Но стоило ему с провожатой углубиться в толпу, как он понял, что произошла какая-то ужасная ошибка. Потому что отчетливо увидел, впервые, что все эти горе, рыдания, потоки слез, боль – все, от чего сейчас разбилось его несчастное сердце, – толукути не по нему. Он слышал, как толпы говорили иностранным журналистам, что плачут только по себе. Что они горюют по себе из-за того, что он с ними сделал, объявляли они, из-за страха, что он принес в их жизнь, заявляли они, из-за разрухи, в которой оставил Джидаду, ярились они, из-за того, что сбежал, не расплатившись за свои преступления, умер, так и не дождавшись правосудия за массовые убийства и геноцид, лгали они, из-за исчезновений, и смертей, и пыток, и незаконных арестов в течение всего его правления, утверждали они, из-за его коррупции, и нарушений прав, и множества других безобразий, выдуманных на лету сейчас, когда он уже не мог говорить за себя, – всего того, о чем молчали, пока он правил, правил и правил.
Отвратительность детей народа сокрушила его, их неблагодарность уязвила его, их презрение разгневало его. Толукути сердце разбилось снова, в третий раз. Преданный, разъяренный, уязвленный, обиженный, с сердцем в лохмотьях, Отец Народа, Освободитель, Панафриканист, Главный Критик Запада, Враг Санкций, Враг Гомосексуалов, Оппозиционер Оппозиции, Бывший Учитель, Крестоносец Образования и Экономики, да, он и только он собственной персоной, раскрыл рот, чтобы обратиться к жалкой нации, но лишь вспомнил, что уже мертв, его никто не услышит. И потому он просто кипел внутри, страдал внутри, кровоточил внутри. Пожалел, что вернулся, потому что понял, что совершил ужасную ошибку.
И когда обезьяна спросила: «Уже насмотрелся, милый, готов уходить?» – он кивнул.
– Просто заберите меня от этих отвратительных детей, не имеющих благодарности за все, что я для них сделал, от этих лжецов худшего пошиба, так неприлично отзывающихся о мертвых, – это же совершенно не по-африкански! Заберите меня к матери, я хочу к матери в рай! – воскликнул Отец Народа.
И впервые обезьяна очень внимательно на него посмотрела и сказала:
– О, милый мой! Голубчик! Дорогой! Не знаю, как и сказать, но не хочется, чтобы для тебя это стало сюрпризом. Дело в том, что я не могу забрать тебя к матери, потому что, понимаешь ли, для тиранов нет никакого рая. Ты, как бы это сказать, встретишь всех своих жертв, а как увидишь их всех до последнего – смотря сколько их тебя поджидает, конечно, – тогда, голубчик, что ж, просто в ад, к чертям, – сказала обезьяна.
– Какого черта меня – и к чертям? – завизжал Отец Народа, взбешенный и перепуганный одновременно.
Но обезьяна пропала. А его потащила таинственная сила, которой он не видел, с которой он не мог бороться. Толукути последнее, что Отец Народа услышал от единственной страны, которую любил больше всего, – отвратительный голос: «Дьявол мертв! Он мертв! Мы рыдаем, потому что после недавних событий наконец можем сказать: пришел конец эпохи и ошибок! Теперь можно начать заново. Снова дышать. Снова мечтать. Дьявол мертв – слава, слава, слава, он мертв!»
И на следующее же утро после смерти Отца Народа малышня Лозикейи ворвалась в студию Золотого Масеко – не постучав, не поздоровавшись – и, виляя хвостиками, качая головами, сунула художнику свежую белую простыню, требуя нарисовать им флаг.
– Ого, погодите, прямо здесь? Вы это где стянули? – спросил Золотой Масеко, разглядывая простыню. После смерти его Судьбы он жил в вечном тумане опустошающей печали и теперь старался скрыть свое горе от малышей.
– Но мы ничего не стянули, это нам Симисо дала, – хором ответила ватага. У кое-кого за ухом были ручки.
– Хм-м-м, Симисо дала вам поиграть такую хорошую простыню? – спросил Золотой Масеко.
– Да! Только не поиграть, а чтобы сделать новый флаг. Мы ей сказали, для чего, и она дала.
– Понимаю. Но я не умею – я же никогда не писал на простыне, – сказал Золотой Масеко. Единое лицо всей ватаги помрачнело. – Ну ладно. Говорите, что нарисовать, – сказал художник, потянувшись за блокнотом.
– Так, так, так. В начале нарисуй огонь – вот тут, прямо тут. И чтоб как настоящий, чтоб чувствовалось его тепло в крови, как взаправдашний живой огонь, – сказала Глория.
– И чтоб он будто расцветал, как, например, большой красный лотос, – сказал Сидни.
– И пусть будет красивый, а то лотосы красивые, некрасивых лотосов не бывает, – сказала Ерунда.
– И еще чтобы было понятно, что этот огонь сжигает все ненужное, что он еще и очищает, греет, но не горит, светит, но не слепит, – сказал Крутой Поэт.
– И еще бабочек нарисуй где-нибудь – может, вокруг огня, – красных бабочек, – сказал Кебисани.
– Но только, наверное, не целую стаю, а то они все место займут, – сказал Принц.
– И одной бабочки хватит, если будет понятно, что это бабочка, красная бабочка, как сказал Кебисани, – сказала Ревность.
– И не забудь раскрасить огонь всеми его цветами, а то ведь огонь не одного цвета, так нас Тиранша учит в школе, – сказал Дзикамаи.
