Толукути Крокодил воспользовался беспорядком в стране, чтобы нанести удар в Лозикейи. Он застал детей за игрой под названием «концерт», когда они по очереди изображали Квина Блэка – вернувшегося певца, выступавшего перед тем, как командир Джамбанджа застрелил Судьбу в парке Ухуру во время Воспоминания, и чьи песни они знали наизусть, потому что в те дни родители слушали их без конца под разговоры о прошлом, пока не утирали слезы. Все смотрели на самодельную сцену, когда Матапело, чья очередь была петь, показал лапой и закричал. И дети оглянулись – и увидели бробдингнеговского[112] Крокодила, выше Голиафа из сказок Матери Божьей, который ухмылялся своими знаменитыми клинками-зубами, который смотрел на них огромными глазищами: толукути один – цвета флага Северной Кореи в хороший день, а второй – цвета флага Северной Кореи в очень плохой день.
– Можете бежать, но вам не спрятаться! – завизжал Крокодил, захохотав так, что сотряс Стену мертвых, подняв птиц в воздух, а змей с ящерками перебросив через улицу. Толукути дети в ужасе смотрели, как огромная бестия сдвинулась с места, клацая клинками.
Рассказывая об этом позже, Разум говорил, что сам ползущий на брюхе Крокодил и подал ему мысль начать знаменитый танец крокополз. Смышленый поросенок завизжал «Крокополз!» – и все дети упали на землю, ворочались, как крокодил, извивались, тряслись и распевали знаменитую песню о Крокодиле: «Берегись, Джидада, идет Крокодил с большими злыми клинками! Будет он рвать, кусать, цап-цап-цапать?!» Пели дети отважно, но в их голосах чувствовался ужас. А Крокодил, застигнутый врасплох и увидевший, что дети танцуют его танец и поют песню, которую поют и обожают всюду, сделавшую его таким знаменитым-презнаменитым, что его знали даже в «Вотсапе», «Твиттере» и «интернетах», забыл, чего хотел. Толукути ужасное создание начало плясать.
А увидев, как он пляшет, дети повысили голоса – и хлопали ему громче, чем чему угодно в своей короткой жизни, да, толукути хлопали в надежде, что создание их пощадит. И поначалу это как будто помогало. Крокодил, привыкший, что животные разбегаются при одном его виде, никогда ему не поют, не хлопают, не радуются, улыбнулся шире, чем любой крокодил на свете. Он извивался. Он трясся. Он хлестал хвостом. И улыбался. И извивался. И трясся. И хлестал хвостом. И улыбался. И извивался. И трясся. И хлестал хвостом. И улыбался. И извивался. И трясся. И хлестал хвостом. И улыбался. И извивался. И трясся. И хлестал хвостом. И улыбался.
Рассказывая позже взрослым, дети говорили, что Крокодил так самозабвенно нежился в лучах славы, что не сразу заметил, как пение, ликование и аплодисменты прекратились. Что вокруг него повисла тихая тишина, как внутри пули. И что неморгающая старая курица во всем черном навела ему в голову ружье. Да, толукути почти через сорок лет после того, как она сделала свой последний выстрел – в воздух, в честь рождения Новой Джидады и окончания Освободительной войны, в которую вступила еще подростком, – товарищ Безпромаха Нзинга, невоспетый ветеран, нацелила свое ружье Убийца Радости в мозг Крокодила, зажмурила левый глаз и спустила курок. А поскольку товарищ Безпромаха Нзинга била, собственно, без промаха, Крокодил заплясал и завыл от сотрясающей землю ярости. Толукути внутри детей все перевернулось и подскочило к груди. Товарищ Безпромаха Нзинга сделала еще два точных выстрела: второй в мозг и еще один – в позвоночник. Толукути Крокодил дернулся раз, дернулся два, дернулся три, дернулся четыре, пять, шесть – и застыл. И поистине ошеломленные дети переглянулись, чтобы понять, правда ли видят то, что видят, а когда поняли, вспыхнули от ликования.
А пока в Лозикейи, перед домом Симисо, у Стены мертвых, детеныши праздновали конец террора Крокодила, толукути в сотнях километров от них, в Доме Власти, ураган смыкался вокруг Спасителя. Те, кто там был, говорили, что в момент истины Спаситель заржал с такой ошеломительной мощью, что по всему Дому Власти треснули витражные окна. Но ураган бушевал и продолжал бы бушевать, если бы Спаситель не провизжал странное заклинание и не сорвал с себя странные шарфы, бросив на пол между собой и ураганом, остановив его на месте.
Да, толукути ураган встал на месте, ведь даже палки и камни знали о любви Спасителя к колдовству, знали, что Шарф Народа – не обычный шарф, а жуткий талисман, и как посох Моисея превращался в змею, так и он может превратиться во что-то устрашающее, да, толукути что-то еще невообразимей, чем змей Моисея. Испуганная толпа посмотрела на шарфы. Потом друг на друга. Потом на шарфы. Потом друг на друга. Потом на шарфы. Потом друг на друга. А потом заревела от хохота – шарфы оказались просто шарфами из самой обычной шерсти. Толукути ураган накатил снова; Спасителя наконец настиг неудержимый рассвет.
