– Да точно! – всплеснула руками Люба. – Бабушка, ну-ну! Не умеешь ты врать, а вот придумывать горазда. Ишь, глаза хитрющие!
– Профессия у меня такая, – покраснела Варя.
– Профессия еще ни одну бабу счастливой не сделала, – отрезала Люба и стала растирать жилистые, в темных пятнах кисти рук. – Видела она... – хмыкнула женщина. – Померещилось поди, с устатку-то...
Варвара ничего на это не ответила. Поняла, что спорить с бабкой – глупое дело. Да и не хотелось ей углубляться в подробности ночного происшествия, чтобы не прослыть уж совсем отмороженной на всю голову. Язык, конечно, чесался. Будь на месте Любы Римма, она бы слюну не успевала сглатывать, пока делилась подробностями этой странной поездки. В Москве, в редакции, за сотни километров отсюда, Варваре ничего другого и не оставалось бы. Римма отличный редактор и в душу не лезет. Но начни она этот разговор с Любой, и поползут наружу, словно молочная пена, ее чувства к Столетову. И придется признать, что ей они не подвластны, что это какая-то напасть на самом деле – влюбляться в мужиков, которые ей не подходят... Будто она специально это делает, вроде как из соревнования с теми женщинами, что рядом с ними. Но ведь все не так, совсем не так...
– Думаешь о нем? – внезапно спросила Люба, чем вызвала в Варе липкую жаркую волну.
– О ком?
– Об этом, своем. С кольцом который?
– Нет. Зачем мне о нем думать? Пусть живет себе... – Меньше всего ей сейчас хотелось думать о Разумове. Она уж и забыть о нем успела! Ну, может, не забыть, а лишний раз убедиться в том, что жалеть уже не о чем.
– А он-то поди... – не унималась Люба.
– Не надо, – твердо перебила ее Варя. – Пустое. Я сейчас размышляю только об этом деле. Вот вы что угодно можете сейчас мне в противовес предлагать или отговаривать, но я все равно займусь этой вашей местной легендой. Раз уж к этому еще и кости с черепами прилагаются, то обратного ходу мне нет. Я, знаете ли, не только настырная, но и злая, когда о таком слышу... – она сжала кулак и погрозила невидимому живодеру и мерзавцу. – Так бы и... Нельзя об этом молчать. Надо разбираться! Прям, чувствую, мое это.
– А чего мне тебя отговаривать? – кивнула Люба. – У тебя и документ есть, значит, полное право имеешь.
– Ага, – Варвара оглядела стол. – Я, пожалуй, к Ермоленко зайду. Мне нужна карта этих мест. Говорите, деревень здесь немного осталось? Жилых, я имею в виду.
– Так вроде немного, – Люба ненадолго задумалась. – Нет, это к Гришке надо. У него по нашей округе должны все быть записаны. Где чей дом. Но ведь за народом, сама знаешь, не уследишь. Кто-то приехал, кто-то уехал, а кто и...
– В лесу бродит... – пробормотала Варя. – И в лес мне тоже надо. – Она подняла на Любу глаза: – Обязательно надо!
– Коли надо, я тебя останавливать не стану. Только... – Голос Любы дрогнул.
Варе показалось, что по лицу женщины пробежала тень. Складки возле губ стали глубже, и вот уже не представишь, какой улыбчивой может быть Люба.
– Я же не собираюсь в лесу в засаде сидеть, – не очень уверенно сказала Варя. – Во всяком случае, предупрежу об этом Ермоленко. Зачем хорошего человека подставлять?
– Ты бы себя поберегла, Варвара.
– Спасибо, что беспокоитесь, бабушка Люба, но я профессионал. Мне, главное, все своими глазами увидеть. А там уж я...
– Нет, ничего у тебя не получится, – поднялась Люба из-за стола.
– Это мы еще посмотрим!
– Ничего у тебя не получится в таком-то виде, – женщина кивнула на ее пижамные штаны. – Или, может, ты в юбчонке своей собираешься по лесу шнырять? Забыла у меня сверток-то с бельем после бани. Я его в дом снесла.
Варвара прикусила язык и зажала ладони между коленей, чтобы скрыть волнение. Как только дело хоть краем касалось того, где она провела ночь, у нее будто железный штырь в спине вырастал. И ведь не сделала ничего постыдного, лишь глупое, да только от собственных фантазий у нее все внутри огнем горело. И стыдно, и сладко...
Раз Люба в Черемухинский дом заходила, то могла легко понять, что журналистка не ночевала... Хотя, кровать-то ведь расстелена была, да и поваляться на ней она успела еще перед баней...
Пора уже перестать себя дергать! Не маленькая девочка, взрослая женщина!
Меж тем Люба направилась к старенькому шифоньеру, под двумя ножками которого виднелись плотные бумажные квадраты, а через несколько минут уже шла обратно с ворохом примятой от долгой лежки одежды.
– Я-то ростом не удалась, а Родька мой повыше был. На-ка вот тебе штаны теплые на помочах. Рубаха еще фланелевая и подштанники. Новые, не брезгуй. Купила ему, а поносить не пришлось...
Варя поерзала на табурете, не зная, как на это реагировать. В общем, конечно, Люба была права. Уж коли заниматься делом, так в подходящем облачении.
– Подштанники, наверное, не надо... У меня колготки есть, – смущенно заявила она.
– Колготки? Ну... – пожала плечами Люба. – Тебе виднее. И тулуп бери. Отдашь потом.
– Конечно!
– И это... – Люба свалила одежду Варе на колени. – Статья статьей, а ты уж поберегись. Все через Гришу Ермоленко делай. Он мужик правильный, хоть и нервный.
