Э д и к. Брось позорить. Детство.
В о л о д я. А наш шеф, профессор Добровольский, колоссальный мужик, Сачка любил страшно. Кафедру ему, мерзавцу, готовил. Но разве с его характером кафедру возьмешь? Сидит там сейчас вместо него Толька Ильичев. А Сачок в сорок лет в молодых, перспективных специалистах ходит.
М а р и н а. А что с автономным человеком было?
В о л о д я. Интересно?
М а р и н а (курит). Очень.
В о л о д я. Просмотрел профессор все его расчеты и говорит: «Скажите, Эдик, а ваш автономный человек всю жизнь с немытой спиной летать будет? А?» (Хохочет.)
М а р и н а. Почему с немытой? Это шутка? Я не поняла.
В о л о д я. Он же автомен! Ему никто не нужен! Он ни от кого не зависит! Он один во вселенной, как демон! Поняли?
М а р и н а. Поняла.
В о л о д я. А кто же ему тогда спину потрет? Если ему никто не нужен?! А?! Гениально. Вот что значит — два гения встретились. Один другого всего одним гениальным вопросом убил! Начисто!
М а р и н а. Почему убил? (Курит.) Есть же такие мочалки с ручками.
В о л о д я. Слыхал? Вот это Москва! Мочалка с ручками.
М а р и н а. А что смешного? Я не поняла.
Э д и к. Что же, так по вселенной с мочалкой под мышкой всю свою бессмертность и летать? (Улыбается.) Глупость все это. Чушь. Детство.
Пауза.
М а р и н а. А что вы стоите, мальчики? Садитесь.
В о л о д я. Спасибо. (Ухнулся на тахту рядом с Мариной.)
М а р и н а. Чуть тахту не проломил. Ты центнер?
В о л о д я. Вес у мужчины не спрашивают, как у женщин возраст. Главное, ты меня не бойся.
М а р и н а. Я и не боюсь.
В о л о д я. Я тебя не съем. Я радикальный вегетарианец. Последнюю неделю вообще не ем. Только пью.
М а р и н а. Ты йог?
В о л о д я. Точно. Русский йог. Чудо мое, а я тебя тоже где-то видел. Где? В кино ты не снималась?
М а р и н а (хохочет, вдруг). Я? Нет.
В о л о д я. А почему столько веселья?
М а р и н а. В кино моя подруга снималась.
В о л о д я. Значит, я перепутал. Вы с ней похожи?
М а р и н а. Скажешь тоже. (Гасит сигарету.)
В о л о д я. Прости. Ты единственное розовое чудо на свете!
М а р и н а. Это другое дело. А вот центру нападения я не нравлюсь. Почему я тебе не нравлюсь, центр нападения?
Э д и к. Ну, почему же не нравитесь…
М а р и н а. А что ты меня то на «ты», то на «вы» называешь?
Э д и к. Просто я никогда не имел дело с восемнадцатилетними. Я не знаю, как с ними обращаться.
М а р и н а. А как Володя. Чем проще, тем лучше. Так вот, пригласили мою подругу Ирочку со второго курса ГИТИСа сниматься в кино. В научно-популярной ленте про грипп.
В о л о д я. Она сам грипп играла или его подругу?
М а р и н а. Просто больную. А им так рано сниматься запрещают. Боятся, что их кино испортит. Она только тем и доказала, что фильм сугубо медицинский.
В о л о д я. Но очень заразный.
М а р и н а. Помолчи, Володя. Надоело.
В о л о д я (удивлен). Даже так? Умолкаю.
М а р и н а. И вот наконец премьера. В Доме кино! Представляете?! На премьеру она пригласила мальчика, с которым два года дружила. Сели, прижались друг к другу на последнем ряду, чтобы народ меньше узнавал. А на экране Ирочка ходит. Хорошенькая-хорошенькая. И вдруг заболевает гриппом. Идет на прием к врачу. Он диагноз записывает, а потом зовет ее за ширму. Следующий кадр уже за ширмой… (Смеется.)
В о л о д я. Врач, конечно, мужчина.
М а р и н а. Не угадали. Женщина.
В о л о д я. Тогда не понимаю…
М а р и н а. На экране крупным планом голый зад и в него укол делают. Иришка как заорет на весь зал: «Это не моя!» (Хохочет.)
Пауза.
В о л о д я. А может, действительно, не ее. Она-то знает.
М а р и н а. Конечно, не ее. Если бы она знала, она бы и сниматься отказалась. Они подложили. Только ее парень больше с ней не дружил. Как она ни доказывала. Пропал — и все… (Смотрит на Эдика.) Не смешно?
В о л о д я. Парень пошел искать тот, настоящий зад?
Э д и к. Володя, хватит зоопарк устраивать…
В о л о д я (встал). Слушай, Сачок, давай столкнемся рогами? Как два молодых изюбря! Давай подеремся? А?
М а р и н а (встает между ними). Только попробуйте.
В о л о д я (смеется). Чудо мое, неужели ты всерьез приняла?
М а р и н а. Давайте лучше выпьем, мальчики. Все втроем. На брудершафт…
В о л о д я. И поцелуемся! Все втроем!
М а р и н а. А то Эдик меня не воспринимает. Даже обидно.
В о л о д я. За тебя, Сачок! (Целует Марину, потом Эдика.)
М а р и н а. За тебя, центр нападения. (Целует Эдика.)
Э д и к. Так неужели сад завянет?
М а р и н а. Опять? Опять сад? Он всегда так?
В о л о д я. С первого курса. Какой-то сад ему покоя не дает. Мичуринец ты мой! (Обнимает Эдика.) Знаешь, отчего Мичурин умер? С клубники упал.
