– Пожалуй, никого на подходе, – говорит Судьба.
– Что, погоди, то есть совсем не будет детей? – спрашивает НаДуми.
– То есть совсем не будет.
– Но почему, Судьба Кумало? – спрашивает тетушка МаКумало с нескрываемым разочарованием. Она слетела со своего места поближе к НаДуми, усевшись так, словно высиживает яйца.
– Никогда и не стремилась. Быть матерью – не для меня, – говорит Судьба, еле сдерживая раздражение. Ей не нравится этот разговор и хочется его прекратить.
Но чему ты удивляешься, Судьба? Ты, выросшая в этом самом Лозикейи? Где дела одного животного – это дела всех? Где старшие имеют право с праведным видом учить тебя жизни? Где даже нет слов для «личного пространства»? «Границ»? И правда: она удивлена, но не удивлена. Удивлена, потому что за столько лет забыла. Удивлена, что ничего не изменилось. Старшие по-прежнему смотрят на нее так, словно она говорит рогами.
– Дорогуша, конечно же, ты хочешь деток, просто этого сама еще не знаешь. К тому же как самка может не хотеть деток, раз Бог дал нам утробы? Это же ненормально, – говорит тетушка МаКумало, понижая голос, словно делится тайной мудростью, предназначенной лишь для ушей молодой козы.
– А если не хочешь их сейчас, то, когда они появятся, поймешь, что все-таки хочешь. И поймешь, что это так же естественно, как дышать, и сама порадуешься, – довольно смеется НаДуми.
– Вот Свидетельница, моя младшая, – помнишь, как вы вместе играли и воровали фрукты по всему нашему кварталу? – как раз ждет младшего. Теперь ее зовут НаВыбор – в честь перворожденной, Выбор, она уже учится в восьмом классе. После Выбор родилась Новыйдар, она в шестом классе, а после Новыйдар – Дензел, он в третьем классе. – Тетушка МаКумало с трудом прячет гордость, выдающую, что ее дети действительно ее богатство.
– Дензел? Хочешь сказать, так зовут Дидизу, МаКумало? – спрашивает НаДуми.
– Да, канти[64], ты не знала, НаДуми? Дидиза – это Дензел.
– Но что это еще такое – «Дензел», МаКумало? У вас кончились имена, чтобы проклясть несчастное дитя набором букв, который ничего не значит? – спрашивает НаДуми.
– Подруга, ты меня спрашиваешь? Спроси Свидетельницу, когда увидишь. Но, короче говоря, ты удивишься, Судьба, насколько ребенок меняет твой мир. Обещаю, ты станешь совсем другим животным, – говорит тетушка МаКумало. И прерывается, чтобы поздороваться с вошедшей на кухню курицей, толукути во всем черном.
– МаКумало! НаДуми! Вы из ума выжили? Чего не оставите дитя в покое?! – укоряет курица.
– О чем ты, товарищ Безпромаха Нзинга? – хором отвечают МаКумало и НаДуми.
– Совсем стыд потеряли под старость? Мы даже в гостиной слышим, как вы засыпаете ее своим вздором. А ты, Судьба, неужто не знаешь, как сказать не лезть не в свое дело мани, неужто Симисо ничему тебя не научила? – не жалеет курица и Судьбу.
И Судьба, как раз таки чуть не треснувшая от желания сказать двум старушенциям не лезть не в свое дело, благодарно улыбается. Только так нельзя, Судьба, – говорить старикам не лезть не в свое дело, – даже если они этого заслуживают; только не такими словами. Потому что это неуважительно – они же старшие. Потому что это не по-джидадски. А хотелось бы, если бы она только могла. Если бы.
– Кто это сказал, что ей обязательно нужно жениться и рожать? Фела Судьба, эти ослица и курица – те самые самки, которые, когда кое-кто вступил в борьбу за освобождение Джидады, осуждали нас вовсю, поучали, что наш долг, мол, сидеть дома и рожать, что оружие не для самок. И некоторые товарищи-самцы на фронте мнили, будто мы пришли служить их женами, зудохвостками да прислугой! Но разве мы не сражались вместе с ними и по тем же самым причинам? Разве не освободили вместе Джидаду, хоть теперь этот мерзкий неблагодарный Центр Власти делает вид, будто Джидаду освобождали хренами? И во-вторых, оквесибили, если тебе вдруг никто не сказал, Судьба, живи за себя, если только у тебя нет где-нибудь второй жизни, чтобы жить на своих условиях. Слышишь? – говорит курица. Ее гребешок побледнел, перья встопорщились.
– Да, я слышу, товарищ Безпромаха Нзинга, – говорит Судьба, замечая, как имя, которое в детстве она произносила без труда, теперь, на взрослом языке, звучит нелепо. Но она не знает других имен курицы, не расстававшейся со своей кличкой даже после джидадской Освободительной войны.
«Может, война и кончилась, но я все еще солдат. Меня не призна́ют и не похоронят на их площади Освободителей, но, сколько я дышу, мое имя будет напоминать, что я освобождала эту страну и что я никогда не промахивалась», – сказала товарищ Безпромаха Нзинга однажды, много-премного лет назад, когда юная Судьба поинтересовалась ее странным именем. Толукути действительно знающие говорили, что ее переименовали товарищи на фронте за то, что никто не мог потягаться с ней в меткости.
– Хаву, товарищ Безпромаха Нзинга, канти мы сейчас воюем, что ли?! Я и не знала, что мы воюем; мы с МаКумало просто беседуем с девочкой. Судьба, прими наши извинения; оказывается, нам нельзя о таком разговаривать, даже если это совершенно естественный разговор, – извиняется Надуми извинением, которое и не извинение вовсе.
