– Булавайо? Я об этом не знала, мама. С каких пор она твоя родная? – спрашивает Судьба, нахмурившись.
– Не говори глупостей, конечно же, Булавайо – мой дом. Оттуда мой отец, Бутолезве Генри Вулиндлела Кумало, тот, кто дал тебе имя. Он не снился мне все эти годы, Судьба, до сегодняшнего дня. Ни разу, – говорит Симисо с тревогой.
Судьба смотрит на мать, словно совсем ее не знает; впервые она слышит, что Симисо родом из Булавайо. И уверена, что ни разу не слышала из уст матери полного имени дедушки.
– Во сне была и вся моя семья – мать с сестрами и братьями. Они превратились в красных бабочек, – говорит Симисо незнакомым Судьбе голосом. Голосом, пропитанным грустью.
– Братья и сестры? Если честно, я уже ничего не понимаю, мама, – говорит Судьба: она всегда считала, судя по тому, что знает, тому, что ей рассказывали, что Симисо – единственная дочь покойных родителей.
– Принеси воды, и я расскажу тебе все. – Симисо смотрит куда угодно, только не в глаза дочери.
1. Семья Кумало из Булавайо
Ты должна знать, что в прошлом была другая я, жившая другой жизнью. Независимость, как тебе известно, пришла после долгой борьбы, и мой отец – твой дед – Бутолезве Генри Вулиндлела Кумало, борец за свободу, наконец вернулся с войны к своей семье в Булавайо, где он родился и где мы жили. Двое его братьев, Дингилизве Эдвард Кумало и Сакиле Батакати Джордж Кумало, тоже осели в окрестностях, как и многочисленные члены семьи и клана. Это было большое и сплоченное сообщество, скрепленное кровью и любовью; их фермы стояли вразброс в долине, на обоих берегах Тули. Тули – это река. Вся область называется Булавайо, как и наша деревья.
2. Возвращение Освободителя
Сперва, когда пришла независимость и жизнь понемногу вернулась в колею, моим братьям и сестрам трудно было привыкнуть к незнакомцу, который назывался нашим отцом, ведь расти нам пришлось без него. Война, считали мы, как и большинство детей в то время, несправедливо забрала его от нас, и почти все наше детство он казался расплывчатым пятном. Младшие: моя сестра, твоя тетя Тандиве и брат, после которого она родилась, твой дядя Нканйисо – и вовсе его не помнили. Отца знали только я и старшие братья, твои дяди Нкосиябо, Зензеле и Нджубе, потому что помнили, как он ушел воевать. Если мы и видели его во время войны, то в редких случаях, когда задания приводили его ближе к Булавайо. Но посещения всегда были краткими и тайными. В основном ночью. А иногда он приходил, но узнавали мы об этом намного, намного позже. В тех случаях он маскировался; всегда опасался, что на радостях мы проговоримся, а рисковать ему не хотелось: нередко колониальное правительство бомбило или сжигало дома террористов – так колонизаторы называли борцов за свободу.
С возвращением отца наша семья скоро зажила в достатке. Но это не случайность – он всегда был усердным работником. Все силы он отдавал земле. И земля вознаграждала его сторицей, просто-таки любила его, наполняла его сараи обильными урожаями – больше, чем нужно, чтобы прокормить семью и купить машину, первую в деревне, а также тракторы и другое сельское оборудование. Благодаря ему мы смолоду поняли важность земли и что ради нее, среди прочего, он участвовал в Революции. Мы и оглянуться не успели, как благодаря успеху в полях, отец завел несколько предприятий: транспортную компанию с тремя автобусами, из них два – для деревни Булавайо, с маршрутами до города Булавайо и до Гванды. А еще мельница, продуктовый и алкогольный магазины, все – в деловом центре Булавайо.
Все в округе слышали о нашем отце. Даже далеко от деревни имя Бутолезве Генри Вулиндлела Кумало значило немало. Селяне любили его и ценили – думаю, потому, что он был всем полезен, оказывал необходимые услуги, предоставлял рабочие места; помню, его даже прозвали Губернатор. К тому же он был справедлив, щедр, честен, мудр. На ферме всегда было много гостей. Соседи. Селяне со всех краев со своими бедами. Просьбами. Они просили отца разрешить споры. Дать совет. Помочь деньгами. Едой и тому подобным. О чем бы ни шла речь, никто не уходил из нашего дома несолоно хлебавши.
3. Независимость, возвращение и рождение: толукути встреча с судьбой
Я уже говорила, что это дедушка дал тебе имя, но не сказала всего. Тебя он назвал первым же делом после возвращения. Он пришел в тот же день, когда ты родилась, буквально нашел меня на циновке в окружении матери, ее сестры НаС’тембени, ее подруг из церкви и хлопочущих повитух. Помню, я рожала уже с ранних часов предыдущего дня. Кто-то предлагал отвезти меня в Экусилени, где находилась ближайшая больница. Но хоть это и считалось ближайшей больницей, добираться туда все равно приходилось очень долго, а машины у нас не было. Они размышляли, приглушенно переговаривались. Как есть говорю, я была в полнейшем ужасе, думала, что умру от боли. А потом откуда ни возьмись повеяло франжипани, густой запах затопил комнату. Мы удивленно переглянулись. Все, кто был. И на миг я даже забыла о боли, пытаясь понять, правда ли чувствую то, что чувствую, потому что плюмерия на нашей ферме не росла.
