В зале Джоконда решила быть осторожной с Полидоро: не хотела, чтобы в глазах ее он увидел скачущего в поле зайца, которого оба хотели подстрелить из одного и того же серебряного ружья. Хоть и с некоторым опозданием, она все же постаралась уязвить его:
– Не надейтесь. Каэтана и не думала садиться на этот поезд. Она просто-напросто передумала возвращаться в Триндаде, оставила нас навсегда.
Джоконда едкой кислотой разрушала мечту Полидоро, после того как телепатическим путем убедила Каэтану остаться в столице: поднаторевшая в своем ремесле шлюха не могла примириться с мыслью о восторжествовавшей любви.
– Что ты хочешь этим сказать? – с трудом вымолвил Полидоро.
– Каэтана нас обманула. Захотела, чтобы мы были счастливы всего четыре дня.
Самоуверенность Джоконды росла по мере смятения Полидоро.
– Знать, суждено нам оплакивать ее отсутствие до конца наших дней.
Тут бесцеремонно вмешалась Диана: она проголодалась и хочет вернуться в пансион.
Джоконда посмотрела на часы. Она и сама проголодалась, и это ее удивило: желудку явно не было никакого дела до ее переживаний. Подошел Виржилио, все помыслы которого занимал торт. Рот заполнился слюной, и это мешало говорить, но, не желая сам выступать с какими-то предложениями, он предоставил слово Диане.
– Я не собираюсь тащить торт обратно домой, – сказала она. – Уж лучше оставить его здесь на съеденье муравьям.
На вокзальной скамье высилась трехступенчатая пирамида.
Пальмира тоже отказалась нести торт обратно, предложив съесть его тут же. Раз уж Каэтана не пожелала отведать этого лакомства, надо поделить его на всех и съесть за ее здоровье.
– Он же в честь дня ее рожденья. – И начала дрожащими руками зажигать свечи.
– Пальмира права, – сказал Эрнесто с молчаливого одобрения Полидоро. – Лучше отпраздновать день рождения Каэтаны, чем забыть о ней.
Фазендейро, не говоря ни слова, смотрел, как Себастьяна платком Виржилио вытирала вытащенный из кармана нож, поэтому до него не дошел голос Нарсисо, прозвучавший словно из жестяной банки, хотя в нем и слышался укор:
– А кто загасит свечи? Кто возьмет на себя роль Каэтаны?
Полидоро поблагодарил его движением руки. Теперь все его внимание было сосредоточено на Джоконде. Он не хотел терять ее из виду, раз уж она присвоила себе память о Каэтане. Та не очень-то доверяла мужчинам: опять они, чего доброго, попытаются изгнать женщин с праздника, возникшего по счастливому замыслу Трех Граций.
– Никто не будет задувать свечи, – сказала Джоконда, сознавая возможные опасности. – Сами догорят, после того как согреют наши остывающие души.
Выхватив нож из рук Себастьяны, она вонзила его в торт. Первый кусок преподнесла Полидоро, как того требовала вежливость. Тот с благодарностью откусил, но истинного наслаждения не получил, крошки падали на рубашку, он на них не обращал внимания.
– А мужчинам куски больше, чем нам, – запротестовала Диана, видя, как Джоконда щедра к мужчинам.
– Это и понятно: они проголодались больше, чем мы. Треволнения дня поглотили протеины, которыми Эрнесто напитался за обедом: он тоже чувствовал голод.
– Только первосортная кухарка может изготовить такой торт, – похвалил он стряпух.
– Ешьте на здоровье. Третий этаж мы уже сняли, осталось еще два.
Джоконда примостилась на полу рядом со своими подопечными. В тишине слышалось жужжанье мух, стремившихся к сахарным голубкам. Пальмира отгоняла их липкой от глазури рукой.
– А который час? – спросил Виржилио, доедая второй кусок торта. Полидоро тоже уговорили взять еще один, рот его был забит бисквитом.
– Как жаль, что мы не захватили с собой варенья. – Пальмира жалела Полидоро, у которого на душе кошки скребли, хоть он и жадно уплетал торт.
У женщин, обескураженных неудачей предприятия, подгибались ноги. Виржилио в разрезе юбки заметил черные курчавые волоски, буйно выбивавшиеся из-под белых трусиков. Но он совсем выдохся и хотел только растянуться на постели у себя дома: как и все остальные, чувствовал себя без сил и желаний. Блаженное состояние, склонявшее разве к тому, чтобы поговорить о печальной истории Бразилии, которую обычно замалчивали.
Духота сулила дождь. Джоконда пользовалась увядшим букетом как веером. При каждом движении облетали лепестки. Минуты тянулись нескончаемо долго, но стук в дверь вернул всех к действительности.
Кто-то помешал их сиесте, и это напугало Нарсисо. Он подошел к двери.
– Кто там? – спросил он, нарушая полицейские инструкции. Однако, смутившись присутствием стольких людей, выхватил револьвер и распахнул дверь.
Вошел запыхавшийся Франсиско.
– Как хорошо, что вы все здесь. Не надо бегать от дома к дому.
И Франсиско улыбнулся, довольный важностью своей миссии. Обратился к Полидоро:
– Догадайтесь, кто к нам приехал, – и переправил обмусоленную зубочистку из одного уголка рта в другой.
Полидоро не шелохнулся. Присутствие Франсиско почему-то напомнило ему о семейных обязанностях. Пора вернуться домой и принять холодный душ.
