12. Вопрос членства
– Я что, не задал вопрос? – сказал командир.
И дядя, отвечая своей ниткой голоса, сказал:
– Я состою в Джидадском союзе, сэр. Как вам известно, он появился в нашей округе, поэтому все мы, естественно, состоим в нем.
Было видно, что на самом деле дядя не с нами, что мыслями он с дочерью.
– И почему вы состоите в Партии Диссидентов? Террористов?
– Это не… мы не Диссиденты, мы не террористы. Мы просто партия, как и любая другая, и мы джидадцы, сэр.
– Просто партия? Джидадцы? Кто это вам сказал, что вы джидадцы? Твой прапрадед родился на этой земле или пришел издалека, чтобы отнять землю у наших предков и уничтожить их царство? – пролаял командир.
Защитники завыли и замотали хвостами. Один подбросил берет в воздух, подскочил, поймал зубами и, приземлившись, начал носиться кругами.
– Да, наши предки мигрировали из Зулуленда, когда эта Джидада еще не была Страной-Страной, вы и сами знаете историю. Но мой отец родился на этой самой земле, как и все, кого вы видите. Вы знаете, что мы трудились на освобождение этой Джидады. Мой брат сражался на войне. Сын другого брата так с нее и не вернулся.
Но командир уже не слушал дядю. Он разглядывал нас. Я старалась не смотреть в его желтые глазки, боясь, что он утащит и меня.
13. Диссидент, которого мы все ищем
– Ты, там, ты – нет, не ты, а ты, в черной рубашке, поди, – услышала я лай командира.
А когда подняла глаза, вперед вышел на задних ногах мой двоюродный брат Кетчвайо. Но не как тот, кто смотрит в открытую пасть крокодила, о нет, только не Ке. Начать с того, что Ке в принципе не ходил, он выступал. Держался так, словно сделан из золота. И был он красив, горд, непокорен, спесив, а превыше всего – отличался царственным видом. Словно призван с небес. Я тебе говорю: все до единого Защитники оглянулись посмотреть, как он ступает. Когда Ке встал рядом с отцом, опустилась накаленная тишина, будто Защитники, позвав его, вдруг забыли зачем.
– Где Диссиденты, юнец? – спросил командир.
Я заметила, что его голос уже не такой, как прежде. Теперь он говорил с запинкой. Словно Ке лишил его уверенности, и Защитник уже не знал, кто здесь главный. Это вселило в меня надежду. А Ке просто смотрел на него, как на навозную кучу в униформе и с оружием.
– Молчишь, потому что ты и есть гребаный Диссидент, да? Ну, сегодня мы тебе покажем, что делаем с вашим братом. Товарищ, давай пистолет – нет, даже лучше топор, подай хренов топор, так будет веселее, – сказал командир.
14. Ни одно орудие, сделанное против тебя, не будет успешно
И топор подали. И топор был поблескивающий, тяжелый – судя по тому, как его держал Защитник. И командир взял топор. На нем уже было красное, и нам не надо было объяснять, что это. И командир передал топор Ке. Кетчвайо взглянул на него, а потом куда-то вдаль, будто чем-то занят, а его отвлекают, даже будто Защитники ниже его. Гордый Ке. Спесивый Ке. Бесстрашный Ке. Прекрасный Ке. Защитник подступил к нему, пнул между ног и сказал:
– Бери топор, Диссидент.
Кетчвайо не шевельнулся. Командир уронил топор на землю, повернулся к дяде и сказал:
– Старый козел. Хочешь жить?
15. Вопрос выбора
– Я спрашиваю – жить хочешь? – гаркнул Защитник. Теперь он стал похож на себя, будто снова стал главным.
– Да, сэр, – ответил дядя.
Его голос… Я думала, нить того гляди, порвется.
– Хорошо. Может, сегодня тебе повезло. Видишь топор? – показал Защитник.
Дядя кивнул.
– Возьми и заруби этого Диссидента, – сказал Защитник, показав на Кетчвайо.
– Боюсь, не могу. И нет, мой сын не Диссидент, – сказал дядя.
Впервые его голос зазвучал твердо. Четко. Ровно. Решительно. Этот голос я уже знала.
– Да, зарубишь, – гавкнул Защитник.
– Простите, не могу. Я ничего не сделаю своему сыну, – повысил голос дядя.
Командир достал из нагрудного кармана сигарету «Мэдисон», сунул в угол рта. Потом наклонился к Защитнику рядом, тот ему прикурил. Тут вернулся на задних лапах Защитник, уходивший с Сибонокуле, – застегивая ремень, с самодовольной мордой. Я глянула за него, но сестры не увидела. Во мне что-то опрокинулось.
– Ладно, вот как все будет. Один из вас – и мне плевать кто, но точно один из вас – возьмет топор и зарубит второго. Вот что мы хотим видеть. Да не просто зарубит, а нарубит на кусочки – кусочки, не части, ясно? Иначе сегодня мы прикончим всех вас, а вам этого явно не хочется. А может, и хочется, уж не знаю, это только вы знаете. Вам решать, у нас же свободная страна, – пролаял командир.
И тут мы услышали залп. Просто – пах-пах-пах-пах-пах-пах-пах! Но осмыслить уже никак не могли. Не могли даже посмотреть друг другу в глаза, ничего не могли.
– Но вдруг вы хотите, чтобы хоть кто-то выжил и рассказал о том, что сегодня произошло, потому что, я вас уверяю, рассказать об этом стоит, – произнес командир, попыхивая сигаретой.
