Где найти скальпель, которым это можно разрезать? А потом от совокупного комфорта кусочек и оторвать? (Зачем – об этом позже.) Но только так, чтобы больной сам захотел скальпеля? Какой надо предложить... вариант... лозунг... сценарий, чтобы это произошло (рис.3)?
Итак, как найти подобный скальпель? Что положить на другую чашу весов? Что сказать своим согражданам? А точнее, что они сами должны сказать для того, чтобы все изменилось? При том, что ничего они не хотят, кроме как «беситься с жиру»? Значит, им надо предъявить что-то такое, чтобы они сказали: «Не до жиру – быть бы живу». Например, горящих людей, выпрыгивающих из окон «близнецов» в Нью-Йорке. А может, что-нибудь и похлеще.
Короче, на одной чаше весов должен оказаться «жир» (он же комфорт), а на другой – «быть бы живу» (безопасность) – (рис.4).
Казалось бы, абстрактная схема, и что там? Ан нет! Под эту схему подвёрстываются элиты, а значит, и все остальное – ресурсы, технологии, проекты, доктрины, философии (рис.5).
Итак, секьюритизация – это более или менее крутой поворот от управления с помощью «стимулов комфорта» к управлению с помощью «стимулов страха».
При этом речь идет не об открытых репрессивных стимулах. Никто не хочет сажать в кутузку граждан, например, США за то, что они не интегрируются (или недостаточно активно интегрируются) в некий идеологический и политический «властный курс». Никто не предъявляет такого курса (по крайней мере, в том, что касается идеологии). Граждане США должны бояться не американских репрессивных органов (во времена маккартизма они их побаивались). Граждане США должны бояться анонимных злых сил, угрожающих их безопасности («террористов»). И для того, чтобы эти силы (чьи возможности граждане ощутили 11 сентября 2001 года) не ущемляли комфорт этих граждан АБСОЛЮТНО (убивая их самих и их ближних), граждане должны сами ущемить свой комфорт ОТНОСИТЕЛЬНО (голосуя за соответствующих лидеров и их программы, за увеличение финансирования военных ведомств и спецслужб, за особое законодательство, за допустимость особых мер предосторожности и т.д.). Такое добровольное ущемление и есть секьюритизация.
Секьюритизация всегда относительна. В зависимости от масштаба угрозы, граждане отщипнут от своего пирога комфорта больший или меньший кусок. Но комфорт они будут защищать всегда! Даже отщипывая что-то от него, они это будут делать во имя защиты все того же комфорта. Гражданин не хочет, чтобы в его дом с замечательными диванами, телевизорами, стрижеными газонами залетела бомба террориста, посягающего на что? Правильно – на комфорт этого гражданина. И потому гражданин готов, чтобы вместо двух диванов были диван и кресло. Ему от этого очень грустно. Он продолжает любить идею двух диванов. Но он от этой идеи отщипывает аж полдивана ради того, чтобы оставшиеся полтора замечательных дивана никто не сжег. Вместе с теми, кто будет на них возлежать. То есть вместе с гражданином и его близкими.
Даже на это «полдиванное» уменьшение комфорта гражданин пойдет только под давлением очень серьезного стимула. Если ему просто показать маньяка-убийцу, он крепче закроет дверь и начнет грубее ругать полицейских за плохую работу. Но если ему показать рухнувшие дома (и показывать это непрерывно), если вдобавок ему объяснить, что «еще не вечер», ибо дома обрушили не отдельные сумасшедшие, а зловещие силы (глобальный терроризм), то струхнет он по-настоящему, мужественно заскрипит зубами, зажмурится, подавит внутреннее рыдание и принесет аж полдивана на алтарь защиты своей безопасности (то есть оставшихся полутора диванов и того, что на них лежит).
Заставить этого гражданина отдать не полдивана, а целый диван почти невозможно. А заставить его отдать оба дивана, газон, две машины, пять телевизоров и газонокосилку просто невозможно. Потому что он тогда скажет, как известный Гоги из советского анекдота: «Слюшай, дарагой? Кому такая жизнь (без двух диванов, пяти телевизоров и прочего) нужна? Возьми, пожалуйста!»
Итак, если стимулы страха будут слабыми – сдвиг от общества комфорта к обществу безопасности будет совсем маленьким. Или нулевым. Если стимулы страха будут мощными – сдвиг от общества комфорта к обществу безопасности будет аж на полдивана. Стимулы страха должны быть ужасными, чтобы обеспечить сдвиг такого общества на целый диван. А сдвинуть это общество на два дивана и газонокосилку нельзя. Для этого надо создать другое общество.
Секьюритизация – это «сдвиг на полдивана», который элита безопасности (так и хочется сказать: «неоконсервативная элита») продавливает в своих интересах и в соответствии со своими проектными основаниями.
Ей противостоит элита комфорта (так и хочется сказать: «неолиберальная элита»), которая не желает сдать элите безопасности даже полдивана. Ибо полдивана, о которых я говорю,–это сотни миллиардов долларов и уступки позиций (последнее важнее всего).