И тут, ты подумай, появился он. Мой отец, твой дед. Просто стоял, отбрасывая тень с порога. Словно вышел из благоухания франжипани. Стоило мне его увидеть, как что-то случилось, словно во мне развязался какой-то узел, и точно так же освободилась и ты. Ты хлынула наружу. Отец присел принять тебя, словно для того и вошел в хижину. И там, прижав тебя к сердцу и еще не успев ни с кем поздороваться, назвал тебя Судьбой Лозикейи Кумало – вот что самым первым сорвалось с его уст. Лозикейи – в честь мудрой и могущественной царицы ндебеле, великой и отважной предводительницы, по рассказам отца. Судьба – потому что он увидел особый смысл в том, что его возвращение и твое рождение совпало: ты, его первая внучка, стала приветственным гостинцем от предков, обещавшим будущее, и, раз страна наконец-таки освободилась, он считал, что ты дар и для самой Джидады; ты была одновременно судьбой и дедушки, и страны, и точно так же твоей судьбой была Новая Джидада. Судьба Лозикейи Кумало. Вот история твоего имени, которую я никогда тебе не рассказывала.
Твой дедушка не упрекал меня за то, что я родила до свадьбы. И за решение не жить с твоим отцом – его звали Кабангани, Кабангани Сикосана; мы были молоды, он и я, всего лишь дети, и толком друг друга не знали, когда на нас свалилась ты, – у нас не было ни любви, ни ясного понимания, во что мы влипли. Наверное, просто наше поколение извелось в ожидании независимости. Она еще настать не успела, а говорили только о ней – мы следили за новостями по радио и знали, что это только вопрос времени. А ожидая ее, ожидая преображения наших жизней, я – мы, молодежь, – решили, будто независимость значит и то, что мы свободны поступать со своими телами, как вздумается.
Хотя еще не было решено, кто возглавит страну, мы восторгались нашими вождями, Конем Обещаний из Северной Джидады – тогда мы прозвали Старого Коня Конем Обещаний за его прогрессивные речи, сулившие великое будущее, – и, конечно, нашим собственным Быком Ндебелелэнда, прозванным Отец Джидада за выдающие лидерские качества и яростную, несгибаемую любовь к народу, очевидные по долгим годам служения и достижениям[83]. Сейчас ты не узнаешь из тех баек, которые Центр Власти выдает за истинную историю, что это Отец Джидада основал движение сопротивления задолго до того, как животные услышали имя Отца Народа, или что Старый Конь даже не был популярным кандидатом в президенты среди высокопоставленных Освободителей, – многие считали, у него нет качеств истинного объединяющего вождя. И все же достались нам эти двое, и мы считали, эти два предводителя, бившиеся плечом к плечу за нашу независимость, естественно, болеют за страну и приведут нас в землю обетованную. К правлению черного большинства и далее. К славе – верили мы.
4. Портрет Освободителя как отца, заботливого деда, писателя и историка
И твой дедушка, в отличие от большинства отцов, которые бы меня наказали или прогнали за то, что я навлекла позор на семью, принял тебя всей душой. Загляденье, как он с тобой возился. Как он тебя любил. Словно вернулся с войны только ради того, чтобы посвятить себя всего тебе. Словно во время войны было много плохого, многое разрушилось и единственный способ восстановиться – любовь к тебе. Он назвал тебя лучшим подарком вернувшемуся домой. Порой я ревновала. Думаю, твои дяди и тети – тоже. Из-за того, что нас так не любили никогда, потому что отца не было, а теперь мы выросли и ему уже было поздно возиться с нами, как с тобой.
Как только ты научилась ходить, всюду следовала за дедом. Словно тень. Если ты за ним не следовала, значит, он держал тебя на руках. Друзья его поддразнивали. Спрашивали, как и когда он научился так держать ребенка. Прямо как самка, говорили они. А он только смеялся в ответ. И говорил, его научила война. Говорил, когда держал в буше АК–47, базуку, пулемет, любое оружие, всегда чувствовал, будто держит жизнь – либо ту, что он отнимет в битве, либо ту, что уцелеет. Порой я задумываюсь, кем бы ты выросла в такой яростной любви, как изменилась бы твоя жизнь, как изменились бы наши.
И при этом твой дедушка писал воспоминания о войне. Помню, он вечно ходил с блокнотиками, торчащими из карманов спецовки, вечно с черной ручкой за ухом. Для него стало обычным делом что-нибудь черкать в перерыве между делами, но он составил и расписание: каждый день, пару часов сразу после обеда, потом – очень рано с утра, до первых лучей солнца. В молодости мне это казалось странным: я-то думала, ручки и бумага нужны только в школьные дни. А кроме того, рассуждала я, война окончена, страна свободна, а он – дома, так почему бы не смотреть в будущее, вместо того чтобы оглядываться на то, что осталось позади?
Но таков уж был твой дедушка: он говорил о прошлом так, словно оно никогда не проходит-проходит; говорил, как важно рассказать свою историю, если хочешь рассказать ее правильно, иначе нет недостатка в тех, кто расскажет ее за тебя и как вздумается; говорил о том, как важно делать записи, чтобы правда оставалась правдой, говорил – и почему-то эти слова я пронесла через все годы точно так, как он мне их сказал: «Это запутанная война, Мать Судьбы. Если я не напишу эту книгу, однажды животные, зовущие себя Настоящими Освободителями и Истинными Патриотами, начнут нас оскорблять, а потом и вовсе вычеркивать из истории той самой страны, ради которой мы стольким жертвовали, потому что теперь, когда война окончена, многих сочтут не той народности, не того клана, не того пола, не той группировки, не тех политических взглядов, не того чего угодно, чтобы называться подлинными джидадцами по их критериям. Если я не напишу эту книгу, кто будет ви