Теперь же рушилось все. Многолетние мечты об освобождении от турецкого владычества и создании самостоятельного Молдавского княжества под покровительством и защитой соседней, христианской, как и Молдавия, России. Рушились мечты о том, что молдавский престол станет наследственным в роду Кантемиров.
Нет уже власти, которая делала его грозным и сильным. Потеряно богатство, которым, может быть, удалось бы купить жизнь и свободу. И даже бегство невозможно. Он сидит в этой кухне, среди кастрюль и котлов, как арестант.
Думитру вздохнул и поднял голову. В полутьме фургона еле виднелась фигура жены. Она сидела на полу у стены, вытянув вперед ноги, в извечной некрасивой позе беженок. Положив голову ей на колени, прикорнул младший сын — любимец господаря — Антиох. В углу притихли дочери — Мария и Смарагда. Девочки, наверное, не спят — уж слишком они тихи. Зато сыновья — Матвей, Константин и Сербан — заснули и посапывают во сне. Дети… Старшей дочери одиннадцать лет, младшему сыну три года.
Господи, что их всех ожидает?
Правда, есть в тайном договоре с царем Петром пункты о том, что если при неудачном исходе русско–турецкой войны господарю придется выехать в Россию, то русский царь возместит ему потерянное имение, а в будущие времена, когда Молдавия будет освобождена, господарь и его потомство займет молдавский престол… Но мало ли договоров, не тайных, а торжественных и принародно заключенных, рвалось и нарушалось?..
Прежде чем караульные успели окликнуть подходивших к царской палатке, Петр вскочил, отдернул полу.
— Шафиров, ты?
— Я, государь.
— Ну, что?
— Турки согласны на мир.
Петр схватил подканцлера за руку, втянул в палатку. Пола опустилась.
— Наши так задали туркам вчера, что янычары пардону запросили, — сказал Шафиров. — Говорят, восемь тысяч ихних полегло.
— Какие условия?
— Условия такие: вернуть туркам все занятые нами в прошлую турецкую войну ихние земли, и в том числе Азов, а наши пограничные города — Таганрог, Каменный Затон и другие, что поставили перед кампанией, — разорить. Затем, чтобы тебе, государь, впредь не мешаться в польские дела и разрешить шведскому королю Карлу с его шведами беспрепятственный проход через Россию в свои земли.
— Ладно. Могли потерять больше. Ну, слава богу! В подкрепление резонов мира обещай бакшиш: визирю — сто пятьдесят тысяч, кегае [1] его — шестьдесят, янычарскому аге [2] — десять тысяч, и всем остальным, до последнего переводчика, тоже посули подарки.
— А еще визирь требует выдачи молдавского господаря.
Петр скрипнул зубами, от скулы к скуле заходили темные желваки.
— Нет! Я лучше уступлю туркам землю до самого Курска, чем соглашусь на это. Потерянные земли, бог даст, отвоюю, а нарушенное слово не поправишь. Государю потерять честь — перестать быть государем.
Шафиров развел руками.
Петр дернул головой:
— Скажи, что господаря в нашем лагере нет. И твердо стой на этом. Не будут верить — увеличивай подарки, не скупись… Пойдем к казначею.
Проходя мимо кухни, Петр нарочито громко сказал по–немецки:
— Господаря в лагере нет. Бежал.
Думитру Кантемир замер. Кассандра всхлипнула. Под рукой матери шевельнулся сын.
— Ты не спишь, Антиох? — зашептала мать.
— Нет, я слушаю песню.
Господарь и Кассандра прислушались и только сейчас услышали пение раненого прапорщика.
— Он давно–о поет. Отец, про что он поет?
— Не знаю. Я не понимаю их языка.
— Песня довольно мелодичная, — сказала мать. — И похожа на турецкие…
— Она лучше, лучше… — горячо зашептал мальчик.
Господарь вздохнул:
— Дай–то бог, чтобы лучше…
А раненый прапорщик жаловался, тосковал и все равно надеялся, сам не ведая на что. На чудо? На судьбу? Он был юн, и все его существо противилось мысли о неизбежности несчастья.
Поскорей взойди ты, солнце красное,
Да пораскинь шатром ты, небо синее…
12 июля был подписан мир, а 14‑го русские полки с оркестрами и развернутыми знаменами выступили из Прутского лагеря.
