– Ну и что вы теперь с нами сделаете, кретины? Думаете, это сойдет вам с… – Доктор Добрая Мать, разгневанная, уязвленная, шокированная, не закончила фразу, потому что все псы до единого развернулись и пронзили ее взглядами. Ослица съежилась под лазерами их глаз – толукути это были единственные ее слова в ту ночь и в следующие три ночи.
– Но объясни, почему ты так со мной поступаешь, Реза? Втягиваешь армию в политику, иве?[36] Ты – из всех животных! Задумал – что? Кровавый переворот, серьезно? Генерал? После всего, что мы прошли, всего, что я для тебя сделал? – рычал Старый Конь, теперь сосредоточив все внимание на бульдоге. Но генерал Иуда Доброта Реза сидел глухой и немой.
– Прошу, сэр, со всем уважением, мы отказываемся называть это переворотом, тем более кровавым, поскольку во всем этом чудесном доме не пролито ни единой капли крови, – отчаянно обвел лапой комнату генерал Дар Биби.
– Какого черта ты несешь, генерал? Сам-то себя слышишь? – громыхал Старый Конь.
– Я только говорю, Ваше Превосходительство, сэр, простую истину: то, что происходит, категорически не является переворотом, – ответил пес.
– Если это не переворот, то что это тогда за херня? – проревел Старый Конь. Он грохнул копытом по столу, и недопитая чашка «Эрл Грея» перевернулась, упала и разбилась.
– Мне очень жаль насчет переворота – в смысле, вашей чашки, сэр. А что касается вашего вопроса, мне кажется, это неприятная ситуация, которую мы обязательно исправим, сэр, – сказал генерал Дар Биби. Было не жарко, но он обливался потом. – И если позволите добавить, Ваше Превосходительство, всего несколько часов назад Центр Власти проголосовал за то, чтобы, эм-м, позволить вам уйти на покой…
– Я и есть сраный Центр Власти, генерал, и не понимаю, что за хрень ты несешь! И ты хоть раз слышал, чтобы я сказал, что устал? Чтоб вы знали, уйти на покой мне велит только назначивший меня Господь Бог, а не вы, презренные вероломные гиеньи дети! И может, вы мните себя умными, но вот вам сюрприз: это Джидада, моя Джидада с «–да» и еще одним «–да»; только дайте срок; думаете, дети народа это потерпят? Думаете, Африка это потерпит? Думаете, мир это потерпит? Я знаю, и вы знаете, и Господь знает, и солнце знает, и земля знает, и воздух знает, и предки знают, что мои животные никогда не потерпят этого неконституционного преступления, этого фарса, этой мерзости. Вы, генерал, явно не понимаете, с чем имеете дело. Вы не знаете, насколько меня обожает Джидада. Вы не знаете моих животных, но сегодня узнаете, только дайте срок, – бушевал Старый Конь.
Но не знал нас и Отец Народа, не знал, что происходившее с ним – лучшее, что происходило с нами. Что вслед за последними выборами, которые он подстроил, и предыдущими, которые он тоже подстроил, и всеми остальными до того, которые он фальсифицировал, – да, после того как он и его режим перекрыли все правильные и возможные средства в нашем распоряжении, чтобы избавиться от него мирным и конституционным путем, – у нас не осталось выбора, кроме как приветствовать его гибель, как бы она ни произошла. Потому что из-за неэффективного руководства животное может измениться. Потому что из-за бездушного правления животное может измениться. Потому что из-за коррупции животное может измениться. Потому что из-за тирании животное может измениться. Потому что из-за подстроенных выборов животное может измениться. Потому что из-за обескровливания демократии животное может измениться. Потому что после резни невинных животное может измениться. Потому что из-за неравенства животное может измениться. Потому что из-за этницизма режима животное может измениться. Потому что, когда бедные беднеют, а богатые – богатеют, животное может измениться. Потому что из-за растоптанных надежд, преданных мечтаний, нарушенного обещания независимости – всего и сразу – терпеливые, преданные животные изменились, и, когда Отец Народа ждал, что мы покажем Защитникам, как любим его и нуждаемся в нем, что мы восстанем ради него, мы высыпали на улицы помогать им закончить начатое, да, толукути забить последний гвоздь в крышку гроба.
И в городском центре мы встали на дыбы под огромной вечноцветущей жакарандой: кто-то бушевал, кто-то молился, кто-то ревел, кто-то распевал революционные песни, кто-то распевал церковные гимны, кто-то говорил с иностранными журналистами. Действительно знающие рассказывали, что Парламент в Доме Джидады уже готовит импичмент, поскольку Отец Народа отказывался отречься от власти. Началось редкое единство Партии Власти и ее соперницы – Оппозиции, которая, так и не избавившись от Старого Коня с помощью выборов, желала, как и многие из нас, распрощаться с ним любой ценой.
