Жоакин заметил перемену в ее внешности. Он не знал, что делать: то ли защищать сына, то ли помочь страдающей невестке.
– Как я вижу, ты хочешь, чтобы я выволок Каэтану из гостиницы и привязал к сиденью автобуса, идущего на Сан-Паулу?
– Если нужно, то не вижу в этом ничего плохого, – здраво ответила Додо.
– В таком случае обратись к начальнику полиции Нарсисо. Может, он решит твою проблему.
И Жоакин уселся поглубже в кресло, словно почитал его удобной для себя могилой. С каждым часом убывало в нем желание оставаться среди врагов и родственников.
Например, при виде Додо ему хотелось поскорей поднять паруса и отплыть в беспредельный океан.
– Вы серьезно? – забеспокоилась Додо, боясь ошибиться. Всякий раз как она пыталась разгадать Алвесов с их порывистым нелюдимым характером, ее ждала неудача: слишком не похожи они были на ее родичей. Впрочем, не бывает семей, во всем сходных с соседями. – Могу я пригласить начальника полиции в ваш дом?
Додо частенько не знала меры; ей не хватало такта в деликатных вопросах, не хватало терпения на обходные пути, какими пользуются придворные. Как и свекор, она оживала, лишь учуяв запах навоза.
– У тебя столько фазенд, что ты не нуждаешься в крыше моего дома. К тому же твой брат – губернаторский любимчик. Чего тебе еще?
Старик опустил голову и закрыл глаза. Он начнет сиесту сейчас же. Теперь он уже не налетал ястребом; интерес его ко всякого рода интригам заметно поубавился. А земли Додо, которые он раньше считал очень ценными, слились с его землями, потому что кровь его сына и кровь невестки образовали смесь плазмы и генов честолюбия.
Его поведение было оскорбительным. Додо почувствовала, что ее гонят из дома. Здесь ей больше делать нечего. Раз старик встал на защиту сына, она жестоко отомстит, надо только действовать без промедления.
У дверей своего дома Додо слегка вздрогнула; почувствовав, что ей надо держать себя в руках, она позвала садовника, трудившегося над дикими розами.
– У каждого свой талант. Ты делаешь розы красивее, а я собираю воедино мелкие события за всю неделю. В детстве я мечтала стать журналисткой.
Проведя рукой по талии, Додо пожалела о лишнем жире, незаметно накопленном за долгие годы, и тут же прислонилась к столбу ограды, чтобы нацарапать несколько слов на вырванном из блокнота листке: она привыкла все записывать. Полистав ее тетрадь, можно было найти списки покупок, заметки на память, даже записки, так и не отправленные адресату. Иногда она даже забывала, кому они предназначались, с их помощью она надеялась наставить на путь истинный соседей и противников.
– Передай сеу Жоакину перед ужином, эта записка поубавит ему аппетита, – сказала она, перечитав ее.
Импровизированный текст понравился ей. Она покивала головой, одобряя собственный талант. Еще в муниципальной школе Додо отличалась на диктантах и сочинениях, когда речь шла о сельской жизни. Никто из всего класса не мог лучше описать, что чувствуют коровы, которые лишь притворялись вялыми и безучастными; она же ощущала в них родственную душу.
Обращение «ваша милость» в записке к свекру показалось ей уместным. Подобная церемонность вполне могла возмутить чувства старика и вывести его из себя. Однако под маской учтивости она хотела лишь дать волю своим страстям. И Додо снова перечитала записку, на этот раз вслух:
«Ваша милость сеу Жоакин, прошу Вас забыть о моем посещении. Я со своей стороны забыла о нем, как только вышла за порог Вашего дома. Я просила у Вас совета, а не помощи. Не получив такового, почувствовала себя одной-одинешенькой в этом мире, как если бы, зайдя мимоходом в нотариальную контору, вычеркнула фамилию Алвес, приобретенную в замужестве. Эта фамилия уже много лет служит бесполезным придатком к моему имени. При таких обстоятельствах я вынуждена защищать себя и свое потомство от угроз, исходящих от людей Вашей крови. Предупреждение мореплавателям: с левого борта надвигается буря.
Додо Тиноко Алвес»
Никто из Алвесов не помог ей даже в самых отчаянных положениях, зато Полидоро считал себя вправе совершать самые дикие поступки. Совесть в нем давно умолкла. Додо заставила его покраснеть только один раз, когда после его возвращения из Рио-де-Жанейро нашла в его чемодане трусы, случайно на них наткнувшись. Что за радость была такому человеку, как Полидоро, дать вышить на своих трусах мазохистский девиз, выдававший его чувства? Додо правильно разобралась в этом эпизоде. Не посчитала за труд самой выстирать с кокосовым мылом эти хлопчатобумажные трусы, сдерживая ярость в сердце над каждым словом девиза.
Вышивка не отстиралась. На ткани и в памяти Додо так и остались слова: «Я родилась, чтобы страдать». Рядом с вырезом, через который Полидоро вынимал член, когда мочился, более мелкими буквами было вышито: «Каэтана».
Дома Додо решила, что настало время снабдить жителей Триндаде полыхающим пламенем сомнений и каменной россыпью интриги. Тотчас послала за старшей дочерью, соучастницей всех ее хитростей.