Молдавский господарь с остриженной бородой и переодетый кучером ехал в обозе. Турецкие лазутчики не смогли опознать его.
Кассандра и дети скрывались в каретах царицы.
Часть первая. Гвардии поручик
Глава 1. Встреча на Покровке
16 января 1730 года в пятом часу вечера двадцатидвухлетний поручик лейб–гвардии Преображенского полка князь Антиох Кантемир шел по безлюдной Елоховской улице, направляясь из Лефортова к центру города.
Он возвращался домой после дежурства в Головинском дворце, где сейчас имел пребывание царь Петр II.
Идти было довольно далеко, к Покровским воротам.
Морозило. Дул ветер. Ранние зимние сумерки сгущались с каждой минутой. Редкие встречные с опаской поглядывали на поручика и прибавляли шагу.
Это необычное безлюдье московских улиц, несмотря на то что давно уже в столицу не собиралось столько народу, сколько съехалось в эти дни, производило странное и тревожное впечатление.
На 19 января было назначено бракосочетание юного четырнадцатилетнего царя Петра II с княжной Екатериной Долгорукой. В Москву съехались депутации от губерний, иностранные гости, провинциальное дворянство. На постоялых дворах за комнату платили втридорога, да и то почиталось за счастье, если удавалось ее заполучить. Свадебные торжества замысливались грандиозные. И по этому случаю, привлеченные многолюдством и надеждой на богатую поживу, в Москву отовсюду набежали лихие люди. Сначала пошаливали на окраинах, потом начали грабить в самом городе. Полицмейстер приказал увеличить уличные ночные караулы. Однако грабежей с каждым днем становилось больше, и караульщики, махнув рукой, вообще пропали с улиц, предоставив москвичам и приезжим самим заботиться о собственной безопасности. Оттого Москва в вечерние часы пустела и никто не выходил из дому на темные улицы без самой крайней необходимости.
Поручик шел, опустив голову, не глядя по сторонам и время от времени, при особо сильных порывах ветра, придерживая рукой треугольную шляпу.
Он думал о том, что, может, следовало бы подсесть к кому–нибудь в карету. И Мещерский приглашал, и граф Федор Матвеев, но ах как непросто воспользоваться их приглашением! Последние полтора года, с тех самых пор, как князь Антиох Кантемир из богатого наследника превратился в бедного гвардейского офицера, живущего лишь на жалованье, он стал болезненно щепетилен в отношениях с полковыми товарищами и всеми прежними знакомыми. Ему казалось, что у одних его бедность вызывает унижающую жалость, другие втайне смеются над ним. Поэтому теперь князь Антиох предпочитал одиночество.
Кроме того, по складу характера он был склонен к размышлениям, и долгий путь без спутников, когда можно свободно предаться мыслям и воспоминаниям, имел для него даже некоторую привлекательность.
Почти двадцать лет минуло с Прутского похода, после которого молдавский господарь Думитру Кантемир оказался в России. Царь Петр I щедро вознаградил его за утрату престола и богатства: в России ему был дарован титул светлейшего князя, дана большая денежная пенсия, вотчины с крестьянами на Харьковщине, в Севском уезде, села под Москвой, дома в Москве и Петербурге.
Кантемир, пожив недолго на Харьковщине, поселился в Москве.
Переезд в Москву Антиох помнил хорошо.
Жизнь в московском доме текла спокойно и размеренно. Самыми большими событиями в ней были несколько посещений царя во время его нечастых наездов в древнюю столицу из Петербурга.
Петр всегда являлся неожиданно. Пройдет, стуча башмаками, по комнатам, на мгновение остановится у картин и гравюр, развешанных по стенам, или у шкафа с разными редкостями, созданными игрой природы или искусством человека, громким хриплым голосом спросит что–нибудь, отец ответит, и они уединятся в отцовском кабинете.
Потом, когда отец уже умер, князь Алексей Михайлович Черкасский, друг отца, говорил Антиоху, что Петр приезжал советоваться с господарем о государственных делах.
Антиох не раз слышал от отца, что тот, кому судьба даровала случай быть сотрудником Петра в его великих делах, может поистине почитать себя счастливцем.
Девятилетним мальчиком Антиох был записан солдатом в Преображенский гвардейский полк.
Вскоре князь Думитру Кантемир, назначенный сенатором, переехал в Петербург, и Антиох смог начать службу. Ему сшили мундир, и в один прекрасный день отец отвез его к командиру Преображенского полка.
