– Самое что ни на есть ведьмовское.
– Так это правда, что вы гадать умеете? – спросила Варвара и села за простой деревянный стол у окна.
– А ты хочешь, чтобы я и тебе погадала?
– Даже не знаю... – смутилась она и бросила взгляд на Столетова.
Егор покрутил в руках бутылку:
– А не сдохнет?
– Так коли до тебя дошел, не сдох, с тобой и подавно выживет, – пробурчала Люба.
Столетов сунул бутылку в карман и достал портмоне:
– Сколько?
– Вот чудак... Бери за так, – Люба поставила посреди стола тарелку с блинами. – Али вот с нами садись? Пообщаемся.
– Нет, я пойду. Пора мне.
– Да вот и девушке пора, а она все одна... – пробормотала Люба, хмуря тоненькие брови.
– Пора? – эхом отозвалась Варвара. – Куда пора?
– Мужика своего от жены уводить, – отчетливо заявила Люба. – Вижу, что запал он на тебя.
– Зачем вы... – охнув, вскочила Варвара. – Я... Это неправда! Я вовсе не хотела!
– О как! – Столетов открыл дверь и как-то странно посмотрел на Варю. – Ну-ну! Ладно, бывайте!
Дверь захлопнулась. Над порогом взметнулись не успевшие растаять в сенях снежинки.
Варвара опустилась на стул, оглушенная только что услышанным. Закусив нижнюю губу, она положила руки ладонями на стол и сказала:
– Я не знаю, откуда вы все это взяли, но... Я не собираюсь никого ни у кого уводить. Я так решила.
– Решила она, – хмыкнула Люба и поставила на стол пузатую бутыль с мутноватой жидкостью. Вытащив пробку, втянула носом запах и довольно улыбнулась.
– И вообще, – Варвара передернула плечами. – Вы все придумали!
– Так что же, я, по-твоему, вру?
Варвара скрипнула зубами. Неужели гадалки никогда не врут? Врут! Еще как...
С таким лицом только в монахи
Хлопнув дверью, Егор вышел на улицу и, остановившись на крыльце, втянул всей грудью морозный воздух.
– Что б тебя... – сказал он непонятно кому и, прихватив пригоршню снега, обтер лицо. Но оно продолжало гореть, будто внутри полыхал костер, испепеляя и кожу, и мышцы, и кости.
Ни холодный скрипучий воздух, ни бьющий по глазам белый цвет не могли избавить его от жаркого неуемного желания, вдруг возникшего еще в грузовике. Дураком надо быть, чтобы не понять, что за оказия с ним вышла. Молодая курносая девчонка с этими ее накрашенными губками и пахнущими чем-то женским, свежим и сладким волосами. Городская фифа с отвратительным и приставучим характером, которую за каким-то чертом занесло в их глухомань. Ах, да, журналистка! Они все такие – прилипчивые, словно банный лист.
Понятное дело, тут прижалась, там ресницами похлопала. И вроде, не специально, а взбаламутила в нем все. Укуталась в эти свои глупые, ни фига не греющие меха, тонкими ножками перебирает, дрожит, а строит из себя! Столичная пресса, куда деваться.
Вот и Юлька его такая же – шубки, колечки, пальчики, коленочки...
– Тьфу! – он в сердцах мотнул головой и пошел прочь от дома.
Грузовика уже не было, но Егор знал, что тот стоит тут же неподалеку, во дворе одного из приземистых домов. Он остановился посреди дороги и подумал, что можно зайти к Славе, поговорить насчет его поездки в Белозерск. Переломить себя, человеком вновь почувствовать, но от него ведь потом не отвяжешься. Начнет выпытывать, что да как, про эту московскую дамочку наверняка заговорит... Ну его. И ее. Со своими бы проблемами справиться. А они вот, налицо – то бишь, в штаны упираются. Дребедень какая-то, ей-богу!
Егор направился к берегу, где оставил лыжи и палки.
«Скоро темнеть начнет, надо бы поторопиться, чтобы свечи ввечеру понапрасну не жечь, и керосинку не палить. Еды успеть сготовить, печь подтопить, пса этого несчастного до ума довести. Жив ли?»
– Да жив, чего ему сделается? – пробормотал вслух. – Раз до меня дошел и не околел, то и... Вот ведь ведьма! И как это у нее получается? – Егор цокнул языком: – Это она про Юльку, что ли? Ее, красивую, я обидел? Ой, нет, бабка Люба, ничего-то ты не ведаешь. Красивая...
Красота Юли была яркой, современной и модной. Собственно, это он сам и сделал ей и точеный коротенький носик, и скулы, и аккуратный подбородок. Удалил комки Биша и приподнял верхние веки, отчего взгляд Юлечки стал по-детски наивным и притягательным. И, разумеется, грудь. Она вообще стала его подарком на восьмое марта вместе с изумрудным гарнитуром. Егор Столетов резал, пилил, надувал, вкалывал и натягивал, но Юлечка все еще оставалась недовольной. Каждое утро начиналось с нытья о том, что тут висит, там выпирает, а вот у Маши, а вот у Даши... Инстаграм пестрил одинаковыми мордашками, и именно их он наблюдал не только в клинике, но и в своем доме.