– Очевидно, должен быть ярко-красный – это важно, это значит «справедливость», – сказала Тяжелая Жизнь.
– Потом белый – это значит «мир», мир тоже очень важен, – сказала Пфулувани.
– Синий – это сострадание, – сказал Брендон.
– И оранжевый – процветание, – сказала Леле.
– И ярко-желтый – принципиальность, – сказал Такудзва.
– И обязательно сделай так, чтобы любой, кто посмотрит, понял, что еще все эти цвета означают разных джидадцев, это тоже важно: Джидада – для всех и каждого, несмотря на различия, и все в ней одинаково равны, – сказала Блестящая.
– А когда все это нарисуешь, проследи, чтобы этот огонь горел все время, – сказал Карабо.
– То есть как вечный огонь, – сказал Роланд.
– Что еще? – сказала Ниарай.
– Наверное, еще надо дерево, деревья – это жизнь, – сказал С’конафа.
– Самое лучшее дерево – это дерево Неханды, – сказала Последняя.
– Да, дерево Неханды, и, пожалуйста, добавь и кости Неханды, чтобы мы не забывали восставать и освобождаться, как товарищ Безпромаха Нзинга, как наконец сделали взрослые, и чтобы мы не забывали других мертвых, – сказал Кхоси.
– Это он про предков, и они вовсе не мертвые, мне так сестра Судьба говорила, а Герцогиня подтвердила, – сказала Глория.
– Нарисуй все в точности, как мы рассказали, Золотой Масеко, – сказал Симба.
– Потому что, если не нарисуешь все в точности, как мы рассказали, мы тебя засудим: мы свои права знаем, – сказал Вызов.
– И потом найди нам шест, на который вешают флаги, – сказала Конанани.
– Да, и веревку, потому что нам нужна не игрушка, а как бы настоящий флаг, – сказала Кендра.
– Флаг не понарошку, – сказал Сибусисо.
– И тогда мы покажем, куда его поставить, – сказала Нкобиле.
– И рисуй поскорей, Золотой Масеко, у нас еще много дел, – сказала Мата.
Через несколько дней, толукути в день, который в будущем станут праздновать как новый День независимости Джидады, Золотой Масеко закончил детский флаг в точности, как ему описали. Работа сняла тяжесть с его сердца и наполнила легкостью, какой он не чувствовал со времен убийства Судьбы. Печаль осталась, словно верная тень, но туман развеялся, и художник снова прозрел. Он поднял флаг прямо у Стены мертвых, поставив шест во дворе Симисо. Ему так нравилась его красивая работа, что он попросил детей встать рядом с флагом. И уже готовился сфотографировать, когда из дома 636 вышла товарищ Безпромаха Нзинга, которая с подругами чаевничала у Симисо, чтобы посмотреть, что там за сыр-бор. А увидев флаг, товарищ Безпромаха Нзинга позвала своих сестер-подруг, и вышли Герцогиня, и Гого Мойо, и Матерь Божья, Молитвенные Воины, сестра Номзамо и несколько Сестер Исчезнувших, и НаДуми, миссис Фири, миссис Фенгу и, наконец, Симисо.
А из ближайших домов вышли соседи, толукути матери, оставившие кастрюли на плитах, и вышли их красивые малыши, и вышли дедушки и бабушки красивых малышей, толукути старые, но сияющие от новой жизни, и любопытные прохожие по дороге в «СПАР», в гости, по делам или куда они шли, тоже задержались поглядеть, потому что за погляд в Лозикейи денег не берут, и появились птицы, и муравьи, и змеи, и тараканы, мухи, мыши, навозные жуки, мокрицы и насекомые Лозикейи, и вышло солнце из глубоких морщин туч, куда зарылось почти на весь день, и вышли мертвые, которые не мертвы, во главе с самой Судьбой, доктором Будущее Фенгу и дедушкой Бутолезве Генри Вулиндлелой Кумало, хоть их не видел никто, кроме Герцогини, и воспарили расправить флаг, хотя его и не надо было расправлять, и пели хвалу живым, имевшим мужество наконец-таки освободиться – толукути их глаза видели будущее, и мертвые уже знали о величии, ожидавшем Джидаду теперь, когда зло все-таки пало.
Толпа могла бы собраться и побольше, получше, но дело было во второй половине дня, школьники постарше еще не вернулись с учебы, а взрослые работали на новых работах, что недавно расцвели и продолжали расцветать, наконец сметая джидадцев с улиц, с веранд, с ног, с задов, из отчаяния, из нищих процессий, но это и неважно, потому что немного погодя, когда фотографии и видео детей с флагом Лозикейи завирусились в соцсетях, новые работники оторвались от своих дел, сгрудились у телефонов и смотрели, как флаг трепещет на фоне ярко-голубого неба, да, толукути смотрели с сердцами, поющими от знания, что этот новый флаг они и ждали.
И все до одного – толукути и собравшиеся под детским флагом в Лозикейи, перед домом Симисо, у Стены мертвых, и смотревшие в телефоны в разных где-бы-то-ни-было этой Джидады с «–да» и еще одним «–да» – ощутили дар благополучия от дерева Неханды, чьи белые плоды напоминали, что они и есть кости Неханды, восставшие по ее пророчеству. И всех до одного согрел прекрасный огонь-лотос. И все до одного услышали, как огонь раздувается, трепещет и ревет прямо в их сердцах. И все до одного поняли: то, что они слышат в сердцах, – это новый национальный гимн, толукути гимн, гласивший о той славе, что горит вечно и сияет живым светом.