…И как мне в оном жить, подай ты мне совет…
На следующий день друзья сняли во Второй Адмиралтейской части у мещанина квартирку в три комнаты. Рубановский занял отдельную комнату, а Радищев с Кутузовым поселились в одной, как прожили все годы ученья.
4
В Петербурге студентов встретили с умеренной радостью.
Времена переменились. «Комиссия по сочинению нового Уложения [6]», для работы в которой их, собственно, прочили, кончила свое существование. Государственная надобность в новых законах миновала, ученые законоведы были ни к чему.
За утренним кофе статс–секретарь доложил императрице о возвращении на родину молодых людей, проходивших обучение в Лейпцигском университете.
— Так вы говорите, что они показали в науках весьма хорошие успехи? — сказала Екатерина, прихлебывая мелкими глотками кофе. — Ну что ж, хотя учились они для собственной же пользы, надобно, в пример другим, их наградить. Полагаю, вполне достаточным будет дать каждому не особенно высокий, но все же и не низкий чин и определить на соответствующие должности.
Всем троим дали титулярного советника — чин девятого класса — и определили, на службу в Сенат протоколистами — записывать мнения и решения сенаторов.
Спустя еще две недели вновь назначенных протоколистов привели к присяге и обязали на следующий день к восьми часам утра явиться к должности.
Пожилой сутулый чиновник — начальник того отделения, в котором предстояло служить Радищеву, — вел его по сенатскому коридору, легонько поддерживая под локоть.
— Вы, Александр Николаевич, — драгоценнейшее приобретение для нашего стола, — говорил он вкрадчивым голосом. — Именно такого, как вы, ученого, молодого, полного сил человека недостает нам. В вас я вижу не подчиненного, но сотоварища и советчика, так сказать, в трудах.
Столоначальник по опыту, приобретенному за долгие годы службы, прекрасно знал, что все эти ученые, ни к чему не пригодные юнцы, определяемые к должности высочайшими указами, в подчиненных не засиживаются, а без задержек выходят в начальство, которому вовсе не обязательно знать дело. Поэтому он совсем не намеревался вводить Радищева в ход делопроизводства: зачем попусту тратить время. Но Александр Николаевич, не зная тайных мыслей начальника и готовый видеть в нем путеводителя на том пути, на который вступал, принимал его разглагольствования за чистую монету.
— Благодарю вас… За такое высокое мнение обо мне… Постараюсь оправдать…
— Однако вот наша комната для занятий, — перебил Радищева столоначальник, показывая на приотворенную дверь впереди.
«Здесь находится место, где разбираются дела, касающиеся имения, чести, а порою и жизни человека, — торжественно подумал Радищев. — Отныне и я вступаю в должность, от коей зависит успех или неудача, благосостояние или вред моих сограждан…»
Комната, в которую вошли Радищев со столоначальником, представляла собой обширное темноватое помещение с тусклыми пыльными окнами, со стенами, забрызганными чернилами, со множеством столов, сундуков, шкафчиков и ворохами бумаг, папок, книг, валявшихся в кучах по углам, наполнявших шкафчики, торчавших из сундуков.
В комнате стояла синеватая угарная мгла: все предметы находившиеся в ней, множество канцелярских чиновников сидевших за столами и роющихся в бумагах, виделись как бы в тумане.
Столоначальник потянул носом:
— Опять печи раньше времени закрыли.
— Тепла–с жаль, — ответил поспешно вскочивший из–за стола у печки лохматый оборванный субъект.
Столоначальник цыкнул на него:
— Пшел!
— Куда же мне, Терентий Евграфыч?
— Брысь. — Столоначальник, повернувшись к Радищеву, кивнул на стол. — Здесь будет ваше место, Александр Николаевич.
— Мне, право, неудобно… Тут занимался этот господин…
— На сундучке посидит, ему стола не положено. Знакомьтесь, осмотритесь. Я велю принести для вас письменные принадлежности и все прочее…
Радищев с жадностью вглядывался в лица чиновников.
В самое первое мгновение ему показалось, что он вдруг попал в какой–то фантастический мир карикатур. Все пороки, казалось, отложили свою печать на этих лицах, а более всего — жадность, плутовство и неумеренная страсть к вину.
Радищев старался себя уверить, что внешний вид бывает обманчив и что необязательно же хороший, честный человек должен иметь ангельский облик.
Но внезапно появившееся разочарование помимо его воли гасило в нем то чувство высокой торжественности, с которым он переступал порог канцелярии…
Прошло несколько дней. Один из них был занят тем, что по всей канцелярии искали стол для Кутузова и, найдя, устанавливали рядом со столом Радищева. Но после наступили дни томительного безделья.
Терентий Евграфович, столоначальник, был неизменно приветлив с новыми титулярными советниками; встретив, осведомлялся:
— Ну как, присматриваетесь?
— Но нам не дают никакого дела, — сказал однажды Радищев.