Но случались и хорошие дни – это когда Егор действительно чувствовал себя творцом. Однажды, еще в первый год работы, к ним обратилась мама с дочкой. Девчонка упала с велосипеда на арматуру и изодрала лицо и шею. Пятнадцать лет – трагедия. В обычной больнице, конечно, сшили, подлатали, но появились рубцы. Пришли на консультацию, а ценник-то, мама не горюй. Послушали, посчитали, молча встали и пошли. Он их от двери окликнул, будто кто-то за язык дернул. А может, и дернул. И правильно сделал. Димка потом верещал, калькулятором в нос тыкал – палата, уход, процедуры... Не понять ему, какое удовольствие результат своего труда наблюдать, повязку снимать и видеть счастливые глаза. Но у него, конечно, свой взгляд на все. Без него бы он так и работал за зарплату рядовым хирургом.
Юлька тоже тогда фыркала, ругалась. Мол, клиника не для нищих. А сама-то, можно подумать, дочь олигарха. И когда только в ней все это проявилось? Или сразу было, а он не заметил? Повелся на ее хотелки. Умела она его уговорить. А он и рад стараться – хотелось знания и умения свои применить, мужиком себя ощутить. Применил, блин. Очнулся, а рядом чужая женщина. Да, красивая, отполированная. И вроде, голос тот же, а... И в постели ерунда какая-то началась. Он на усталость все списывал, потому что в выходные стал в областной больнице подрабатывать. Больше за интерес, конечно. Чаще ассистентом. На отделении челюстно-лицевом. Вот там насмотрелся на беды людские. Ну и практика, куда же без нее. А постель, а что, постель? Сам виноват, наверное.
Егор обстучал лыжи и положил их на землю. От берега через озеро еще вела едва различимая лыжня. Но ветер уже поднимался, ворошил снег, заметая синеватый след.
У этой приезжей фифы, на удивление, все было своим, родным. И потому привлекательным. Даже уши, – Егор усмехнулся, – немного лопоухие, они придавали ее внешности особенную пикантность. Он сразу заметил, что она постоянно поправляет волосы, тем самым притягивая к себе еще больше внимания.
Но, судя по тому, что он успел услышать в доме у Любы, она тоже не была невинной овечкой. Что-то там прозвучало про женатого мужика и про то, чтобы его увести. А вспыхнула-то, заметалась! Сразу видно – правда. Эх, бабы, бабы... Одно только у вас на уме.
Егор покрепче ухватился за палки и оттолкнулся от берега. Под ногами зашоркало, засвистело. Ничего, свежий воздух, физическая нагрузка и глубокий сон лучше всего лечат от неприличных мыслей. Живой человек, бывает. Живут же монахи без всего этого? Он вот и сам уже сколько времени на сухом пайке. Ничего... Как-нибудь сладится. А фифа, она и есть фифа. Да и напугал он ее своим видом – зарос, зачерствел. Не чета московским пижонам. С таким лицом, как у него, реально только в монахи.
– И ладно…
Страсти
– Да ты никак обиделась? – всплеснула руками бабка Люба. – Вот взбалмошная...
– Нет, просто, – Варвара опустила голову и поскребла пальцем столешницу, – неприятно стало. Я ведь правда совсем не хотела, чтобы так... Я думала, что он... что я... А сейчас, как вспомню, сразу дурой себя чувствую. Вот если вы это просто так сказали, в шутку или, не знаю, на понт меня взяли...
– На понт! – фыркнула Люба и погрозила ей кулаком. – Слова-то какие! Тюремные, прости господи! Ты чай образованная, по лицу видно. Вот и говори нормальным языком. А энтих-то выражений я наслушалась за свою жизнь и боле не хочу.
– А, вы про колонию? – догадалась Варя. – Только это слово не жаргонное, правда-правда! Им еще аристократы во времена Пушкина пользовались во время карточной игры.
– Ох ты! Ну надо же... Раз Пушкин, то, конечно, да... А у нас здесь все одно – тюрьма... С нее и кормимся.
– А почему вы отсюда не уехали?
– Некуда мне ехать, дом мой здесь. Чего шататься под старости лет? К мужу приехала, с ним и останусь.
Варвара скосила глаза и мельком осмотрелась.
Разумеется, никакого присутствия Любиного мужа она не обнаружила. Даже фотографии на стене не висели, только несколько вышитых икон. Ей бы спросить о том, давно ли хозяйка здесь живет, и как тут все устроено, да уж больно разговор между ними сразу завязался странный. Теперь и не поймешь, как дальше его продолжать. А надо. Судя по всему, бабка Люба из старожилов острова и знает об этих местах много всего интересного.
– Я тут пятнадцать лет живу, – словно прочла ее мысли Люба и стала накрывать на стол. – Переезжать почему не хочу? А зачем? Хозяйство у меня здесь, огород, кур по весне развожу. Кто тебе скажет, что здесь жизни нет, – она подмигнула, – верь! Как есть – верь! Для молодежи, вроде тебя, скучно и тошно. А по мне так в самый раз. И Славка привыкший. Когда электричество не сбоит, так вообще красота! Топить приходится самим, но тут уж дело привычки... – Люба положила перед Варей щербатую доску, нож и буханку черного хлеба. – Режь пока. Сейчас щец похлебаем. И не смотри на меня овечьими глазами! Я тебе сказала то, что увидела.
– Его увидели? – тихо переспросила Варя.
– Может, и его, откуда мне знать? Кольцо на пальце, значит, женат.
Варя вздохнула и пододвинула к себе доску.
– Мы когда с ним встречаться начали, он свободный был. Не то чтобы я думала о свадьбе... – она на секунду задумалась, а затем вонзила лезвие ножа в горбушку. – Вот о чем я тогда думала? Глупая была.