– Вы правы, – печально сказал Франсиско, – всякий рассказчик – человек одинокий. – Меж тем он не возражал бы, если бы Данило продолжал свои бурные излияния: его запас новостей давно истощился, ему уже было нечем увлечь посетителей. Он повторялся, всем надоедал, поэтому срочно были нужны новости, которые обретали бы достоверность, лишь будучи окружены ядовитым ореолом лжи и злословия.
Данило растрогался: давно уже искал он друга, искреннего и надежного, сохранившего совесть.
– Я буду закапывать себе виски пипеткой, это поможет. Вы удовлетворены? – От хохота грудь его сотрясалась. Разбухшие от прилива жизненных сил соски, казалось, вот-вот проткнут хлопчатобумажную майку.
Однако, заметив, что Франсиско погрустнел, перестал смеяться, попытался переменить тему.
– Здесь у вас, в Триндаде, все только ходят на двор да лезут на баб. Газет не читают, не слушают «Новости», чтобы узнать, что там готовят нам вояки в нашей столице.
Выпивка побуждала к тому, чтобы показать свое превосходство, подчинить себе Франсиско, доверие которого к рассказам Данило все возрастало.
– Вы знали Веспасиано? Если не знали, то от вас сокрыта половина завязки. Странная штука человеческое воображение. Мы смотрим на чудеса мира на основе того, что видели в своем приходе. Недалеко мы ушли от охотников за головами, которые упрямо стараются сделать из человеческого черепа миниатюрную копию.
Данило улыбнулся, показав пожелтевшие от никотина зубы. Он добросовестно обольщал Франсиско, добиваясь, чтобы тот поверил его сказкам в полном соответствии с законами сценического искусства, составляющего самую суть театра. В конце-то концов, он состарился, занимаясь этим ремеслом, а в последние годы его связывало с Каэтаной довольно прочное товарищество, хотя иногда они были жестокими и нетерпимыми по отношению друг к другу. Когда публика уставала от сцен, в которых участвовали только два артиста, они выходили на сцену поочередно. Каэтана разражалась страстными монологами, такими естественными, что они казались криком ее души, а он пел под гитару и играл роль одинокого паяца в изгнании, пользуясь импровизированными примитивными жестами.
– Я видел Веспасиано всего один раз, на арене цирка, – сказал Франсиско.
Тогда его уверяли, что искусство Веспасиано построено на противоречиях. Он стремился смешать чувства зрителей, окутать их прозрачным покровом иллюзии и поэтому плакал, чтобы вызвать смех, и, наоборот, смеялся, чтобы довести публику до слез.
Чтобы скрепя сердце выставить себя в смешном свете, Веспасиано надевал кольчугу, особенно выделявшую его вспученный живот. При виде с трудом запиханного в кольчугу пуза публика оживлялась. Тогда Веспасиано подавал знак, чтобы ему переслали перекладину трапеции. Вцепившись в нее, но стоя на твердой земле, он делал вид, будто подвергается опасности, бегал по арене, якобы спасаясь от смерти, и торжественно призывал публику помолиться за него. Затем приказывал убрать предохранительную сетку, а сам стоял на твердой земле.
– А вас я не помню, – добавил Франсиско.
– В ту пору я был тощий. Волосы у меня были длинные, и папа римский еще не удостоил меня благородного звания.
Почуяв сильный спиртной дух, Франсиско тут же спроворил тарелку обильно политого жиром жареного картофеля.
– Значит, вы – папский герцог? – спросил Франсиско с удивлением, так как считал, что подобные титулы за пределами Ватикана не существуют.
Данило неторопливо жевал картофель. Пускай Франсиско помучается любопытством, а он помедлит с ответом. Однако в душе он был возмущен тем, что его прервали, и не выдержал:
– Нет, не герцог. Князь. Это разные вещи. Не хватало еще, чтобы меня назвали бароном, это самый задрипанный титул: барон занимает дальнее от трона место. Вы не знали, что существует иерархия? Герцог – предпоследняя ступенька сверху вниз, перед ним идет маркиз, а в вершине пирамиды – князь. Стало быть, я, – хвастливо добавил он.
– И вы расскажете историю дядюшки Веспасиано по-княжески?
– Эта привилегия принадлежит Каэтане. Правда, в эти годы я много путешествовал, выступал в Европе. Не верите? – И Данило почесал затылок похожими на панцирь черепахи ногтями.
Опасаясь, что не убедил собеседника, продолжал:
– В последний раз взял с собой Каэтану. Отправились морем. Какой успех она имела! Бразилия должна преклоняться перед этой женщиной.
Франсиско боялся, что не сумеет быстро разобраться в высших материях мира искусства.
– А Полидоро знает об этих приключениях? – печально спросил он.
– О каких приключениях вы говорите, если я только начал рассказывать?
Данило попросил сигару «Партагас». Держа горящую спичку на некотором расстоянии от кончика сигары, дал кончику обуглиться, потом затянулся и пыхнул дымом с явным наслаждением.
