Вообще я не люблю лето. Я очень мрачная, и лучше всего мое состояние внутри и снаружи уравновешивается в ноябре, когда разноцветье опавших листьев тускнеет и приходит к единому грязно-бурому, когда начинаются долгие дожди, под которые так хорошо спится и можно с чистой совестью не выходить из дома, потому что на улице совершенно ничего приятного и интересного нет.
Когда я стала кондитером, кроме любви к ноябрю, я приобрела еще и неприязнь к лету. Особенно, когда надо работать. В открытые окна летит пыль, а с закрытыми жить невозможно. Шоколад тает в жару, а в дождь плохо сохнет безе. Муссовые пирожные размораживаются слишком быстро и неравномерно, а если оставить их на столе, начинают оплывать и терять презентабельный вид.
Довезти куда-то торт, не испортив нежный декор из тонких кружев шоколада, практически невозможно. Зеркальная глазурь мутнеет от тепла и покрывается капельками конденсата в холодильнике. Только врагам стоит скармливать муссовое пирожное, верхний слой которого уже стал отвратительно теплым, а внутренний не до конца разморозился.
Но.
Нынешнее ошеломительное лето на вкус почти как абрикосовое варенье.
Золотое, сияющее и с легкой горечью ядрышек внутри.
Никогда бы не поверила, что когда-нибудь это скажу.
Я люблю это лето.
— Почему я снова мою у тебя посуду? — спросил в пространство Макс, впрочем, не отвлекаясь от процесса.
Сегодня я занималась заготовкой желе, конфи и кремю на будущее, поэтому по десять раз в час пачкала соковыжималку, блендер, миксер, доски и кастрюльки, не говоря уж о ложках и лопаточках, а он терпеливо их отмывал практически в конвейерном режиме.
— Потому что я терпеть не могу это делать, — отозвалась я, аккуратно переливая пюре в кастрюльку, стоящую на весах.
— А кто любит? — проворчал он, выставляя в очередной раз отмытую соковыжималку на стол. — Ты уверена, что тебе реально настолько нужен сок из мяты и эстрагона? Знаешь, как глубоко и упорно могут прятаться среди ножей и шнеков травинки?
— Знаю. Никто не любит, но если бы ты до восьми лет мыл посуду колодезной водой в тазике, ты бы меня гораздо лучше понимал.
— Ого, — присвистнул Макс.
Он подошел сзади и, пока я размешивала пюре на маленьком огне и думала, надо ли добавлять сахар в маракуйю или она и так сладкая, обнял меня за талию и прижался губами к шее.
— Если я из-за тебя что-нибудь испорчу, накажешь сам себя: придется переделывать и никакого секса, — предупредила я.
Вместо того чтобы отстать, Макс прикусил кожу на шее еще сильнее и тут же зализал место укуса. Сочетание легкой острой боли и нежных касаний языка заставило меня покрыться мурашками.
Черт с ним, с сахаром. Я дождалась, пока на поверхности пюре появятся пузырьки, и сняла его с огня. Отжала руками желатиновые пластинки и положила их в кастрюльку. Они начали потихоньку распускаться, а я помешивала лопаточкой, иногда вздрагивая от новых укусов Макса.
Я аккуратно разливала остывающее пюре по формам, Макс щипал меня за соски. Вздрагивать было нельзя, иначе прольется, и он с интересом наблюдал, как я прикусываю губу, сдерживаясь, когда он тянул их все сильнее.
— Я буду хорошим мальчиком, — прошептал он мне на ухо и прикусил мочку.
— Как так вышло, что ты жила в деревне?
— Мама занималась своей жизнью, — буркнула я.
Не хотела я про это вспоминать. С бабушкой было очень хорошо, но пока мои ровесницы играли в «Лего» и Барби, я собирала яйца в курятнике по утрам, кормила свиней и загоняла коров домой. Не потому, что бабушка так уж любила эксплуатировать маленьких девочек, просто одна она не справлялась. На самом деле она была мне не бабушка, а прабабушка, и уже тогда ей было под восемьдесят. Когда отчим забрал меня от нее, она продала коров и свиней, оставила только кур. А недавно жаловалась, что и с ними уже не справляется.
— Как же ты со своим феноменальным нюхом жила там среди навоза?
— Прекрасно жила! — фыркнула я, поворачиваясь к нему, после того как убрала последнюю формочку в морозилку. — Нормальные, естественные запахи! Знаешь, я предпочитаю, когда честно пахнет навозом, чем пахнет навозом, а сверху еще какой-нибудь ядреной химией, как в этих ваших офисных сортирах.
Я забралась на подоконник, привычным движением потянулась за сигаретами, спрятанными за карнизом. Но не успела прикурить, как Макс подошел, вырвал у меня сигарету и выкинул в окно.
— Я запрещаю тебе курить, — жестко сказал он.
— Сделай это еще грубее, — попросила я.
— Что?
Макс, еще секунду назад изображавший из себя дикого мачо, неожиданно растерялся. Кажется, он ожидал, что я пошлю его в пешее эротическое путешествие.
Возможно, даже подготовился как-то интересно.
Но вместо этого я ощутила, что…
Мне это надо.
Мне было грустно. И больно.
Каждый раз, как я вспоминала свою жизнь в деревне: как скучала по маме и думала, что я плохая дочь, раз она оставляет меня там, внутри что-то саднило как содранная коленка.