Полк в этот день нес караульную службу во дворце.
Антиоха назначили в караул у спальни царицы.
Князь Думитру сказал сыну:
— Сегодня ты вступаешь в царскую службу. Этот день важен так же, как рождение и крещение. Служи добросовестно, чтобы начальники твои не имели возможности обвинить тебя в нерадении, а пуще того, чтобы ты сам не мог себя в том упрекнуть. Помни, ты служишь великому государю!
Разводящий, поставив мальчика на пост, ушел. Антиох остался один. За день он переволновался, как перед экзаменом, и теперь еле стоял на ногах. Время тянулось медленно. Мальчик знал, что в спальне никого нет, государыня на балу у Головкина. Стоять перед закрытой дверью пустой комнаты было скучно. Он прислонился к притолоке и не заметил, как задремал.
Пробуждение было ужасно.
— Антиох!
Он открыл глаза и увидел у самого своего лица, близко–близко, лицо отца, красное, перекошенное, с безумными, невидящими глазами. Страшное, чужое лицо.
В руке господаря сверкнула тяжелая шпага.
— Убью! — чужим, захлебывающимся голосом крикнул он.
— Отец! — Антиох закрыл лицо ладонями.
Но кто–то перехватил руку отца. Шпага, звякнув, упала на паркет.
— Прости его, — сказал царь Петр.
Жесткими, резко пахнущими табаком пальцами он взял Антиоха за подбородок, поглядел в глаза. Взгляд царя был пристальный и испытующий.
— Нет, не солдат. Ну что ж, и других талантов люди нужны государству.
На следующий день Антиох получил отпуск из полка «для обучения наукам».
Антиох охотно занимался математикой, с интересом слушал лекции отца о государственном устройстве разных стран, о жизни и деяниях государей и политических деятелей древности и нового времени. Но особенно он любил уроки Ивана Ильинского, студента Славяно–греко–латинской академии, который преподавал ему русский язык и словесность. Ильинский был стихотворцем, и сердце мальчика сладко замирало, как от чуда, когда учитель начинал декламировать свои стихи, когда обычные слова вдруг начинали звучать как–то по–особенному — значительно и складно. А ночью Антиоху снилось, что он сам сочиняет стихи, такие же прекрасные, как у Ильинского. И никогда не снилось, что он прославленный полководец или важный министр.
Давно уже Антиох превзошел своего учителя в искусстве стихосложения.
Молодые люди поют сочиненные им песенки, а детский сон про стихи время от времени возвращается и все так же волнует.
Стихи, стихи…
Всю последнюю неделю Антиоху не дает покоя одна книга. Она оттеснила все другие, даже самые любимые. Он перечитал ее, наверное, раз десять, а может, и больше. Но все равно — приходит домой, садится за стол, и руки сами тянутся к ней. Книга эта — переведенный на русский язык роман французского писателя Поля Талеманя «Езда в остров любви, или Ключ к сердцам».
Впрочем, не сам роман, содержащий в себе бесхитростно, но изящно рассказанную историю любви кавалера Тирсиса и красавицы Аминты, так притягивал Антиоха, а вставленные в него песенки и напечатанные в конце книги собственные стихи переводчика Василия Тредиаковского, поповского сына, недавно вернувшегося из Франции, где он учился в Сорбонне.
Тредиаковский писал стихи по–русски и по–французски.
Его французские стихи звучали легко и изящно. Они, пожалуй, не уступали мадригалам прославленного мастера этого жанра Антуана де ля Саблиера, некогда блиставшего в салоне госпожи де Скюдери.
Русские стихи были не так звучны и легки, но по сравнению с тем, как пишут сейчас в России, они могут почесться верхом вкуса и изящества.
Покинь, Купидо, стрелы:
Уже мы все не целы,
Но сладко уязвлены
Любовною стрелою
Твоею золотою;
Все любви покоре́ны.
Впрочем, надо сказать, сейчас не один Антиох — все читают «Езду». Даже те, кто после азбуки не прочел ни одной книжки, и те хотя по слогам, а читают. Роман вошел в моду.
Говорят, что переводчик готовит к изданию новую книгу, новые стихи…
И в душе Антиох завидовал этому поповичу, который все свое время может отдавать занятиям словесностью.