Консенсусом двух элит является «диванность как таковая». Секьюритизация не посягает на комфорт как принцип. Она просто пытается придать этому принципу определенную эластичность.
Принцип же остается консенсусным для двух рассматриваемых элит. Секьюритизация – вполне консенсусная игра. Что же касается содержания консенсуса, то, право, это содержание стоит рассмотреть повнимательней.
«Консенсус данности»
Неолибералы... Нео-неолибералы... Неоконсерваторы... Нео-неоконсерваторы... На самом деле, все эти «нео» ничего уже не выражают.
Комфорт как принцип. И страх как способ обеспечить эластичность этого принципа... «Жир» и «быть бы живу»...
Кто-то скажет: «А как иначе? Иначе и быть не может!» Очень важно зафиксировать, что это не так. И что в основе «двугорбости» («жир» или «быть бы живу») лежит представление о человеке как, так сказать, «машине страха и потребления». Такое представление адресует к пресловутым «кнуту и прянику».
Страх и жажда удовольствий – это действительно очень сильные человеческие мотивы. Но этими мотивами не исчерпывается спектр человеческих мотиваций. Более того, страх и удовольствия – это классические дочеловеческие мотивы. Человек не просто трансформирует набор возможных страхов и возможных удовольствий. Он перестает сводиться к набору любых возможных страхов и удовольствий. Подлинно человеческое – это и есть то, что находится по ту сторону любых страхов и любых удовольствий. Подчеркиваю – любых. Хоть грубых, хоть утонченных.
Итак, во-первых, человек не может быть машиной ТОЛЬКО страха и удовольствий. А во-вторых... во-вторых, он не является машиной. То есть устройством с заданными программами. Животное является такой машиной (конечно, машиной в расширительном смысле слова). Животное задано программами, именуемыми «рефлексы». Оно может эти программы комбинировать. Но оно не может, так сказать, «трансцендентировать» комплекс имеющихся у него программ. Такая трансцендентация возможна для животного только на уровне эволюции вида.
Итак, животное не способно к индивидуальной трансцендентации (выходу за рамки данных ему программ). А человек способен. Животное будет использовать реальность, например, греться у огня (ударила молния в дерево, огонь возник – животное греется). Но животное не будет порождать в реальности то, что природно не существует. Например, заниматься сохранением или искусственным производством огня. А человек будет. В целом это понятно. А детали уведут нас от существа дела.
Человек может преобразовать реальность. То есть актом своей деятельности вывести реальность за рамки существующего. То есть трансцендентировать реальность. Трансцендентация и есть выход за рамки, в буквальном смысле слова («транс» – выход за, «ценз» – граница, рамка). Преобразуя реальность, человек преобразует и самого себя. А преобразуя себя, дополнительно преобразует реальность.
Причем он ее не просто преобразует. Он преобразует ее в соответствии со своими идеалами. Он создает в мозгу конструкции возможного и желательного, не имеющие места в реальности. И он подчиняет себя воплощению этих (еще нематериальных на момент начала деятельности) конструкций.
Идеальный образ (иначе – мечта) не просто застывает в сознании. Он в сознании формируется и оттуда изливается в жизнь. То есть в имманентное. А имманентное, меняясь, влияет на идеальность, то есть на трансцендентное. В высшем смысле, человек и есть возможность этих связей и взаимных влияний.
Для того, чтобы низвести человека к машинам вообще и особенно к «машинам страха и удовольствия», нужно забыть о том что есть такая возможность. И что эта возможность тождественна собственно человеческому. То есть высшему человеческому.
Такое низведение (редукция) есть тем самым игнорирование всего высшего в человеке. Причем если для неолибералов это как бы естественно (они и рассматривают человека как потребляющую машину), то для неоконсерваторов, которые через слово апеллируют к Богу, это ох как неестественно! И поэтому неоконсерваторы оказываются гораздо более уязвимы, принимая этот неявный «консенсус данности» (рис.6).
Здесь необходима одна существенная оговорка. Дело не в том, что рассматриваемое мною общество вообще запрещает идеальное. Такого общества нет. К этому не способно даже самое худшее из существующих обществ. А я вовсе не считаю западное общество худшим из существующих.
Что же запрещено?
В российской политике уже был использован сильный образ «мухи отдельно, котлеты отдельно». Заимствуя этот образ, могу сказать, что запрещено (причем в сугубо неявном виде) соединение «мух» и «котлет». При том, что «мухи» – это идеальное (трансцендентное), а «котлеты» – это, так сказать, обыденное (имманентное).
Иначе говоря, запрещено (вновь подчеркну – неявно) сращивание в обыкновенном человеке высшей и низшей мотиваций.
ТОЛЬКО СРАЩИВАНИЕ!
Высшая мотивация не запрещена. Она отделена от низшей. Ее роль низводится до некоего условного «утешения». На досуге или в особых экзистенциальных ситуациях (потеря близких, например) человек может удовлетворить высшую мотивацию, прежде всего, религиозным образо