– Понимаете, что значит попасть в Венскую оперу? Нигде я не видел таких слепящих глаза люстр. Я чувствовал себя незрячим, как Савл на пути в Дамаск. Но лучше я расскажу с самого начала. Сидели мы, значит, на террасе гостиницы «Цаэр», как вдруг подошел к нам господин во фраке и спросил, нет ли среди нас какого-нибудь артиста, прибывшего в Вену не по контракту. Хотя говорил он не на христианском языке, Каэтана, которая наслушалась опер, спросила его по-итальянски, в чем его затруднение. Оказывается, в тот день заболели двое его артистов и он посчитал нас профессионалами, способными их заменить и спасти спектакль.
Теперь Данило глотал картофель с нарочитой медлительностью, только чтобы убедиться, что Франсиско не теряет нить повествования. Как актер он ценил паузы: кроме того что они способствовали восстановлению дыхания, они еще давали возможность собраться с мыслями для следующего эпизода.
Франсиско вдруг ощутил себя во власти противника, который управляет его чувствами, не считаясь с его душевными устремлениями.
– А как же вы заранее узнали, какую роль надо будет играть в таком прекрасном театре? – сухо спросил Франсиско, похрустывая суставами пальцев.
Явно выраженное сомнение погрузило Князя в темный и беспокойный мир, где слова становились пустыми звуками.
Франсиско заметил беспокойство гостя, испугался, как бы не погасить пыл рассказчика: тот начнет говорить осторожнее и рассказ его утратит красочность и непосредственность. Раскаявшись в том, что нарушил установившееся между ними доверие, официант попробовал исправиться:
– Впрочем, какая разница – в Вене, в Рио-де-Жанейро или в Триндаде? Артисты, как правило, владеют репертуаром, который годится для любого театра. Ни один драматург не знает текст своей пьесы так хорошо, как вы.
Пока Данило с чувством облегчения слушал эти слова, Франсиско стал двоиться в его глазах. Он протянул руку, пытаясь определить, какое лицо настоящее, но рука ощутила лишь воздух, а голова собеседника куда-то исчезла. Данило оперся локтями на столик, чтобы сохранить равновесие, и вроде бы примирился с тем, чтобы ему жадно внимали две пары ушей.
– Директор театра прямо-таки завалил уборную Каэтаны цветами, так что она расчихалась. Тогда он услужливо отнес цветы в вестибюль театра, чтобы там их вручали дамам в вечерних платьях, увешанным ожерельями и серьгами с сапфирами, изумрудами и бриллиантами. Те с восторгом прилаживали свежие гвоздики к вырезу платья. Некоторые из них, у кого бюст был попышней, просили два цветка, чтобы выделяться на общем фоне. Директор сообщил нам, что пойдет «Кукольный дом», и попросил говорить по-португальски. Нам надо было импровизировать так, чтобы остальные актеры знали, когда им вступать: они, конечно, будут говорить по-немецки. К тому же публика так хорошо знала эту пьесу, что без труда могла следить за развитием сюжета. Директор верил, что, несмотря на различие языков, наше искусство дойдет до всех и будет оценено по достоинству. А знаете, что сделал префект, когда зашел навестить нас, посасывая мятные карамельки? Велел развернуть бразильский флаг, и мы – Каэтана, я и один костюмер, австриец, когда-то живший в Блюменау[20] и говоривший на ломаном португальском, – пропели наш гимн.
Франсиско ерзал на стуле, но прервать рассказчика боялся. И еще опасался, как бы Данило не уронил голову на столик, просто не заснул.
– А как вас принимала публика? – спросил Франсиско высоким фальцетом.
– А какие наряды! – возбужденно продолжал Данило, пропустив мимо ушей вопрос собеседника. – Были даже брабантские кружева, которые вручную вяжут старушки. И вот подняли занавес. До этого Каэтана сказала мне, что видела «Кукольный дом» в Рио-де-Жанейро, поэтому, играя Нору, не пропустила ни одного выхода. Даже вдруг вспомнила о своем дядюшке Веспасиано, которого нам всем так не хватало. Публика взволнованно аплодировала. Австрийцам было особенно приятно, что мы говорили на языке, корнями уходящем в латынь, и тем самым подтверждали присутствие европейцев в Америке. И мы, стоя за кулисами, приплясывали от счастья.
Дабы оживить память, Данило повел плечами и от этого движения качнулся на стуле. Франсиско бросился ему на помощь: как бы с гостем не случилось чего плохого, если он будет продолжать пить. Пошел на кухню и принес на сковородке вяленое мясо, порезанное на кусочки, с луком и помидорами – довольно острая закуска.
– Соль поможет вам протрезветь, и тогда вы расскажете историю до конца.
Данило был голоден. Соль и жир приятно согревали желудок. Корочкой хлеба он подчистил сковородку, пошевелил бицепсами, прежде чем вернуться к воспоминаниям.
– Когда я был молодым, мог часами лежать на женщине, не приминая ей живот. Держался на локтях да на палке. – И Данило оглушительно захохотал, повернувшись в сторону вестибюля, где находился Мажико. – На чем мы остановились? Ах да, на спектакле в Вене. Каэтана тогда начала плакать: была уверена, что никогда больше не выступит на этой сцене. Грим потек, заливая ей лицо. Чем больше она терзалась, тем яростнее аплодировала публика. Когда мы вышли из театра, студенты руками стали толкать нашу машину, точно старинную карету, возившую императора Франца-Иосифа.