Когда рассказывали те, кто там был, они говорили, что в этот миг откуда ни возьмись налетел огромный рой красных бабочек и опустился на Дом Власти. Что рой был чудовищным – приходилось пробиваться через хаос трепещущих алых-алых-алых крыльев, от которых стало трудно дышать. Что не успела толпа спросить себя, правда ли видит то, что видит, все до единой красные бабочки направились к Спасителю, да, толукути Спасителю, а он, окруженный, ревел, и ржал, и брыкался, и бросался на воздух. Страшны были громкие завывания Туви, визжавшего красным бабочкам убраться прочь, умолявшего детей народа прогнать их. Толукути никто не вмешался. Туви боролся, кружился, вопил, плакал и упрашивал, и вот его движения становились медленнее и медленнее, и вот он завихлял, как пьяница, и вот пошатнулся и рухнул на пол, как большая куча навоза, и лежал так, хрипя. И только тогда красные бабочки взлетели и пропали так же таинственно, как появились.
И вот так Тувий Радость Шаша – больше известный как Тувий, сын Звипачеры Шаши и самый любимый и успешный сын Буреси Шаши, Спаситель Народа, Правитель Нации и Ветеран Освободительной войны, Величайший Лидер Джидады, Враг Коррупции, Открыватель Бизнеса, Устроитель Нового Устроения, Исправитель Экономики, Блюститель Порядка, Изобретатель Шарфа Народа, Самый Успешный Ветеран Освободительной войны, Главный Магнат Джидады, Гений Джидады, Презревший все Попытки Покушения, Победитель Свободных, Честных и Достоверных Выборов, Старший Назначатель, Уважаемый Мировой Лидер, – был в этом жалком состоянии погружен на телегу и отправлен к его товарищам в самую известную адскую дыру ужаса, где их ждали долгие сроки за самые разные преступления, без надежды на свободу в их жалкий жизненный срок. Наконец-таки джидадский Центр Власти пал.
Те, кто там был, говорят, что, арестовав Тувия и услышав об участи Крокодила в Лозикейи, эта толпа, в отличие от победоносных толп повсюду, снова затихла. Теперь пришла тишина урагана, который, выплеснув всю ярость, набрав силы и вернувшись крушить второй раз, задержался на случай, если вдруг придется повторить все вновь. А пока ураган прислушивался, по всей Джидаде разошлись вести о смерти Старого Коня. Да, толукути бессмертный Отец Народа – единственный и неповторимый собственной персоной, воскресший, как Иисус, но потом воскресавший еще, еще и еще, да, толукути много-много раз, в отличие от Иисуса, который воскрес всего один раз, – наконец встретил свой последний рассвет, и не просто встретил свой последний рассвет, но и встретил свой последний рассвет на чужбине, где лечился, потому что джидадские обветшавшие больницы, как повторял он не раз, настолько бесполезны, что туда приходят умирать. И дети народа – впервые с тех самых пор, как они восстали, словно кости Неханды, в день, когда командир Джамбанджа и семеро Защитников пришли за Симисо, – прослышав о смерти Отца Народа, разрыдались.
Отец Народа, уже на пути в край мертвых, ждал других новоприбывших перед большой кирпичной стеной с мигающей желтой неоновой вывеской «Ожидайте» над дверью, как тут увидел прямо перед собой свою скорбящую нацию, толукути словно в воздухе появился невидимый экран. И, увидев, как они по нему возрыдали, его долгие любимые дети, безутешные и неутешаемые, толукути сердце Отец Народа разбилось – уже второй раз, а в первый оно, конечно же, разбилось еще при жизни, там, в день переворота, когда узурпаторы его сместили, а дети это праздновали. Только во второй раз было настолько больнее, что Старый Конь схватился за многострадальное сердце, уверенный из-за боли, что умирает опять, умирает заново, умирает второй раз, умирает другой смертью. Толукути он издал самый душераздирающий вопль, что слышали в Приемном центре, а в Приемном центре слышат вопли каждую минуту дня.
Но никто к нему не поспешил, пока – когда голова у него уже пошла кругом от того, как он колотился лбом в твердую землю, – не подошла обезьяна в длинном белом халате с нечитаемым бейджиком в тон помаде и не спросила:
– Право, что случилось?
И Отец Народа показал и ответил:
– Это моя Джидада, моя страна. Видите, как они тоскуют? Видите, как они мучаются? Я не могу просто умереть смертью и уйти, меня нужно репатриировать, меня нужно вернуть к ним.
– Но зачем? – недоумевала обезьяна.
– «Но зачем»? Вы что, сами не видите? – указал копытом раздосадованный Старый Конь.
Тогда обезьяна с мордочкой, полной сочувствия, которого не слышалось в ее голосе, сказала:
– О, милый мой! Дорогой! Бедняжка! Идем со мной, скорей идем.
Он последовал за обезьяной через бесконечный лабиринт; наконец выйдя, он очутился в знакомом месте, а знакомым оно было потому, что это улицы единственной страны, которую он любил больше всех. Они не шли, он и обезьяна, нет, толукути они парили, как бабочки, и Отец Народа на радостях от того, что вернулся в любимую Джидаду с «–да» и еще одним «–да», даже позабыл, что умер, и во всю глотку завел национальный гимн – старый, революционный. И его растрогал вид любивших его в глубине души животных, которые не могли оправиться от его скоропостижной кончины: в потоках слез они вспомнили, кем он был, и что значил, и за что стоял, и что сделал для них, всей Джидады и даже всей Африки.