Затем Защитник поднял пистолет и прицелился Ке между глаз. И вот тогда – и я никогда не забуду этот момент – вот тогда дядя наклонился за топором. Я перестала дышать. Затем дядя выпрямился – будто в замедленном движении – и встал лицом к нам, сидящим под маброси. Он просто стоял и смотрел на нас большими добрыми глазами. Долго, долго, словно запоминал наши лица. Он дрожал. Топор дрожал. Потом он очень, очень аккуратно передал топор Кетчвайо. Тот покачал головой. Дядя кивнул. Ке покачал головой. Дядя кивнул. Ке покачал головой. Дядя кивнул. Ке покачал головой – нет-нет, нет нет нет нет нет нет нет. Можно было подумать, это малыши играют в какую-то игру.
– Ты должен, сын, обязан, сам видишь, – сказал чуть ли не с нежностью дядя.
Защитник тявкнул-хихикнул. Кетчвайо все еще качал головой. С такой силой, что, будь она на гайках, уже сорвалась бы.
– Я лучше умру, отец. Почему этого не сделаешь ты? Давай, я разрешаю, – проревел Ке, словно обращался к кому-то очень далеко.
У Ке имелся норов, но я еще никогда не слышала, чтобы он обращался к отцу так. С такой злобой.
– Ке, Кетчвайо, послушай, просто выслушай меня, пожалуйста, – сказал дядя. Тихо. Спокойно. Любя.
– Эй-эй-эй! Хватит! Хватит! Не тяните целый день! Хватит уже спорить, вы же не самки старые, – рявкнул командир.
– Ты знаешь, я свое уже прожил, сынок. И жизнь у меня была щедрая, не пожалуешься, и я благодарю за нее Господа за каждый день. И за всех вас – вы лучшее, что у меня есть. Но какой от меня толк, Ке, если ты умрешь, а я останусь? Чем я тут помогу? И как долго? С каким здоровьем? Слушай, если это велит Бог, да будет так, – сказал дядя.
– Бог, серьезно?! Какой извращенный, безумный, мерзкий Бог допустит такое зло? Что это за проклятый Бог такой, отец?! – взорвался Кетчвайо.
– Прошу, сын, прошу, пойми, – умолял дядя.
Кажется, тогда я видела не Кетчвайо. А может, его. Просто не видела его таким раньше. Я его не узнавала. Словно им что-то овладело. Его тело дрожало. Но не от страха. Его глаза пылали. Он дышал часто, тяжело. Смотрел на отца с чем-то, даже не знаю, с каким-то презрением, разочарованием, словно дядя его подвел. Обманул. Оскорбил. И тогда Ке обернулся к нам, сгрудившимся под маброси. И я поняла, что он ищет глаза матери. Нашел и долго всматривался в них. А потом Ке тряхнул головой, сплюнул. У него хлынули слезы, целая река. Он повернулся к отцу. У того по щекам струилась своя река. Так они стояли, глядя друга на друга из-за потоков.
16. Мокрая молитва
Всю жизнь я слышала, как о слезах говорят, что это тоже язык, что это своего рода слова. И в тот день, под тем маброси, я увидела – услышала, поняла – ясность, совершенное красноречие слез. Потому что одними лишь слезами дядя СаКетчвайо сумел сказать сыну, напомнить Ке, кто он, что его имена – Кетчвайо Звелибанзи Будущее Кумало, сын Сакиле Батакати Джорджа Кумало, сына Нкабайезве Мбико Кумало, сына Мехлулисисве Нквеле Кумало, сына Мкулунйелвы Сакиле Кумало, сына Мпиломпи Кумало, сына Сомизи Длунгване Кумало, сына самого уНкулункулу, Превысшего Бога. Что с материнской стороны он сын Нтомбийеланги Эмили Млотшвы, дочери Нонкебы Гумеде, дочери Ноксоло Хлабангане, дочери Нканйези Гатшени, дочери Занезулу Млотшвы, дочери Номфулы Кумало, дочери самого уНкулункулу. Что все его предки сошлись, чтобы подарить его, Ке, принести его тело, которое он занимает в этот страшный момент, как сошлись и земля, и небеса, и реки, и деревья, и ветер, и все, что живет и дышит; и что он – общая молитва всех этих великих стихий. Одними лишь слезами дядя сказал Ке, что он драгоценный, драгоценный дар. Что он любит его любовью глубже, шире океана, любовью истинной, славной и совершенно божественной; и что эта любовь – не просто все, но и больше самого ужасного мгновения под маброси, что она превыше времени, превыше пространства, превыше смерти, превыше всего и вся – наивысшая любовь. И чтоб Ке никогда и ни за что об этом не забывал, чтоб носил знание в себе, чтоб знал, что, пусть эти злобные бесы в красных беретах и камуфляже делают с ними, с нами что угодно, Ке всегда будет связан с ним неразрывными узами; и чтоб помнил, что разлука – это не стирание и не уничтожение, и к тому же она только временная. Чтоб Ке помнил, что он лучше зла в красных беретах, ведь он – грация, красота и достоинство, и, что важнее – чтобы Защитники не опустили его на свой низменный уровень, чтобы он не позволял себе опускаться. Чтобы и дальше любил себя, невзирая на то, что произойдет, невзирая на грядущую тьму, ведь даже тьма расходует всю тьму и упирается в свет, ведь, как бы ни была длинна ночь, она кончается рассветом, а когда этот рассвет настанет, Кетчвайо нужно взглянуть на себя в его сиянии, и тогда только любовь к себе, мир с собой не дадут ему рассыпаться. И затем дядя, христианин и, как моя мама, прихожанин церкви Братства во Христе, одними лишь слезами произнес «Отче наш», то есть проплакал: «Отче наш, Иже еси на небесех!» Мы слышали каждое слово молитвы громко и четко в ужасном потоке, хлеставшем по щекам дяди СаКе. Сказав «аминь», он утер слезы. И мы все поняли, что старший, наш отец, сказал последнее слово – и больше говорить нечего.