— Я была плохой девочкой. Курила, пила и трахалась с плохими мальчиками. Накажи меня.
И хотя сейчас я уже взрослая и отлично понимаю, что дело было не во мне, что все гораздо сложнее, мне все еще нужна продирающая горло сигарета, немного тошноты после нее и отвратительный запах табака, чтобы почувствовать, что я чуть-чуть искупила свою несуществующую вину. Сделала себе больно — отработала страданиями грехи, а заодно заглушила физической болью душевную.
В детстве я после визита мамы бегала в дальний бор босиком. Там под ногами валялись маленькие острые шишки, которые не ранили ступни, но ходить по ним было мучительно.
Сейчас курю.
Но можно же использовать и другие подручные инструменты. Тем более те, что сами нарвались.
В глазах Макса зажглись опасные и игривые огоньки.
Вот за это я готова ему простить абсолютно все — он тут же подхватывает любые мои идеи.
Он дернул меня за руку, стаскивая с подоконника на пол, и толкнул в плечо, когда я попыталась подняться.
— На колени! — у него даже голос охрип от возбуждения. — Руки за спину.
И этот звук расстегиваемой пряжки… Меня ни разу в жизни не пороли, почему же меня так заводит это зрелище его жилистой руки, сжимающей петлю ремня?
— Сюда! — снова командует он, и я ползу к нему на коленях, и все так же, с руками за спиной, наклоняюсь, чтобы надеться ртом на выпущенный наружу член.
Он не любит минет и очень редко разрешает мне это удовольствие. И потому я теряюсь в противоречивых сигналах: Макс обвивает ремнем мою шею и слегка тянет голову назад, но кладет руку на затылок и прижимает к себе, задает ритм, в котором я скольжу губами по твердому стволу. Я обвожу языком край головки, обсасываю и облизываю ее как леденец, но ладонь и ремень снова управляют моим поведением, и мне приходится подчиниться и впустить его в свой рот в том ритме и с той скоростью, с какой хочет сам Макс.
Под голыми коленками твердая рельефная плитка кухни, руки устали держаться за спиной, и постоянно приходится вытягиваться всем телом, чтобы доставать до члена, но это награда и удовольствие. И высший знак доверия — для меня.
— Похотливая сучка, — шипит он, откидывая голову назад и прикрывая глаза, но долго так не выдерживает и снова смотрит на то, как блестящая головка скрывается между моих губ и выныривает снова.
Он заставляет меня выпустить член изо рта и теперь просто водит им по лицу, оставляя влажные следы слюны, а я пытаюсь вновь поймать его губами.
Макс бросает ремень, и тот падает где-то у наших ног, забытый и ненужный.
Здесь совсем другие игры — в максимальное доверие.
Когда он кладет руку на затылок, запуская пальцы в волосы, и мягко давит, заставляя меня принимать себя все глубже и глубже.
А я смотрю ему в глаза, сжимаю губами ствол и аккуратно, но твердо прикасаюсь зубами к шелковистой кожице.
Мы замираем с двух концов натянутого взгляда, словно целимся друг в друга из револьверов на Диком Западе.
Только сожми зубы.
Только толкнись глубже.
И в этот момент первый выстрел делаю я. Но не тот, что он ждет.
Я двигаюсь и впускаю его член до конца. Давлюсь, и из глаз брызгают слезы, но он проходит так глубоко, как может, в самое горло, пульсирующее от сдерживаемых спазмов. И это оказывается для Макса настолько неожиданно, что он громко стонет, и мое горло наполняется его спермой.
Я высасываю его до последней капли, и Макс падает на колени рядом со мной как подрубленный. Обнимает меня, целует в холодные губы. А я обнимаю его, даже не спросив, можно ли мне перестать держать руки за спиной.
Никогда и ни с кем мне не было так спокойно и безопасно играть даже в опасные игры.
Я расслабилась рядом с Максом.
Он никогда не делал ничего, что нанесло бы мне вред, он всегда слушал то, что я говорю, и главное — он сам чувствовал, когда надо остановиться.
А то, что это безумие имеет срок годности, делало все происходящее только еще более дразнящим, отчаянным и — безопасным.
Все равно что ехать на гремящей тележке в пещере ужасов. Тебя потрогают за шею холодными пальцами, напугают, показав привидение, ослепят светом и чуть не уронят в пропасть, но ты не только никуда не денешься из этой тележки, но рано или поздно выедешь на солнечный свет и следующую порцию безопасного адреналина сможешь получить, только отстояв очередь заново.
Поверила в безопасность. Расслабилась.
Поэтому я даже не вздрогнула, когда он спросил:
— Конкурс кондитеров через неделю?
— Да, в Сокольниках, — беспечно ответила я. — Забавно, их что, из Крокус-Экспо выгнали? Там микроклимат всегда был лучше, по крайней мере, Верейский именно на это напирал…
И продолжила колдовать над солоноватым песочным тестом. Рецепт я утащила у французского кондитера Грегори Дуайена, который когда-то создавал шедевральные пирожные для приемов, устраиваемых Тиффани, а потом отметился как шеф-кондитер в Кофемании. Как я удивилась однажды, когда к кофе мне принесли не слишком сладкое, не слишком кислое, идеально сбалансированное муссовое сердечко с малиновой начинкой, вытекающей из хрупкой шоколадной капсулы. В Москве! Такой уровень!