Кирилл коротко поржал:
— Училка по русскому — наша классная, кстати — меня зубами бы загрызла, дай ей волю. Однажды, вопя на меня, она так вломила по столу, что толстое оргстекло кулаком раскокала.
— Ты бандит, что ли, был? «Неуд.» по поведению?
— По прилежанию. Не столько бандит, — со значением поправил Кирилл, — сколько прогульщик. Разница на самом деле существенная.
Женя смотрела на него, теребя на шее какой-то шнурок. Глаза у нее были зеленовато-серые, даже, наверное, оливково-серые, неуловимого, особенно в тускловатом здешнем свете, оттенка. До Кирилла дошло, что пауза становится странной — но тут Уфимцеву хлопнула сзади по плечу какая-то девица, Женя обернулась и вполголоса, посмеиваясь, с ней заговорила. Кирилл неожиданно для себя встал и пошел в сортир, хотя особенной потребности пока не ощущал.
Вернулся он уже с третьим по счету стаканом. Теперь Жене что-то втирал Лухоманов — что-то про Евросоюзовскую ментальность.
— …Не знаю, в моем местожительстве дело или в чем, — услышал Кирилл, садясь, — но есть у вас тут вещи, которые мне правда трудно понять. Вот это вот стремление непременно куда-нибудь записаться или друг друга записать: в согласные, несогласные, в «ликующую гопоту» или гопоту мрачную, в силовики, в офисный планктон, в гламурные тусовщики… Почему здесь не хотят и не умеют быть самими по себе?..
«Самими по себе…» — хмуро подумал Кирилл, рассматривая содержимое стакана. Пытающийся быть самим по себе тут выпадает из реальности… Я, кажется, знаю, о чем говорю. То есть — не говорю.
Когда это было — года три назад? По крайней мере, я уже понял, что ждать рецензий на «Неуд.» бесполезно… Три с половиной даже — зима, помню, была, февраль, что ли: мороз градусов пятнадцать, смерзшиеся снежные груды на обочинах — того же грязно-белого цвета, в том же налете городской копоти, что и небо. Ледяной, удушливый ветер, метущий площадь трех вокзалов, ударивший в морду при выходе с Казанского, — я приехал из Рязани утренней электричкой: как обычно, разосравшийся… то есть никто ни с кем, насколько я помню, не срался — просто выставленный более-менее вежливо, более-менее нетерпеливо из квартиры кем?.. Оксаной, кажется. Из квартиры, кредит за которую я помог ей выплатить досрочно — из аванса за «Неуд.». После чего в ее тоне и стало пробиваться это досадливое нетерпение, словно при общении с безнадежным занудой. Потом обнаружился айтишник, кто он там был, верстальщик, последовали независимые пожатия плечами, и в ее взгляде, направленном на меня, я распознал давно знакомое по другим женским взглядам хмурое недоумение — вроде бы она не очень понимала, кто я такой и почему она со мной разговаривает.
Идти на поклон к матери я не нашел в себе моральных сил — не потому, конечно, что боялся инвектив или многозначительных каких-нибудь гримас: я знал, что это исключено, так же как и знал, что за подчеркнутым отсутствием этого всегда будет стоять терпеливое сожаление, сродни сожалению о допущенной некогда ошибке, о которой хотелось бы, но вот не получается забыть. В этой семье комом вышел второй, младший блин.
Короче, как всегда в такой ситуации, принялся я набирать Москву — где знакомых и возможностей перекантоваться и трудоустроиться было не в пример больше. Игнат ответил «Да конечно!» в своей гипертрофированной манере, словно обиженный самим фактом вопроса. Это, впрочем, ничего еще не значило — так что когда ближе к делу он перестал брать трубку, а потом его телефон оказался отключен, я не удивился. Последний раз услышав про «абонента вне зоны» уже на пути в столицу (электричка отгрохотала по мосту, над белой равниной под белым небом тускло золотились отреставрированные старо-голутвинские маковки), я позвонил Марго. Та отозвалась мгновенно и весело сообщила, что она в Таиланде, непосредственно на пляже. Мне оставалось только сплюнуть всухую. Перепробовал еще с полдесятка номеров — с нулевым результатом.
В итоге, выйдя на площадь трех вокзалов, я решительно не представлял, что делать. Механически двинулся к центру по широкому безлюдному проспекту Сахарова, очень быстро задубел и стал осматриваться на предмет кабака, где можно было бы согреться и собраться с мыслями. Ни единой вывески не мелькало среди окружающего монументального уродства. Наконец показался некий грузинский трактир — правда, надпись осеняла помещение не слишком обитаемого вида. В дверях, впрочем, топтался некто чернявый. «Открыто?» — осведомился я у него спертым от холода голосом. Южанин посмотрел сквозь меня и после паузы задумчиво сообщил в пространство, причем не с грузинским, а среднеазиатским каким-то акцентом: «Н-нэт…» — «А когда откроется?» Тут взгляд его все-таки сфокусировался на мне, а в тоне появилось отчетливое злорадство: «Нэ-из-вэсна!..»
В конце концов доковыляв до метро «Чистые пруды», я пристроился на втором этаже двухэтажной стекляшки в доживавшем последние месяцы, если не недели, «Русском бистро». Вскрыл, потянув за хвостик на крышке, стограммовый шкалик поганенького «Русского застолья», зачерпнул пластиковой ложкой из пластиковой плошки разогретый гороховый супчик. В просторном грязноватом гулком зале я был один-одинешенек. Внизу на голой лестнице угрожающе скучал жирный мент, за окном мерзли снежные груды в налете городской копоти, по радио Шевчук орал о том, что едет он на родину: «Пусть кричат: „Уродина!“ А она нам нравится, спящая красавица!..»
