— Откуда у тебя такая прелесть? Ты же презираешь фруктовые ликеры! Да этот из недорогих!
— Какая разница! Ну, захотелось мне выпить, а в больнице нельзя. Я попросил Поля принести бутылку для подарка медсестре, думал, он приличное вино принесет, а он вот эту дрянь приволок! Пришлось угоститься. Но ты-то такое любишь!
— Я-то люблю. Давай сюда. А дверь изнутри не закрывается? На ключ или еще как?
— Никто не войдет, я договорился. — Мир выглядел цветущим и легкомысленным.
— Ты запланировал это?
— Да, я всегда все планирую заранее. А теперь, — он уселся на кровати напротив меня, опершись спиной о стену, подтянул ноги и расставил колени, — мне все можно.
В руках Мир вертел сигарету и зажигалку.
— И курить можно? — удивилась я.
Он опустил голову, вздохнул, будто готовясь сказать что-то важное, и повторил:
— Мне все можно.
Наконец до меня дошло, что означает это «можно».
— Все никак не могу поверить… Мир, неужели все, что происходит, — правда?
Ответа не было. Он курил, нагло стряхивая пепел прямо на пол палаты. Вот таким и вспоминала я его потом, в России. Таким. Любимые голубые джинсы, вытянутая майка, которую Мир носил дома и попросил принести в клинику, голые мускулистые плечи, черные глаза за пеленой сигаретного дыма. Глядя на меня, он щурился, потом опускал взгляд на сигарету, подносил ее ко рту, глубоко затягивался, отводил руку с сигаретой в сторону, щелчком сбивал пепел, выпускал густой дым вверх, снова смотрел на меня сквозь дым. Я молчала. Он докурил, повертел окурок, соображая, куда его пристроить, перегнулся назад, через спинку кровати, и ткнул окурок в цветочный горшок. Мир вел себя как хам, возможно, таково было влияние слова «можно».
— Иди ко мне, — протянул он руки ладонями вверх.
Там, в глубине души, где раскинулась ледяная пустыня, где таилась злая радость освобождения, где было пусто, холодно и темно, там раздался гром и сверкнула желтая молния. Я было подалась вперед, но вспомнила о коварной блузке и, приподнявшись на коленях, принялась раздеваться. Облако дыма еще висело между нами, и сквозь него я видела, как меняется лицо мужа по мере моего обнажения.
Мир притянул меня к себе, взял в ладони мое лицо и поцеловал губы. Потом еще раз и еще. Он был нежен, удивительно нежен. Я и забыла, каким нежным может быть мой муж. Он откинул с моего лба волосы и поцеловал шрам, провел ласковыми пальцами по шее и поцеловал шею.
Странно, но я испытывала легкий стыд, раздеваясь при нем. Сейчас неловкость сковывала мои движения, и я просто не знала, что делать дальше. В таких случаях говорят: «Природа подскажет», но моя природа молчала. Однако Мир будто и не замечал ничего. Медленно, ласково он гладил мою грудь руками и губами. Это было приятно. Мне хотелось как-то показать удовольствие, но я никак не могла найти правильный ход. Просто ощущала, пытаясь расслабиться, вспоминала, как же это было раньше? Тело ждало сигнала.
— Ты совсем холодная, — прошептал Мир. — Что мне сделать, чтобы тебя согреть?
— Не знаю. — Мой ответ мог отпугнуть его, но я сказала правду.
— Леночка, прошу тебя, возможно, это последний раз.
Наверно, это и был сигнал, потому что я ощутила маленький взрыв внутри, вроде толчка при землетрясении. Это же действительно может быть последний раз. Горло сдавило рыдание, слезы, горячие, как вода гейзера, хлынули из глаз и обожгли мне щеки. Эти бурлящие потоки пролились на ледяную пустыню моей души и затопили ее. Я оттаяла, ожила, воскресла и… влюбилась в своего мужа накануне его смерти.
Мир почувствовал это сразу. Он стиснул меня в сильных объятиях и уложил на спину. Больничная палата с отмытым кафелем на стенах превратилась в хрустальный зал, полный горящих свечей и неслышной прекрасной музыки. Узкая койка стала грудой розовых лепестков, разбросанных по атласным простыням. Я была богиней, Мир был небожителем. Так продолжалось ровно сто лет. На сто первый год абсолютное наслаждение захватило все мое существо. Я вскрикнула, Мир самодовольно рассмеялся. Открыв глаза, мы очутились на земле. Но это была уже другая земля.
Глядя на растрепанного Мира, который снова схватился за сигарету, я размышляла о своей собственной глупости. Что же я делала раньше, весь последний год? Как же давно мы не любили друг друга! Как много времени прошло впустую! Как я могла так отдалиться от него, как он мог! Зачем же я жила, не любя, не страдая, зачем же тогда? Разве все обиды в мире стоят одной ночи любви? Почему я не умерла много лет назад, приехав из России, здесь, в этой же клинике, когда меня обкалывали успокоительным и пичкали снотворным? Лучше бы я умерла! А теперь я в больничной палате после пустоты и с пустотой в душе пытаюсь за несколько часов прожить те упущенные годы. Он был рядом, а я не видела, он ходил, говорил, дышал, он был! Теперь его не будет, и что тогда?
