Радищев писал о жалких жилищах крестьян, об испуганных мальчишках, о разговоре Андрея Рубановского с похожим на Сократа мужиком.
На столе уже набралась целая стопа исписанных листков, когда Радищев поставил последнюю точку.
Он подобрал страницы и перечитал все с начала до конца.
Потом еще раз просмотрел первую страницу и, решительно отчеркнув первый абзац, вписал на полях:
«Не пропускал я ни одного селения, чтоб не расспрашивать о причинах бедности крестьянской. И, слушая их ответы, к великому огорчению, всегда находил, что помещики их сами тому были виною.
О человечество! тебя не знают в сих поселениях. О господство! Ты тиранствуешь над подобными себе человеками. О блаженная добродетель любовь, ты употребляешься во зло: глупые помещики сих бедных рабов изъявляют тебя более к лошадям и собакам, а не к человекам!
…Удалитесь от меня, ласкательство и пристрастие — низкие свойства подлых душ: истина пером моим руководствует!»
Надо было как–то озаглавить сочинение.
«Поездка в деревню…» — надписал Радищев сверху и остановился. Тут следовало бы обозначить название деревни. Но как звалась та деревня, возле курляндской границы, он не помнил, да, кажется, тогда про это никто и не спросил. Может быть, дать вымышленное: Бедново, Худово, Разореново? Или обычное: Троицкое, Иваньково, Загорье?
Однако, перебирая в памяти имена деревень, Александр Николаевич не мог остановиться ни на одном, и в конце концов подумалось: а нельзя ли обойтись совсем без него?
«Да, да, конечно! — обрадовался Радищев. — Да и дело совсем не в названии. Даже наоборот, без него лучше: каждый читатель поставит свое».
И Радищев, зачеркнув написанное заглавие, вывел новое: «Отрывок путешествия в ***».
В комнате стало прохладно. Жарко натопленные с вечера печи остыли.
В коридоре послышались шаги, слуга принес дрова и начал щипать лучину для растопки. Близилось утро.
8
В Сенате все было без изменения.
Как–то Терентий Евграфович, остановившись возле радищевского стола и криво поглядывая на старые дела лежавшие на нем, спросил:
— Почему вы, Александр Николаевич, не попросите отпуска для поездки к родителям? Ведь столько лет не видались. Вашу просьбу, безо всякого сомнения, уважат…
На этот раз Радищев послушал совета и подал прошение об отпуске.
Просьба сразу же была удовлетворена и, получив дорожные документы на проезд до родительского имения Аблязова в Пензенской губернии, Александр Николаевич в один день собрался в путь.
За прощальным завтраком друзья выпили за дружбу.
Сани уже стояли у крыльца.
Александр Николаевич отомкнул дорожную шкатулку и достал пачку исписанных листков.
— Вот, Андрей, покажи Новикову. Может быть, подойдет для журнала.
— Что это? A–а, описание путешествия, — сказал Рубановский, взглянув на рукопись.
— Если напечатают, имени моего не открывай: неизвестно еще, как публика встретит.
— Но тут маловато…
— К сожалению, я мало еще видел. Вот сейчас поеду, буду смотреть и примечать…
— Желаю успеха. Недаром же говорят, путешествия образуют разум и воспитывают сердце.
9
В родительском Аблязове Радищев задержался на месяц, потом еще на месяц. Кончился отпуск, дополнительный срок тоже подошел к концу, и пришлось возвращаться обратно, в Петербург…
Только Александр Николаевич успел перешагнуть порог и расцеловаться с друзьями, как Андрей потащил его к себе.
— Ты, наверное, в своей глуши еще не видел «Живописца»?
— Нет.
— Николай Иванович поместил «Отрывок путешествия»! Ты не можешь представить, какой шум произвело твое сочинение! Нашлись люди, которые объявили: «Клевета!» Один какой–то казанский помещик даже собирался вызвать Николая Ивановича на дуэль. Смотри, в пятом нумере и в четырнадцатом.
Страницы журнала, где был напечатан «Отрывок», немного пообтрепались, наверное оттого, что журналы часто раскрывались на этих страницах.
Рубановский следил за другом ревнивым взглядом.
— Николай Иванович поправил стиль. Он говорил, это необходимо…
— Конечно. Какой я писатель! — ответил Радищев. — Его исправления, безусловно, к лучшему.
— И очень хотел познакомиться с тобой. Я обещал передать тебе его приглашение.
Перед визитом к Новикову Радищев волновался. Особенно тщательно оделся. Ехать решил в наемной карете, так как своя коляска после дальней дороги выглядела далеко не по–столичному.
Николай Иванович встретил его с явной радостью, наговорил комплиментов, засыпал вопросами. Радищев, отвечая, рассматривал знаменитого журналиста. У Новикова был довольно крупный вислый нос, какой, по утверждению физиономистов, означает унылый характер. Но Николай Иванович, напротив, был оживлен, деятелен, весел. Он говорил об успехе «Живописца», о расширении издательского дела, об аренде какой–нибудь крупной типографии, о поисках авторов и переводчиков.