— Ничего, ничего… Не сразу, как говорится, Москва строилась, — с ласковой улыбкой проговорил Терентий Евграфович и, подмигнув, добавил: — Пока в нашем отделе нет большой срочной работы, вы, Александр Николаевич, коли вам по своим надобностям требуется, можете являться к должности попозже. А в иные дни и больным сказаться… Я вас понимаю, дело молодое, сам молодым — хе–хе — был: в канцелярии скучно, а в жизни много вещей — хе–хе — поинтереснее деловых бумаг.
— Более всего я желал бы скорее войти в курс дела. И очень прошу вас, Терентий Евграфович, поспособствовать мне в этом.
— Хорошо, хорошо… Как только кто–нибудь из опытных служащих освободится, я прикажу заняться с вами. Я бы сам, конечно, почел за удовольствие, но дела… Так что погодите немного.
На следующее утро старик подканцелярист Мосеич, тощий, как пересохшая вобла, с пучком очиненных перьев за правым ухом, принес и хлопнул на стол Радищеву груду бумаг, подняв целое облако пыли.
— Попробуйте… Смотрите, смотрите… — проворчал он. — Только все равно ничего не выйдет–с у вас. Не разберетесь.
— Почему?
— Потому что наше дело с кондачка не делается. Для полного понятия надо прежде пройти по всем ступеням делопроизводства. С переписчиков–с. Трудом и годами–с долгими познаются канцелярские формы… Так–с.
Радищев действительно не смог разобраться в бумагах, данных Мосеичем. Сказал было, что, мол, дело какое–то непонятное. На что Мосеич с презрением ответил:
— Чего ж тут непонятного? Самое простое дельце–с. Протокол, экстракт, переписка–с. Однако, конечно, постороннему, пришедшему, так сказать, человеку недоступно–с…
У Радищева отпало всякое желание просить пояснений. Он сидел, перебирал бумажки, читал безграмотные и бестолковые отношения, бесконечное повторение показаний свидетелей, каких–то мужиков и баб — полных идиотов, как будто нарочно подобранных или же превращенных в идиотов безграмотными составителями этих бумаг. И на душе у него было тоскливо и смутно.
5
Старший брат Андрея Рубановского, Василий Кириллович, как получил в шестьдесят четвертом году чин статского советника, так и застрял в нем, хотя с того времени минуло уже восемь лет.
Один за другим приятели и сослуживцы выходили в генералы, а он все сидел в статских советниках.
Денис Фонвизин, мальчишка, на четырнадцать лет моложе, и тот почти догнал. А ведь совсем недавно был всего–навсего титулярный.
Год от году характер Василия Кирилловича портился.
Он сам стал за собой примечать развившуюся раздражительность и брюзгливость — признаки ранней старости. И выглядел он гораздо старше своих сорока лет.
В последние год–два мысли о наносимой ему обиде стали основным содержанием его жизни. Тем более, что служба в Кабинете для принятия прошений на высочайшее имя, где он числился, не сулила никаких неожиданных милостей. Императрица мало интересовалась прошениями, всем этим ворохом воплей, обид и несчастий. Они были для нее лишь неприятной докукой. Его же непосредственный начальник, кабинет–министр Иван Перфильевич Елагин, совсем не заботился о продвижении подчиненных.
Правда, у Василия Кирилловича теплилась надежда на изменение своей судьбы в связи с некоторыми обстоятельствами или, яснее говоря, с тем, что подросший сын государыни, наследник цесаревич Павел Петрович, вытеснит ее с престола. Тогда, уж конечно, пойдут в гору, как не без причины полагал Василий Кириллович, те люди, кого обходила мамаша. Нелюбовь Павла к матери и ко всем, кого она жаловала, была общеизвестна.
В ожидании государственных перемен Рубановский поддерживал дружбу с Фонвизиным, который теперь служил секретарем у канцлера Никиты Ивановича Панина и входил в круг постоянного общества наследника. Такой удаче Фонвизин был обязан своей комедии «Бригадир».
«Комедия, конечно, любопытная, — размышлял Василий Кириллович. — Но все как будто рехнулись. В одну неделю — похвала государыни, приглашение на обед к Панину к графу Чернышову, к графу Строганову, к графу Шувалову, и, наконец, автора приглашают прочесть комедию наследнику и причисляют к двору цесаревича. Теперь Денис — важная птица, и еще неведомо, как высоко залетит, ежели Павел Петрович сядет на престол».
Поэтому, смиряя зависть, Василий Кириллович поддерживал с Фонвизиным дружеские отношения.
Размышления Василия Кирилловича прервали голоса в передних комнатах. Прислушавшись, он различил голое младшего брата Андрея, говорившего с кем–то незнакомым.
— Неудобно мешать. Твой брат занят, — говорил незнакомый.
— Это мы сейчас узнаем, — громко ответил Андрей.
У Василия Кирилловича сначала мелькнула было мысль отговориться важным делом, но дела, в сущности, никакого не было, и он, решив, что авось молодые люди развлекут его, поднялся из–за стола и пошел им навстречу.
— Ну вот, видишь, он совсем не занят! — Андрей подтолкнул вперед, к брату, своего спутника. — Разреши представить тебе моего друга Александра Николаевича Радищева.