– Поняла уж.
Люба занавесила оконце и перекрестилась:
– Не верю я, что говорю тебе это, но, видать, так и должно быть. Не просто так ты сюда приехала. Я-то ладно, старая да дурная, а вот ты, Варвара... Уж я и так, и эдак, а не вижу ясности. И никак не пойму, чем все это закончится.
– Может, и не надо пока понимать? Вы со своей колокольни смотрите, я со своей... – Варвара приложила к себе штаны. – Лыжи бы мне еще.
– Лыжи?
– Со школы на них не стояла. И не встала бы, если б сюда не приехала. Все как будто сызнова начинаю. Даже говор ваш переняла. Ассимилируюсь потихоньку. – Варвара вылезла из брючек и стала натягивать теплые штаны.
– Дам я тебе лыжи, – вздохнула Люба. – Бог с тобой. К Ермоленко соберешься, пироги захвати.
– Так сейчас и давайте! Мириться пойду, в глаза ему заглядывать.
– Иди-иди, дурная голова. Вперед и с песней! – Люба махнула рукой, озабоченно сдвинула брови и пошла собирать выпечку в пакет.
Ищи хорошее, плохое само найдется...
Казалось, снег никогда не кончится. Сколько его там было в низком сером небе? За всей этой белой круговертью и тихим безмолвием скрывалась особенная и, пожалуй, самая главная вещь – понимание того, что любить зиму могут только счастливые люди. Для тех, кто измучен нерешенными проблемами и недоволен собой, холода лишь еще больше отягощают жизненное бремя.
Егор поймал себя на том, что до этого дня воспринимал зимнее время как данность. Да, холодно; да, метель; да, тоска... Но стоило появиться Варваре, как вместе с ней обнаружились и новые краски, которые до этого он попросту не замечал. Белый цвет – как символ стерильности, холод – как неотложная помощь при травмах и для ускорения живительных процессов.
И тут она – будто палитра художника, полная не красок, а живых эмоций, щедро разлитых на поверхности...
Понимал, что нет смысла заморачиваться. Что как приехала, так и уедет, но... Что если попробовать?
– Что попробовать? – огрызнулся Столетов вслед собственным мыслям.
Сознание тут же нарисовало перед ним такую картину, от которой перехватило дыхание и гулко застучало в висках. Глаза Варвары, с легкой поволокой и длинными черными ресницами, смотрели на него так призывно, что хотелось им верить. Но тот, кто наступает на одни и те же грабли несколько раз, рано или поздно понимает, что дело не в граблях, а в нем самом.
Егор выдохнул и опустился на пол. Сделал двадцать отжиманий и замер в планке. Несколько минут черный пес с интересом наблюдал за ним, а затем подошел и сел напротив.
– Вот так, брат, снимают напряжение те, кто любит свободу и независимость, – пробурчал Егор, уставившись в истертые половицы.
Пальцы едва заметно подрагивали, но кровь уже забурлила, согрела, придала ускорения мыслям. Стоило бы подумать об отъезде, о предстоящем разговоре с Димкой и женой. Все это, доселе вызывавшее раздражение и душевную муку, вдруг оказалось полнейшей, ничего не стоящей ерундой. Как говорится, бог с ними.
А вот Варвару отпускать не хотелось. Сколько раз не отожмись, хоть на голове стой, а не стирается ее образ, будь она неладна. Но за одно то, что своим появлением она будто вдохнула в него живительную силу, стоило сказать спасибо.
– Тебе велели передать, что ты самый лучший пес на свете, Джек, – Егор поднялся и провел указательным пальцем между собачьих бровей. – Знаешь, что мне в ней нравится? – спросил, но тут же умолк и покачал головой. – Нет, не нужно тебе этого знать, дружище. Пусть это останется только со мной. А то вдруг растреплешь кому-нибудь?
Егор замочил в ведре посуду, обтер стол и, облокотившись локтем о деревянную, испещренную тоненькими трещинками раму, посмотрел в окно, вспоминая недавний разговор с журналисткой.
Вот что она за человек? Взяла и вывалила свои семейные проблемы. Что ж, ничего, конечно, странного в этом нет. Переволновалась, испугалась. Может, даже правду сказала. Шут их разберет, этих женщин. Где у них правда, где ложь. Юлька вон выкручивалась, придумывала разные отмазки, про своих родителей не хотела ничего рассказывать. А что с того, что они обычные люди? Со своими заморочками, правда. Что уж у них там произошло, но с собственной дочерью они практически не общались, а уж до Егора им и подавно дела не было. И она потребности в них не чувствовала.
А в нем? Так-то, положа руку на сердце, ему ей тоже в любви признаваться не особо хотелось. Будто морок какой нашел в ту самую первую встречу, а потом понеслась душа по кочкам. Легче было согласиться, чем спорить. Сам же, дурак, грудью на эти грабли напоролся, так что, может, и слава богу, что все разрулилось?
Может, ему Димку-то поблагодарить надо?
Единственное, что нет-нет да кололо, – визитка в кармане ее шубки. Егор глаз с Варвары не сводил, пока она искала свой телефон, но не заметил, чтобы журналистка смутилась или отвела глаза. Притворялась или действительно не знала, что он, Егор Столетов, один из владельцев клиники? И за столом тоже – когда он сказал, что работает санитаром, в глаза ему смотрела и никакого удивления не выказала. Его жена бы в сторону санитара не взглянула теперь, еще бы – ее именем клинику назвали! Димка, кстати, тогда не против был.