– У нас тут ничего нового, Франсиско. Но можешь угоститься тортом, – равнодушно сказал он.
Франсиско убоялся, как бы его не посчитали сплетником, и отказался от куска торта, который предложила ему Пальмира. Посмотрел на женщину с презрением, посчитав себя оскорбленным, и сделал вид, что собирается уйти. Однако к двери не пошел, а все смотрел на Полидоро, но фазендейро сидел на полу и казался ко всему безучастным.
Франсиско, не зная, что делать с драгоценностью, которую хранил на кончике языка, решил повременить и помолчал с видом оскорбленной добродетели. Наконец его все-таки прорвало.
– Скорей идите, Полидоро. – Его скрипучий голос звучал драматически.
– Куда? – спросил Эрнесто, очнувшись от сонного одурения.
– В гостиницу «Палас». Приехала Каэтана со своей труппой.
Радиола дядюшки Веспасиано побывала чуть ли не в половине городов Бразилии, вобрав в себя пыль бесчисленных дорог. И как ни старался Балиньо протирать ее смоченными в спирте ватными тампонами, мелодии Вагнера в гостинице «Палас» не достигали нужного звучания. Голос Изольды, вещавшей озабоченному Тристану о капризах жизни и смерти, доходил до закрывшейся в спальне Каэтаны приглушенным.
В гостиной Балиньо, не забывая менять пластинки на диске радиолы, распаковывал чемоданы, разбрасывая по полу ноты, тряпки, дорожные сувениры. Стараясь угадать тайные желания Каэтаны, подбирал музыку, соответствующую ее настроению.
Некоторые арии уводили Каэтану далеко: ей виделся безлюдный пейзаж, который только она и могла определить на карте. В это путешествие она не брала Балиньо, хоть ему того и хотелось. Такая идиллия без него была не по душе Балиньо, и он бился за то, чтобы вернуть Каэтану обратно.
– А где этот самый Триндаде? – спросил он однажды в минуту подобного огорчения.
– У черта в заднице. – Каэтана расправила часто дышавшую грудь. – Боги там потеряли сапоги и не пожелали за ними вернуться, но все равно мы туда доберемся. Не знаю только, в какой день какого года. – Из ее трепещущих ноздрей как будто летели искры.
Балиньо прибавил громкость. Тяжелые драпировки гостиной, старинная мебель, украшенная безделушками и только что реставрированными, еще пахнувшими клеем вазочками, нагоняли на него тоску. С момента приезда в Триндаде он искал кого-нибудь, кто был бы готов слушать его рассказы.
Жалобы Изольды закончились, так и не растрогав Каэтану, закрывшуюся в спальне. Равнодушие этой женщины к эпилогу оперы обрекало Балиньо на добровольное заточение в этой чертовой гостиной. По собственной инициативе он протирал диски, пока на них не оставалось ни пылинки. Уж на этот раз Каэтана будет внимать речам Флории Тоски в защиту возлюбленного, с которым грозит расправиться жестокий тиран Скарпия. Зеркало души Каэтаны, чувствительное к искусству вокала, должно будет разбиться на тысячу осколков, обнажив пышную крону ее сердца, того самого сердца, которое Балиньо каждый Божий день старался украсить, собирая осколки зеркала.
Трогательное сопрано, звавшее к милосердию, звучало убедительно в старенькой радиоле. Будь жив дядюшка Веспасиано, он бы страдал от такого убожества. Балиньо потер руки, весьма довольный своим злодейством. Он чувствовал себя кукольником с ярмарки в Каруару, сознающим свое убожество бродячего лицедея, но все же способным вести такую куклу, как Каэтана, которая иногда платила ему руганью, поношеньем и пачулями.
Меж тем зеркало ее души каким-то чудом, вопреки здравому смыслу, не рассыпалось на тысячу осколков. Возможно, приезд в Триндаде притупил чувствительность актерской души, в которой царил теперь болезненный мир ее собственных воспоминаний.
Балиньо подождал пять минут, следя за стрелками часов. Потом постучал в дверь спальни. Каэтана всегда отличалась широтой души: только она могла мечтать о городе, куда они приехали, как цыгане, собрав все свое достояние в тощий багаж, в надежде прожить несколько дней в гостинице «Палас».
– Входи! – Крик Каэтаны перекрыл тоскливую жалобу Тоски.
Комнату слабо освещала единственная лампа с розовым кисейным абажуром, и Балиньо не сразу увидел, где же Каэтана. Пробирался на ощупь вдоль стены.
– Ну где еще я могу быть, если не здесь!
Она сидела за туалетным столиком и, смотрясь в зеркало, терла лицо губкой. Быстрыми движениями, как ни старалась, создавала черты лица, которые казались не ее, а чужими. При скудном свете не виден был жемчуг зубов.
Каэтана никак не показала, что признает туалетный столик как часть своего прошлого. Обычно Полидоро сидел на кровати и смотрел на нее, пока она расчесывала свои длинные черные волосы и вовсе не заботилась о том, что будит в нем пламенное желание, его так и подмывало наброситься на нее, раздвинуть ей ноги и отдать свою плоть во власть безжалостного лона.
Для Полидоро оказалось непросто водворить туалетный столик обратно в гостиницу: Джоконда клялась, что эта вещь принадлежит ей. Якобы Каэтана подарила ей столик накануне своего отъезда, хотя он входил в гостиничное имущество.