— От вас также ожидаю новых сочинений, — сказал он.
— Я больше ничего дельного не написал и вряд ли что–нибудь напишу, — ответил Радищев. — Все мое время я намерен посвятить службе и тем принести пользу отечеству. — Потом добавил: — Однако я еще не представляю, какую должность мне следует искать…
Новиков стал серьезным.
— Нелегко вам, Александр Николаевич, будет найти то, что ищете. Должностей, в которых можно приносить отечеству пользу, много. Но ныне слишком распространено мнение, что они созданы не для пользы отечества, а для пользы и пополнения кармана чиновников, их занимающих. Вы наблюдали когда–нибудь, как воронья стая преследует свою же сотоварку — ворону, имеющую несчастье быть не черного, а белого цвета?.. — Новиков вздохнул. — Впрочем, дай вам бог… — Он махнул головой, как бы отгоняя невеселые мысли, и вновь заговорил оживленно: — Но я полагаю, что еще встречусь с вами как издатель. Сочинительство — коварная страсть. Она может ослабнуть, затаиться, но не оставит человека до самой его смерти. Поэтому я надеюсь на возрождение в вас автора, и тогда моя типография к вашим услугам.
10
Шли дни, недели, месяцы, и с течением времени служба в Сенате делалась для трех друзей все невыносимее. Все чаще они задумывались, как бы изменить свое положение, внешне благополучное и, даже более того, казавшееся многим из их сослуживцев пределом мечтаний, но в сущности ежесекундно унижающее человеческое достоинство.
Для студентов, наслушавшихся профессорских лекций и начитавшихся философских рассуждений о чести, достоинстве, благородстве и прочих качествах, которые якобы составляют неотъемлемую сущность человека и без которых человек не имеет права даже называть себя человеком, все эти мелкие уколы самолюбию были особенно ощутительны и неприятны.
Однажды, еще в Лейпциге, у Радищева произошел с Федором Ушаковым разговор, запомнившийся на всю жизнь,
Разговор касался будущего — жизни и службы.
Александр Николаевич увлеченно ораторствовал о необходимости приобретения основательных знаний для успеха служебной деятельности в России, «в учреждениях, имеющих важнейшее влияние на ход дел во всем обширнейшем государстве», как пышно он тогда именовал Сенат, суды, наместнические и губернские правления и прочие канцелярии.
Федор улыбнулся. Он был уже очень болен, и на его изможденном, искаженном страданием лице эта улыбка была страшна и зловеща.
— Положим, ты приобретешь превосходнейшие знания, — проговорил он тихо и спокойно, — положим, будешь достоин управлять не только важным отделением, но будешь достоин занять первейшее и важнейшее место в государстве. Неужели ты думаешь, что ради твоих достоинств государыня поставит тебя на первую по себе ступень? Мы уезжали за границу со славою достойнейших, и многие завидовали нам, но к тому времени, когда возвратимся, наши имена будут забыты. О нас не вспомнит никто. По возвращении в отечество ты поместишься в число таких людей, которые не только не равны будут тебе в познаниях, но и душевными качествами иногда могут почесться ниже скотов. Всем ведомы качества российских подьячих! Вокруг себя увидишь согбенные разумы и души и самую мерзость. За твои достоинства и познания будешь возненавиден ими.
Тогда Радищев злость слов Ушакова отнес за счет его болезненного состояния, и лишь только теперь в полной мере ощутил справедливость его филиппики.
Да, служба в Сенате не по ним, — все трое должны были это признать. Однако оставить службу ни Кутузов, ни Радищев, ни Рубановский не могли — ни их возраст, ни их достатки не позволяли сделать этого. У друзей начались разговоры о переходе из гражданской службы в военную.
— Там хоть надо служить, а не подличать, — горячо заявил Алексей Кутузов.
Александр Николаевич поддержал его:
— В военной службе наши познания не будут излишни — офицеру тоже нужны разум и просвещение.
Военное искусство, военные интересы целиком овладели друзьями. В их беседах звучали имена полководцев от Александра Великого до Румянцева; они обсуждали действия батальона, разделенного на восемь плутонгов, роль авангарда и арьергарда, преимущества двойных постов перед одинарными и тому подобное.
Алексей Кутузов начал хлопотать о переводе в действующую против турок армию графа Румянцева, в которой служил в то время его дальний родственник инженерный генерал–майор Илларион Матвеевич Голенищев–Кутузов. У Андрея Рубановского нашелся покровитель в Московском карабинерном полку.
Радищеву обещали замолвить за него словечко перед командиром Финляндской дивизии графом Брюсом — последним потомком знаменитого чернокнижника и соратника Великого Петра.
Первому повезло Кутузову: он получил желанное назначение в армию Румянцева с чином капитана. Русская армия готовилась к переходу на правый берег Дуная — предстояло наступление, бои, штурмы — и победы!
Друзья поздравили Кутузова.
Радищев вошел в канцелярию и увидел, что все чиновники столпились возле стола, за которым раньше работал Кутузов. Среди них стоял Мосеич и махал руками.