– Но ты ли это, Судьба? – с удивлением спрашивает НаЛюбовь, разглядывая ее, и не в первый раз.
НаЛюбовь, одна из ближайших подруг детства Симисо, пришла, несмотря на дневное время, в утреннем черном халате в радужный горошек. Судьба не может привыкнуть к этой знакомой вещи; так и хочется с ней поздороваться, спросить, как она. Давным-давно, почти двадцать лет назад, Любовь – дочь НаЛюбви, тогда переехавшая в Торонто, одна из первых в их квартале, кто перебрался в Северную Америку, – прислала халат матери, и НаЛюбовь даже устроила чаепитие, чтобы похвастаться перед друзьями и врагами. Судьба практически уверена, что, когда бы она ни видела ослицу в последний раз, та носила тот же самый халат в радужный горошек. И вот, спустя десять лет, НаЛюбовь и ее халат как будто ничуть не постарели.
– Я, тетушка. Правда я, – говорит Судьба, и не в первый раз.
– Да, знаю, что вижу тебя. Но в то же время не могу поверить, что это ты-ты-ты, то есть что вижу саму тебя, – говорит НаЛюбовь, игриво стукаясь лбами с Судьбой.
– Ну уж лучше поверь, дадвету кабаба, предки есть, предки существуют, и предки милосердны, и предки велики, – говорит Герцогиня, тихо постукивая по полу тростью.
– И Бог тоже велик, нельзя забывать Превысшего, – говорит Матерь Божья, не стерпев, что мертвецов ставят выше ее живого Господа.
– Жаль, здесь нет твоей матери, жаль, здесь нет Симисо, – качает головой НаДуми.
От упоминания матери Судьба снова чувствует ту тяжесть, что грозила ее поглотить, когда Герцогиня, пока готовилось угощение, позвала ее в спальню. Она встретила старушек с мрачными мордами, сидящих рядком на краю кровати, словно на поминках, и явно ждущих ее. Судьба помялась, гадая, сесть ли на пол или на пустое кресло у двери. Герцогиня показала на кресло.
– Что ж, дорогая дочка, мы подумали, что ответим на вопрос, который ты наверняка носишь с тех пор, как пришла и увидела, что калитка заперта, – сказала Герцогиня, указав подбородком.
И Судьбу, встревоженную внезапным весом в голосе кошки и угрюмым выражением морд, посетила мысль, наполнившая голову туманом, и она не смогла сдержать слез. А старушки, зная то, что знали о тяжести возвращений, не стали утешать козочку. Мысль, от которой зарыдала Судьба, – что ее мать мертва или того хуже, хотя она и представить не могла, что может быть хуже смерти.
– Но Симисо будет рада тебя видеть, Судьба. Ты не представляешь, как ей нужно это чудо, – сказала товарищ Безпромаха Нзинга.
– Прошу, скажи, товарищ Безпромаха Нзинга, где моя мама? – спросила Судьба.
– А это, дитя, вопрос непростой, и так просто ответить мы на него не можем, – сказала товарищ Безпромаха Нзинга, поерзав так, что выдала: сказать нужно многое, но прямо об этом говорить не получится.
И там, толукути сидя на кровати с белым одеялом, вошедшим в моду в Лозикейи в первые пару лет XXI века, старушки по очереди рассказывали вернувшейся дочери их сестры-подруги, как Симисо страдала от внезапной пропажи ее единственного ребенка почти десять лет назад. Как погрузилась в глубокую кромешную тьму, не отпускавшую ее и столько лет спустя. Как в лучшие времена этой тьмы Симисо блуждала по тауншипу, словно окаянный призрак, обивая пороги. Как, если не обивала пороги, останавливала животных на улицах, подходила в магазинах, церквях, барах, на похоронах, свадьбах, митингах – всюду, где собирались животные. Как доставала поблекшую фотографию с собой и пропавшей дочерью и говорила: «Меня зовут Симисо Кумало, и я ищу свою пропавшую дочь, Судьбу Лозикейи Кумало. Вы ее не видели? Мне нужно ее найти. Без нее мне не вздохнуть, без нее я сойду с ума». Как Симисо все-таки сумела дышать все эти годы, но разум, к сожалению, все-таки не сохранила. Как в худшие времена она бродила по всей Лозикейи – пела, плакала, смеялась, визжала в зависимости от припадка безумия в тот день. Как порой она рылась во всех попадавшихся урнах, искала Судьбу в мусоре. Как она исчезала, сперва на дни, потом на недели, месяцы, странствуя пешком по всей Джидаде, невзирая на погоду, и все искала, возвращаясь, только когда хрупкий разум напоминал, кто она.
– Да, очень больно, что Симисо нет здесь, когда ты вернулась, Судьба, но не печалься, дорогая дочка: у меня есть предчувствие. И никогда не теряй надежды, имей веру, – говорит Матерь Божья.
В гостиной Герцогини на миг настает тишина, тишина угрюмая, потому что, сколько ни ешь угощений, какие бы они ни были вкусные, как бы округа ни сбежалась по первому зову, чтобы приветствовать вернувшуюся козу, сколько ни смейся, сколько ни рассказывай историй, – все знают, что ничем не усладить горечь отсутствия Симисо.
– Я тебя слышу, Матерь Божья, – смело говорит Судьба, застеснявшись сочувствующих взглядов и стараясь найти в сердце надежду под отчаянием. Впервые с начала сборища коза чувствует усталость, вдруг измотанная чужим вниманием. Хотелось просто встать, вернуться в дом матери и обдумать все в одиночестве.