «дезертирство» несколько позднее.
В коридоре старинного дома на Тверском бульваре я увидел трех студентов. Их лица были мрачными. Позерски сложив руки, они снисходительно посматривали на меня — на новичка, приехавшего из провинции. В стороне от них стоял Николай Отрада. По сравнению со мной он уже был здесь «бывалым» человеком. Увидев меня, он быстро подошел и сказал:
— Ты этих непризнанных гениев не бойся, держись меня — и все будет в порядке!..
Некоторые студенты института уже на первом курсе выделялись своей большой начитанностью и эрудицией. Отрада к этому времени успел прочитать меньше, чем они, но он лучше знал рабочую среду, глубже чувствовал и понимал природу.
За городом, в Переделкино, в студенческом общежитии жили С. Смирнов, А. Яшин, М. Луконин, Б. Ямпольский, И. Бауков, тепло встретившие Колю Отраду.
Счастливая пора! Молодые поэты и прозаики спорили, делились и хлебом и замыслами, а так называемую «курицу славы» делить пока не приходилось, до нее еще тогда было далеко. Однажды группу студентов, в которую вошли и Отрада, и я, пригласили на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку читать стихи перед колхозниками.
Слушатели нам аплодировали, а когда все поэты прочитали стихи, во втором ряду поднялся старик, чем-то очень напоминавший крестьянина в исполнении Бориса Чиркова в кинофильме «Чапаев». Старый колхозник с хитроватой улыбкой спросил:
— Что же, граждане, чтение окончено или еще какое представление будет?..
И тут Николая Отраду «осенило». Он вскрикнул:
— Будет!.. Будет!..
Мы растерянно переглянулись. Николай вышел на авансцену и с солидной важностью циркового конферансье, объявляющего новый рискованный аттракцион, оповестил:
— А сейчас, товарищи колхозники, главный номер нашей программы: мастер народного танца студент Литературного института Юрий Окунев станцует перед вами сербиянку!
Раздались голоса:
— Просим! Просим!..
Я онемел от неожиданности и в ужасе обратился в бегство. Но Отрада настиг меня, вывел на эстраду и, пристукивая в такт ладонями, уговаривал:
— Давай, давай, лиха беда начало, а потом пойдет!..
Видя, что толку не будет, отстранил меня и со словами: «А ну-ка, интеллигенция! Дай дорогу!» — начал виртуозно выбивать чечетку. Зрители были в восторге. А Отрада, улыбаясь, шептал мне: «Учись! Это тебе не стихи писать!..»
А вот я вижу Николая Отраду другим: сосредоточенным, строгим, решительным.
Он сдавал зачет по истории, зная, что утром следующего дня вместе с Михаилом Лукониным, Платоном Воронько, Ароном Копштейном и другими студентами-добровольцами лыжного батальона уедет на войну с белофиннами.
Ответ не удовлетворил преподавателя, и он поставил Николаю тройку. Тогда Отрада так сказал:
— Историю пересдам, когда вернусь, а пока сам пойду на фронт делать историю…
Добрый, сильный, влюбленный в людей и птиц, в жизнь, в поэзию и природу, Николай Отрада писал с нежностью в стихотворении «Осень»:
…Я вышел. Над избами гуси вплавь
спешат и горнистом трубят в рожок.
Мне хочется выстрелить в них сплеча,
в летящих косым косяком гусей,
но пульс начинает в висках стучать.
«Не трогай!» — мне слышится из ветвей.
Но к врагам своей родины доброволец лыжного батальона Николай Отрада был беспощаден. Окружив его, разъяренные белофинны кричали: «Москва, сдавайся!..»