– Мы с вами повздорили, комиссар, – сказал отец Линнеи. – Такой тон недопустим на кладбище. Но я разволновался. Вы как будто не слышали меня. Вот и теперь сидите здесь и никак не желаете оставить нас в покое. Вы лишний раз напоминаете нам обо всем этом, неужели непонятно?
Эверт Гренс никак не мог совладать с сухарем. Как осторожно ни макал его в чашку, кофейные капли попадали на скатерть. А когда он попытался выудить сухарь из кофе, смял три влажные салфетки, прежде чем сдался. Лучше бы они позволили ему пить кофе как обычно.
– Что ж, не буду тратить времени понапрасну, перейду к делу. Причина моего сегодняшнего визита – вы, а не дети.
Кошка мяукала возле миски с водой, как и в прошлый раз. Но только сегодня Гренс разглядел, что полосы на ее спине не серые, а рыжеватые. Комиссар отодвинул хлебную корзинку и чашку, чтобы дать место бумагам. Остановил долгий взгляд на супругах.
– День отца можно отметить по-разному.
Комиссар повернулся к отцу Линнеи:
– В этом году вы хотели провести его в Дании. Даже забронировали и оплатили билет. Вылет из Арланды, чуть раньше десяти утра. Прибытие в Каструп около одиннадцати. Двадцать второй ряд, место F, правая сторона, у окна.
Эверт Гренс не любил носить оружие. За сорок лет службы он воспользовался им считаное количество раз. Да и стрелял он, по правде говоря, не особенно хорошо. Но в то утро Гренс тщательно опоясался потертым ремешком с кобурой, которая была спрятана под курткой, будто нательный крест. По какой-то причине – самому ему не вполне понятной – комиссару захотелось встретиться с подозреваемым педофилом Редкатом один на один.
Возможно, такой вариант казался ему наиболее простым. Или же сам Гренс был настолько прост, что надеялся, что если коллеги оставят его наедине с преступником с самого начала, то необходимости в их вмешательстве так до конца и не возникнет. Но только сейчас, когда первые улики в бумажной форме легли на стол между ними, папа Линнеи, похоже, начал догадываться о причине визита комиссара. И двойственная натура, наловчившаяся показывать миру только одно свое лицо, оказалась вынуждена предъявить и второе – болезненное, извращенное, подлинное.
– Но я не был в Дании в День отца. Я был здесь, мы отметили праздник в семейном кругу, с тортом в постели. Правда, Мария?
Отец Линнеи до сих пор не взглянул на документы и не выказывал никаких признаков понимания происходящего. Тем более агрессии.
– Вашей жене совсем необязательно вмешиваться. Взгляните…
Гренс выложил еще одну бумажку, тоже связанную с бронированием авиабилета.
– Как следует из этой копии, вы заплатили за билет, но так никогда и не вылетели. И получили возможность в полной мере насладиться тортом в постели, потому что так и не воспользовались самолетом.
Только теперь он взглянул на бумаги. Прочитал то место в распечатке, которое Гренс обвел фломастером, с тем же равнодушным лицом. Если он и играл, то очень талантливо.
– Я не понимаю вас, комиссар.
Мария, мать Линнеи, придвинула документы к себе и надела очки.
– Зачем это Юнасу понадобилось лететь в Данию? С какой стати ему вообще было бронировать билет за моей спиной? Что это вы такое пытаетесь…
– Вот, последний документ. Вы можете прочитать оба.
Буду рад наконец с тобой встретиться, друг. Ну и, конечно, с красоткой Катрине. Прибываю в Каструп рано утром в воскресенье.
Комиссар выделил первые строчки диалога в чате между тем, кто называл себя Лацци, и Редкатом.
Гренс нащупал оружие под курткой, не спуская глаз с супругов. Вот он, решающий момент. Полная боевая готовность.
– Ничего не понимаю, Юнас, о чем твердит этот комиссар? Зачем тебе понадобилось в Копенгаген и что у тебя там за «друг»? А «красотка Катрине», кто она? Это ты писал? Отвечай, Юнас! Я ничего не понимаю, смотри на меня! Что за полицейская машина на улице и почему еще одна такая же стоит за нашим домом? Кто такая Катрине, твоя любовница? При чем здесь полиция? Что ты такое от меня утаиваешь, Юнас? Почему комиссар об этом знает, а я нет? Отвечай же, Юнас!
Ничего нельзя предугадать заранее. Даже в педофильском кругу, где осталось только двое подозреваемых. Прослужив в полиции всю жизнь, Гренс убедился в том, что ни один преступник не похож на другого, как бы ни старались журналисты, психологи и общественность рассортировать их по группам. Общие модели действительно можно распознать, но поведение конкретного преступника всегда непредсказуемо.
И то, как описывал Пит Хоффман последние часы Оникса на свободе, его готовность до конца бороться за себя и свою жизнь, в корне отличалось от того, что видел перед собой сейчас комиссар Гренс.
Отец Линнеи как ни в чем не бывало продолжал сидеть за кухонным столом, на месте, которое считал своим последние десять лет. Совершенно невозмутимый, что бы там ни кричала жена, как бы ни била его, требуя ответа.