Марина смеется.
Ты меня понял, Сачок? С клубники!
Пауза.
М а р и н а. Да… У нас такого не увидишь.
Володя и Эдик молча смотрят друг на друга.
М а р и н а. Вот и друзья вы, и пьете, и обнимаетесь… А как посмотрите друг на друга — прямо убить готовы… Даже жутко.
В о л о д я (смеется). Я? Сачка? Убить?! Дикость! Я же люблю его!
М а р и н а. А он? А он кого любит?
В о л о д я. И он меня! Скажи, Сачок. Ну, что молчишь? Скажи.
Стук в дверь.
Э д и к (вздрогнул). Войдите.
В о л о д я (весело). Но́лито.
Входит М а р и П а л н а. Маленькая сухонькая старушка в японском кимоно, волосы закручены на бигуди, в руках у нее старинные часы.
М а р и П а л н а. Пардон… (Прищурясь, оглядывается.)
М а р и н а (Володе). Это кто еще?
В о л о д я (шепотом). Бабушка Сачка.
М а р и П а л н а. Кто здесь?.. Володя?! Это ты?!
Э д и к. Мы тебя разбудили?
М а р и П а л н а. У меня остановились часы. Ах, эти колдовские белые ночи! В это время я теряю всякое представление о времени… Так который теперь час?
В о л о д я. На моих без четверти двенадцать.
М а р и П а л н а (ставит часы). Спасибо, Вольдемар. Без четверти… Только не смейтесь над старухой. А вечера или утра?
Э д и к. А тебе-то какая разница?
М а р и П а л н а. Я хотела поставить чай.
Э д и к. Иди ставь.
М а р и П а л н а. Не могу. Я должна знать, какой это будет чай, утренний или вечерний.
Э д и к. Тебе хочется чаю?
М а р и П а л н а. Хочется.
Э д и к. Тогда какая разница. Иди пей свой чай и наплюй на время.
М а р и П а л н а. На время нельзя плевать. Друг мой, люди, которые подчиняются времени, не замечают его ига. Вуаля! (Поворачивается на каблуке.) Посмотри на меня! Я должна знать, который теперь час, но сколько мне лет, этого я могу и не помнить! (Смеется.)
М а р и н а (смеется). Потрясающая старуха.
М а р и П а л н а (после паузы). Володя, ты не один?
В о л о д я. Не один.
М а р и П а л н а (настороженно). Кто это с тобой?
М а р и н а (подходит). Я.
М а р и П а л н а (прищурясь, вглядывается). Как вас зовут?
М а р и н а. Марина.
М а р и П а л н а. Какое замечательное имя.
В о л о д я. Она из Москвы. Наша гостья.
М а р и П а л н а. Обожаю Москву. Но больше двух дней я там выдержать не могу…
Э д и к. Это Москва не может тебя выдержать больше.
М а р и П а л н а. Мне очень знакомо ваше лицо. Где я вас могла видеть?
М а р и н а. Нигде. Я в Ленинграде первый раз.
В о л о д я. Мари Пална, может, рюмочку с нами за компанию? А?
М а р и П а л н а. Но еще утро! Кто же с утра пьет коньяк? В крайнем случае — бокал шампанского.
В о л о д я. Во-первых, шампанское не завезли. А во-вторых, уже ночь, Мари Пална. Двенадцать скоро. Самое время. (Наливает.)
М а р и П а л н а. Господи! Значит, я проспала весь день! Что вы со мной делаете, белые ночи! Мне уже все равно не уснуть! (Садится, берет рюмку.) Обожаю гостей. Я ведь только в булочную спускаюсь. И то не каждый день… А когда-то я снималась в синематографе. Вы знаете, что это такое?
В о л о д я. Знаем. Марина там тоже снималась.
М а р и н а. Не я. Моя подруга.
М а р и П а л н а. Правда, я снималась еще до того, как Великий Немой заговорил… Право, лучше бы он молчал. (Смеется.)
Э д и к. И ты тоже, право…
М а р и н а. А вы всю жизнь здесь прожили?
М а р и П а л н а. Почему прожила? Я еще собираюсь пожить. А вам кажется, мне уже довольно?
М а р и н а. Нет… Что вы… Я не так выразилась…
М а р и П а л н а. Настоящий петербуржец никогда не скажет: «Я здесь всю жизнь прожил». Здесь я пережила, моя дорогая, три революции, две мировых войны, блокаду… пережила… Это совсем другое…
М а р и н а. Вы и родились здесь?
М а р и П а л н а. Я родилась в деревне.
М а р и н а. В деревне?
М а р и П а л н а. В Знаменке. Под Старым Петергофом. В казармах лейб-гвардии Уланского полка. Нас было три сестры. Дашка, Сашка и я — Машка. Смотрел за нами дядька. Отставной полковой горнист. Каждое утро он будил нас…
В о л о д я. Трубой?! Я же говорю!.. Что-то есть в вас медное!..
М а р и П а л н а. Ввалится в детскую. Как рявкнет: «Девки, зо́ря!» И в трубу дудит, как архангел Гавриил…
В о л о д я. Я же говорю!
М а р и П а л н а. А по праздникам, как примет наш архангел положенную чарочку, выстроит нас в кухне по росту, бьет ложками в таз, чтобы мы маршировали перед ним. (Поет.) «Эх, бились егерцы, рязанцы, московцы, измайловцы, два эскадрона лейб-уланы, гренадеры-молодцы! Эх! Слава, греми трубой. Мы дрались, турка, с тобой. По горам твоим Балканам пронеслась слава об нас…»