Если бы он не увидел толпу животных собственными глазами, никогда бы не смирился с тем, что звал ложью: будто бы Джидада – да, та самая его любимая Джидада с «–да» и еще одним «–да», толукути та единственная страна, которую он любил больше всех, – вправду призывает его отстранить. Знающие говорили, он заявил собравшимся переговорщикам, что не только отказывается от унижения в виде отречения – причем по телевидению, на глазах у всех врагов, с оскорбительно идиотской речью, написанной кем-то с говном вместо мозгов, – но и, соответственно, отказывается от бесчестного предложения бросить детей народа в тяжелое время, когда он им, очевидно, нужен. А стоило генералу Дару Биби сказать: «Но дети народа сами хотят, чтобы вы ушли, Ваше Превосходительство, сэр, в этот самый миг они собрались перед Домом Джидады и требуют вашего ухода», – Отец Народа рассмеялся таким смехом, что затрепетали вялые флаги.
– Да вы, видать, из ума выжили, раз думаете, что дети выбросят собственного отца, как использованную туалетную бумагу! Если вы и я прямо сейчас отправимся в Дом Джидады и я увижу то, о чем вы говорите, тогда, пожалуйста, генерал, я отрекусь ко всем хренам; как я уже говорил, вы не знаете моих детей, вы не знаете моих животных!
Толукути они отправились на потрепанной телеге, чтобы не привлекать внимания. Забравшись в самое сердце толчеи, они выскользнули на улицы – Отца Народа переодели, чтобы его никто не узнал. Его чуть не раздавил один уже размер толпы: тела, тела, тела повсюду и тела везде. Если бы не знакомые виды, он вряд ли бы узнал город – ведь то, что здесь творилось, не могло твориться в его Джидаде с «–да» и еще одним «–да»; и он постоял, гадая, правда ли видит то, что видит. Животные с символикой Джидадской партии и животные с символикой Оппозиционной партии маршировали и танцевали вместе, и Отец Народа уставился на это зрелище в шоке, и его охватило головокружение, и его охватила слабость, и его охватило чувство предательства, потому что все эти годы его режим строил Джидаду, где животные противостоящих партий не могут сплотиться во имя единой Джидады. Так думал не он один: над празднующими животными кружила стая стервятников, недоумевая и гадая, где же, черт подери, кровь? И где же, черт подери, трупы? Ведь толукути в знакомой им Джидаде любые собрания против Центра Власти всегда и без исключения кончались падалью, падалью, падалью.
Старый Конь увидел, как свиньи запускают большой желтый шар с надписью: «Джидада больше никогда не будет твоей колонией!» Увидел, как кошка несет плакат: «Долой деспота!» Барана с плакатом: «Старый Конь должен уйти». Осла с плакатом: «Довольно!» Павлина с плакатом: «Пришло время». Овцу с плакатом: «Старый Конь должен сейчас же покинуть Джидаду!» Корову с плакатом: «Свободная Джидада». Еще одну с плакатом: «#ОтставкаКомандования». И еще одну с плакатом: «#НовоеНачало». Увидел утку с плакатом: «Вперед, вперед, наши генералы». Козу с плакатом: «За детей и за наше будущее». Лошадь с плакатом: «Старому Коню пора на покой». Курицу с плакатом: «Псы – голос Джидады». Гуся с плакатом: «Долой коррупцию!» Осла с плакатом: «Дом Джидады, закончи начатое». Козу с плакатом: «Власть не передается половым путем!» Кошку с плакатом: «Старый Конь – дололо-о-о!!!»[37]
Он видел множество плакатов – незаконных плакатов, невероятных плакатов, неблагодарных плакатов, неправильных плакатов, ошибочных плакатов, – и животные с ними плясали, носились, вопили и визжали, призывая к его незаконному свержению. «Долой тирана!» – ревели они. «Прощай, диктатор!» – гремели они. «Долой угнетение!» – визжали они. «Слава новому рассвету!» – завывала толпа, захлестывая улицы и становясь все больше и больше. Животные свистели. Животные играли на вувузелах. Животные пели песни. Животные смеялись. Животные произносили молитвы. Приезжали новые на еле ползущих машинах. На велосипедах. На автобусах. На тележках. Наблюдали с деревьев. И толпы все шли и шли, а он ничегошеньки не понимал.
Наконец он воздел голову к небесам – возможно, в поисках знака от Бога, что его помазал, постановил, чтобы он правил, правил и еще раз правил, – но увидел только тусклое солнце. Он мысленно приказал ему почернеть – да, толукути Отец Народа хотел, чтобы солнце погрузило Джидаду в кромешную тьму среди бела дня и разогнало вероломное собрание, а он бы успел разыскать истинных друзей и вместе с ними нашел, как исправить эту невообразимую ошибку, но толукути солнце не дрогнуло, не поддалось, не сделало ничего – впервые за все его богоданное правление солнце наотрез отказалось подчиняться.
И он стоял в еще большем изумлении, трясся, хотя пытался не трястись, чувствовал себя в полном одиночестве среди наэлектризованной толчеи и думал: но что случилось? Да, спрашивал себя: но что случилось, и когда случилось, и в какой именно момент случилось так, что все эти животные, которые когда-то его любили, вдруг перестали его любить, перестали в нем нуждаться? И он задумался, на что готов ради этой любви. Толукути его сердце так заныло, что разбилось, да не раз, а тысячи, тысячи и тысячи раз – из-за всех и каждого зверя на улицах и всюду, где были джидадцы, в этот самый миг его разлюбившие. Это и было его первое горе.