Глава 36
Чуть позже Мир лежал, обняв меня за голые ноги, положив тяжелую голову мне на живот, и говорил:
— Не думай, что я совсем ничего не чувствовал к тебе все это время. Я заметил тебя еще тогда, у Марковых, на именинах моей бывшей тещи. Ты была такая… хрупкая. У тебя были такие испуганные глаза.
— Я влюбилась в тебя с первого взгляда. Меня это потрясло тогда. Я думала, что никогда не буду с тобой. — Такие далекие воспоминания вызывали у меня даже не ностальгию, а очень отдаленную, акварельно-прозрачную печаль. Мир продолжал:
— А потом, на квартире Эллы, я узнал, что такое секс с любящей женщиной. И это потрясло меня.
— Хотелось бы узнать, что такое секс с любящим мужчиной! — все же не удержалась я. Он отвел глаза.
— Я пытался дать тебе все, что мог. Просто не умею любить. Постоянно говорил себе, что надо быть ближе к тебе, надо отвечать на твои чувства, и — все откладывал. И дело, моя работа увлекала меня больше, чем что-либо в мире! Именно в этом я был собой, я был счастлив.
Пока он говорил обо мне, слова капали с его губ, как драгоценный эликсир для меня. Они питали воскресшее чувство. Но этих капель было так мало! Зато о своем бизнесе Мир разливался соловьем. Он неисправим. Сколько бы дней жизни ему ни оставалось, сколько бы минут ни оставалось, он будет говорить о деле. Испытав легкое раздражение, я уже собиралась спихнуть его голову с себя и встать. Но он, видимо почувствовав перемену в моем настроении, снова сменил тему. Я замерла, боясь вспугнуть разговор.
— Мне было приятно, что ты интересуешься моими делами, помогаешь всем, чем можешь. Мне нравилось твое присутствие в офисе. Я мог говорить с тобой и определяться в решении. В самом начале, когда мы приехали в Париж, я и не предполагал, насколько чужим буду здесь. Было очень трудно, почти не зная языка, мало разбираясь в традициях, привычках, вести дела с французами. Они смотрели на меня, как на дикаря. Они не доверяли мне. В какой-то момент я собирался закрывать предприятие, понимая, насколько малы шансы для его развития. Мне удавалось зарабатывать хорошие деньги, но вот идти дальше было почти невозможно. А ты была рядом, ты ни минуты не сомневалась во мне, ты была таким же потерянным, немым ребенком в этом чертовом городе. И, кроме меня, у тебя никого не было. Я должен был преодолеть все. Вот так я привязался к тебе по-настоящему.
— Мир, но почему же ты женился на мне тогда, после смерти Жоры?
Он помолчал, возможно, теперь ему необходимо было как следует покопаться в памяти, чтобы восстановить такие мелкие детали своего прошлого. Потом Мир приподнялся на локтях, причем я еле сдержала вздох облегчения — все же он был очень тяжелый, и сказал:
— Наверно, из-за этой твоей хрупкости. Казалось, оставь тебя одну, и ты совсем заблудишься в жизни. А чего стоила твоя привычка напиваться и резать вены!
От его улыбки, от воспоминаний, от близости разлуки, вечной разлуки, от всего этого разговора у меня немного закружилась голова и кольнуло где-то слева. Я достала из-за матраса закатившуюся бутылку с приторным клубничным ликером и как следует приложилась к горлышку. Мир взял ликер у меня из рук, понюхал, поморщился, но тоже сделал добрый глоток.
— Лена, я хочу попросить тебя не делать этого больше. После моей смерти какое-то время тебе будет очень тяжело, но помни — время лечит. Не делай глупостей. Ты получишь конверт, и там будет расписано до мелочей, чем тебе надо будет заняться. Сделай все как надо. Обещай это сейчас.
И тут я все же сбросила его с себя, встала с кровати, вытащила сигарету из пачки. У меня возникло такое знакомое чувство раздражения, как бывало всегда, когда он начинал играть мной. Теперь это! Я должна буду жить, чтобы выполнить его распоряжения. А как я буду жить, ему не важно!
— Ты не понимаешь, о чем просишь. — Я нервно засмеялась. — Зачем ты вообще все это затеял?
— Что затеял?
— Не корчи из себя идиота! Зачем ты соблазнил меня и травишь душу всеми этими воспоминаниями? Я была почти спокойна. Я была почти готова. Я давно похоронила, думала, что похоронила, всю эту чертову любовь! А что теперь? Ты понял, всегда знал, что мне слова твоего достаточно, чтобы прыгнуть с небоскреба! Как я теперь выдержу… Ты же умирать собрался, а не в командировку!
Он полулежал на кровати, опираясь на локоть, и наблюдал за мной и моими перемещениями. Я остановилась напротив его глаз и немного наклонилась к нему, чтобы он понял, насколько важны мои слова сейчас:
— Ты снова пытаешься манипулировать мной, привязать меня, заставить выполнить свою волю. Ты совершил чудо: я вновь влюбилась за это утро, но я поступлю так, как захочу.
Он сел, спустил голые ноги с кровати, привлек меня к себе. Мое тело предательски дрогнуло. Никакая сила воли не помешала прижаться к обнаженной коже Мира и насладиться этим ощущением. Змей-искуситель сказал:
— Милая, родная моя, у меня ведь нет никого, кроме тебя. У меня нет детей, у меня нет родителей. Я уйду — и меня забудут. Только ты продлишь мою жизнь, если будешь жить сама и помнить меня, и выполнишь мою волю. Это называется «последняя воля». Прошу тебя.