Я снова достал телефон, потыкал в кнопки и мысленно забуксовал. До сих пор не знаю, что за глюк и отчего поразил тогда ветхую мою трубу, но, зайдя в «Контакты», я не обнаружил там ни одного номера. Папка была девственно чиста. Однако ощущение у меня в тот момент было такое, словно это меня самого стерли из мира.
Кирилл очнулся, некоторым усилием воли оторвал от морды пальцы, щупающие через щеку флюс. Торопливо допил стакан. Юрис рассказывал Жене про Латвию — про то, как он работал в Риге спортивным фотографом и почему бросил (хотя, как было известно Кириллу, считался там одним из лучших в этой области и трепетно относился к собственным профессиональным амбициям):
— …Такой рижский стадион «Сконто». Снимаю игру двух наших команд. Ну, представляешь, насколько это круто: латвийский футбол?.. Стадион вообще на семь тысяч мест, но реально на трибунах человек от силы триста — и те потихоньку разбегаются, потому что дождь. Зато вип-ложа — битком. Ведь там, вы что — московский барин, сам Леша Райзман, прикупивший один из играющих сейчас клубов! Он, конечно, в душе тоже Абрамович, но бабок хватило только на латвийский клуб. Зато уж тут вокруг него толчется весь местный бомонд: напрашивается к нему в ложу, подобострастно хихикает, жует, тянется чокнуться коньячком… Я, значит, фоткаю этот никому на фиг не нужный матч, мокну, лихорадочно вожу по сторонам объективом, над обоими воротами висит по моей камере — знаешь, дистанционно управляемой, все как у взрослых. И вдруг я понимаю, что происходящее на поле снимаю я один. Зато вип-ложа просто набита коллегами: все вьются, трутся и беспрерывно жмут на спуск. Для светских наших изданий стараются. И вот тут до меня дошло, что я либо не тем делом занимаюсь, либо не в том месте…
Кирилл, глядя на стакан с очередным Хоминым коктейлем, прикинул, что движется Юрка раза в два медленней, чем он, и пресек собственное желание взять еще сто. Стоило остановиться.
— И сейчас что делаешь? — спросила Женя Хому. — На стоки пашешь? Там действительно нормальные деньги?
— Если покупают фотки твои…
— А от чего это зависит?
— От тематики, — невесело хмыкнул Юрка.
— И что у тебя за тематика?
— Спорт, фоторепортажи, выездные в основном. Вообще в разъездах работаю: и по анималистике там, и по пейзажной фотографии… такой, не без художественных понтов…
— Причем здорово работает, — подтвердил Кирилл.
— Только на этом ни-хе-ра ты нормальных денег не поднимешь… — расплылся Юрка в эдакой увещевательной улыбочке. — Я же когда-то думал: во здорово — делай, что тебе интересно, и ни от какой тупой конторы не завись. Ага. Аж бегом! Заниматься тем, от чего не воняет, что ты любишь и умеешь — да еще и зарабатывать этим… — он, горько щерясь, покачал головой. — Где такое сейчас бывает?.. Ну так и ни в какой фотографии, ни на каких стоках…
Кирилл смотрел на него. «Что это за мир, — пьяновато думал он, — в котором наименее осуществимо наиболее естественное: желание достойно делать достойное дело?..» Тоскливая, неконкретная — точней, всеобъемлющая — растерянность, которую по трезвянке он от себя старался гонять, была тут как тут.
— А что идет там лучше всего? — спросила Женя Юрку.
— Девки. Естественно. Осклабленные, полуголые. Можно еще бизнесменов в костюмах: улыбки, манжеты, ноутбуки — бизнес, в общем, и потребление. Идеал — девка с ногами, несущая кучу пакетов из супермаркета. Пакеты желательно без логотипов — ну, понятно… И желательно матерчатые…
— А это почему?
— Экология… — фыркнул Хома.
Все замолчали. Кирилл косился в окно: там, внизу, был пустой ночной переулок, синева неба между крыш, чернота кроны, приглушенная желтизна окон… недолгое отражение в асфальте красных задних огней какой-то лоснистой машины… статичный блик в лобовом стекле припаркованной под фонарем… Глотнуть с тоски хотелось нестерпимо — но стакан стоял пустой. Тогда он все-таки вытащил из кармана фляжку и свинтил под столом крышку.
— Будешь? — обратился он к Юрке, показывая глазами на его посуду.
— И тебе не советую, — многозначительно глянул на него Хома.
Периферийным зрением Кирилл подметил, что Женя тоже на него смотрит, подумал, что Юрис как никогда прав — но вместо чтоб последовать совету, быстро огляделся, стянул со стола свой стакан и набулькал туда вискаря. Хватил, не рассчитав дозы, — и едва справился с горловым спазмом. Зажмурился, а открыв заслезившиеся глаза, наткнулся на Женин взгляд. Все такой же: прямой, спокойный, сдержанно-насмешливый. С подтекстом (теперь — под балдой — кажущимся ему несомненным). Некоторое время он молча, с нетрезвым упрямством этот взгляд выдерживал.