– А вы уверены, что это будет правильно? – спросила Изабель, выслушав мать. Она заранее испытывала угрызения совести из-за поступка, выходящего за пределы ее воображения.
– Я позвала тебя не затем, чтоб ты мне читала мораль. Или ты хочешь остаться нищей? Не оставить своим детям и медного гроша?
Изабель забеспокоилась, со страху перед призраком бедности стала под знамена матери.
– А начальник полиции согласится? Разве он не друг отца?
Додо заходила по гостиной; у стола подобрала крошки хлеба, оброненные, несомненно, ее мужем: он всегда за столом бывал рассеянным.
– С каких пор другом считается тот, кто берет взятки? Кто даст больше, тому он и друг, – многозначительно сказала она. Ее беспокоило другое, хотя она не могла точно определить, что именно.
– Поговорите хотя бы с Эрнесто, мама. Он самый благоразумный из всей их компании. Может, он отговорит отца.
Изабель стояла на своем. Ей не нравилась открытая война между отцом и матерью: об их семье пойдут сплетни по всей округе и, как знать, могут достичь столицы штата.
– Ты когда-нибудь видела вблизи мужика, опьяненного страстью? С температурой сорок градусов и воспалением всего тела? Храни тебя Бог, дочка, от подобных вещей. Хорошо еще, что мы, женщины, таких мук не испытываем. Нет, не стоит звать аптекаря. Косвенно он тоже живет страстью, потому и цепляется за твоего отца.
Обе женщины макали посыпное печенье в кофе и быстро отправляли в рот, пока оно не развалилось.
– Пошлем записку или позвоним Нарсисо по телефону? – нарушила молчание дочь.
– Никаких документов, которые могли бы нас скомпрометировать. Я пройду перед полицейским участком, будто иду за покупками. Нарсисо всегда там околачивается, не греет зад в кресле за письменным столом. Он это делает только в барах.
– Хорошо, пусть будет так. И о чем вы его попросите?
Додо вдруг встревожилась. Встала, не пожелав закончить едва начатый ленч; схватила сумочку и пошла к двери.
– Мне некогда. Нельзя терять ни минуты.
– Сначала скажите, о чем попросите начальника полиции.
Дочь хотела проводить ее, но Додо не позволила: в таких делах она полагалась на свой авторитет супруги Полидоро.
– Придет время – узнаешь, пока что это секрет.
– Даже для меня, мама? – опечалилась Изабель.
– Женщина, которая спит с мужем или любовником, не заслуживает доверия: оказавшись под мужиком, она забывает свое обещание хранить тайну.
И Додо бесцеремонно повернулась к дочери спиной. От автомобиля она отказалась: лучше подойти к участку запыхавшись, будет лишний повод постоять у желтого здания, где Нарсисо много лет коротал время без всякой надежды выбраться из Триндаде.
Балиньо при крещении было дано имя Анибал. Каэтана согласилась на псевдоним не без сопротивления, уступив настойчивости самого Балиньо.
– Зачем отказываться от славного исторического имени? – сетовала она.
Балиньо отговаривался. Он не упрекал Каэтану, хотел лишь сказать, что его христианское имя, хоть и напоминало о воителе с безумными мечтами, было ему не по душе. С Каэтаной он обращался как с принцессой, пусть они и ночевали в дешевых пансионах чуть ли не без крыши над головой. Никогда он не лишит ее мечты стать великой актрисой, как бы неблагосклонна ни была к ней судьба.
Он избегал говорить о некоторых смутных по природе чувствах. Уж лучше придумывать истории в надежде, что Каэтана, увлеченная каким-нибудь головокружительным сюжетом, оценит правду воображения, предпочтя ее другой правде, рожденной горестями.
– Я видела твоего отца только два раза, – рассказывала Каэтана. – И оба раза он то раскачивался под куполом на трапеции, то летал по воздуху с одной трапеции на другую без предохранительной сетки, казался птицей, которая не хочет садиться на землю. Никогда я не видела вблизи его глаз и пропитанной потом и страхом майки.
Балиньо подозревал, что обязан своим именем решению полководца Ганнибала провести африканских слонов через горы в самое сердце Парижа и смешать все планы европейцев, лишив их всякой стратегической инициативы.
Чтобы осуществить свой план, полководец заставил толстокожих животных с меланхолическим взглядом идти по кручам и ущельям и преодолевать магнетическое притяжение бездны. Он требовал от слонов, наконец, чтобы они справились со своим инстинктом и огромным весом. Невзирая ни на какие препятствия, воитель заставлял их летать по воздуху, как гимнастов на трапециях, хотя и не так грациозно.
– О смерти твоего отца я узнала намного позже, – грустно сказала Каэтана. – Говорят, перед тем как удариться оземь, он не утратил красоты полета. Дядюшка Веспасиано рассказывал, что хозяин цирка, сидевший в первом ряду, успел даже заметить улыбку на его лице за какую-то долю секунды до удара о песок.
Каэтана затронула трагическую тему, чтобы пробудить у Балиньо гордость за профессию, связанную с близким соседством смерти, чтобы он оценил полноту чувств циркачей.