Даже после того, как комиссар достал наручники.
Возможно, отцу Линнеи просто некуда было бежать. Или не очень хотелось. Он приехал, сошел на конечной станции – разоблаченный, уничтоженный. Необходимость в лицемерии отпала.
Две патрульные машины, вызванные Гренсом на всякий случай в качестве подкрепления, так и остались незадействованными. Застегнуть наручники на запястьях, в которых совсем не чувствовалось силы, и вывести того, кто называл себя Редкатом, из дома в отсутствие его детей не составило никакой проблемы.
И все-таки Гренс так и не смог понять до конца, зачем Редкату понадобилось организовывать похищение старшей дочери, Линнеи, которую он, по-видимому, рассчитывал обменять на какого-то другого ребенка, как это принято у педофилов.
Как узнать, что происходит в голове больного человека? На допросах, которым оказалась посвящена вся следующая неделя, следователи только тем и занимались, что пытались свести воедино разрозненные фрагменты истории отца Линнеи, на основании его же слов.
Объяснение, которое Гренс, как руководитель допроса, посчитал наиболее вероятным, состояло в том, что бывший Редкат рассчитывал подобным образом получить доступ к американскому ребенку. В извращенном мире, который они сами придумали и для которого сами же изобрели законы, моральные и не только, это называлось «дать во временное пользование» и осуществилось через достоверно инсценированное похищение. Рука незнакомца, схваченная камерой слежения в супермаркете, и прижавшиеся друг к другу родители.
Даже мама, знавшая мужа лучше других, оказалась обманута. Но вернуть отданное «во временное пользование», насколько можно было заключить из отрывочных воспоминаний отца, со временем становилось все труднее. Пока наконец жуткие фантазии не стали действительностью и Линнею не переправили через Атлантику.
Потому что одно дело – болезненная игра воображения, и совсем другое – ребенок из плоти и крови, который видит, помнит и мыслит. «Студентка по обмену» могла выдать своих похитителей, и члены закрытого сообщества осознали это слишком поздно.
Когда Эверт Гренс покидал дом, ничем не выделявшийся среди других в квартале, он надеялся, что не увидит его больше ни зимой, ни весной, ни летом, ни осенью. Чувство одиночества, которое переживал комиссар в этот момент, одновременно примиряло с действительностью и выбивало почву из-под ног.
Он не мог объяснить девочке, как ей лучше воспользоваться жизнью, которую ей вернули, и это повергало комиссара в отчаяние. Зато он мог оглянуться на ее дом без опасения встретить в окне второго этажа взгляд, ее или Якоба, и от этого осознания Гренс чувствовал не только облегчение, но и стыд.
Пять месяцев спустя
Гренс испытывал страх каждый раз, когда самолет шел на посадку, потому что в этой ситуации терял контроль над собственной жизнью и оказывался зависим от того, чего не был в состоянии постичь и чему не доверял.
Но на этот раз ничего такого не было. Когда самолет, сильней, чем обычно, подскакивал на взлетно-посадочной полосе под оглушительный рев моторов, Эверт Гренс оставался совершенно спокоен. Как будто то, что ему пришлось пережить в то утро, свело на нет все другие возможные страхи. И любые фантазии на тему собственного будущего выглядели нелепыми в сравнении с действительностью и тем, о чем он в течение последних дней свидетельствовал в американском суде.
Гренс медлил, пока другие пассажиры теснились в проходах, торопясь первыми забрать ручную кладь. Комиссар никуда не спешил, в отличие от них.
Судебный процесс в США в корне отличался от всех тех, в которых доводилось участвовать Гренсу в разных городах Швеции. Тридцать семь залов в одном и том же здании, каждый со своим судьей. Когда прибыл специальный автобус, с клетками в салоне, полиция тщательно следила за тем, чтобы публика не переходила разделительную черту, ограничивающую дорожку, по которой вели подсудимых.
Оникс – единственный из американской группы, кого Гренс знал в лицо, – теперь действительно выглядел пожилым человеком. Скованный по рукам и ногам, он еле семенил десятисантиметровыми шажками. Оранжевая роба и желтый браслет выделяли его из прочих как особо опасного преступника. В зале суда цепь вокруг его талии соединили с торчащей из пола стальной петлей, благодаря чему Оникс оказался прикован к своему месту. Только после этого с Оникса сняли наручники, чтобы он смог ознакомиться с документами по своему делу.
В последний раз Эверт Гренс был в аэропорту по случаю прибытия Хоффмана и Линнеи, теперь же сам пробирался сквозь толпу встречающих к следующей очереди, такой же нетерпеливой, как только что в салоне самолета. Те же люди переминались с ноги на ногу теперь уже в другом месте.
Гренс поставил чемодан на пол и сделал глубокий вдох, прежде чем на него сесть. В такой день нужно найти в себе силы даже для того, чтобы махнуть таксисту.
В зале суда они сидели друг напротив друга. Гренсу было достаточно протянуть руку, чтобы коснуться лидера педофилов, во плоти и крови. Оникс встретил шведского комиссара, выступавшего свидет