Между тем Кантемир миновал Земляной вал и вышел на Покровку. Она была так же пустынна и тиха. Лавки и палатки, которые по мере приближения к стене Белого города занимали все больше места по обеим сторонам улицы, оттесняя жилые дома на зады, были уже почти все заперты, и только в двух кабаках виднелся в окнах мутный свет, да над дверьми качались, мерцая, два желтых фонаря. Но и возле кабаков было тихо, мороз загнал людей внутрь.
Вдруг издали, от Покровских ворот, донеслись громкие пьяные голоса, ржание коней, топот копыт. Тихие дома, казалось, еще больше притихли и замерли в ожидании.
Человек восемь — десять всадников, перекликаясь и смеясь, легкой рысцой скакали навстречу Кантемиру. Позвякивали шпоры, гремело оружие; у троих в руках были зажженные фонари. В центре веселой компании ехал высокий юноша, дико хохотавший и мотавшийся в седле из стороны в сторону.
Когда всадники поравнялись с Антиохом, юноша как–то неловко дернулся, и шапка с его головы упала на землю.
— Эй ты, подай шапку! — крикнул юноша Кантемиру, придерживая коня.
Антиох остановился и тихо сказал:
— Я не лакей.
— Да ты знаешь, кто я такой? Я — Долгорукий, брат государыни невесты.
Юноша спрыгнул с коня, вытащил из ножен шпагу.
— Братцы, посветите–ка!
Фонари приблизились к лицу Кантемира. В их колеблющемся свете стали видны серебристый поручичий шарф через плечо, большие черные глаза на бледном женственном лице, сошедшиеся на переносице брови, закушенная нижняя губа. Выражение лица Кантемира, его напряженная поза говорили о твердой решимости защищаться.
Кантемир тоже обнажил шпагу и, отступив на шаг, стал в оборонительную позицию. На подрагивающем острие клинка сверкал красноватый отблеск.
Долгорукий был и выше поручика, и шире в плечах, но, шагнув вперед, он остановился и фальшиво засмеялся:
— A–а, это ты, князь… Твое счастье, что мне сегодня весело. Но второй раз лучше не попадайся на моем пути. — Он повернулся к спутникам. — Эй, шапку!
Несколько рук подхватили упавшую шапку и помогли Долгорукому взобраться на коня.
Компания с гиканьем ускакала.
От волнения Антиох не сразу смог попасть шпагой в ножны.
Глава 2. Брат и сестра
И было отчего взволноваться. Подобная встреча с князем Иваном Долгоруким не сулила ничего хорошего. Те, кого он начинал преследовать, могли считать себя погибшими. Иван Долгорукий был любимцем и ближайшим другом юного царя. За ним водились дела, которые другим давно стоили бы головы или, по крайней мере, тюрьмы и ссылки, ему же все сходило с рук. А Кантемир не имел даже покровителя, который вступился бы за него в трудную минуту. Он мог надеяться только на себя да на бога. Конечно, если бы жив был отец…
Но князь Думитру умер в 1722 году. В завещании он написал, что оставляет все имущество самому способному из своих сыновей, и указывал, что достойнейшим, по–видимому, будет младший, а впрочем, полагался на решение царя. Три года спустя, когда Антиох еще не достиг совершеннолетия, скончался и Петр и завещание осталось невыполненным.
С кончиной Петра семья Кантемира лишилась и покровителя, и своего исключительного положения. Она стала всего лишь одним из многочисленных дворянских семейств, вовлеченных в круговорот придворной жизни и переходивших в своем вращении на орбиты, все более и более удаленные от центра.
В вихре событий последних лет судьба детей молдавского господаря уже никого не интересовала.
Антиоху, по истечении отпуска, даваемого недорослям, пришлось явиться в полк на службу.
Петр, поощряя способных сотрудников, вознося их, жалуя и награждая, в то же время твердой рукой умерял их гордыню и властолюбие. Все были под ним, а он надо всеми.
При Екатерине I, его наследнице на престоле, главнейшие вельможи во главе с Меншиковым составили Верховный тайный совет из семи человек, который должен был править государством. И тогда, без царской дубинки, все захотели быть первыми: чем Долгорукие ниже Голицыных или Ягужинский — Остермана? Сразу объявилось много обиженных, обойденных, отстраненных. Да и в самом совете между его членами шла скрытая, но жестокая борьба.
Когда же после двухлетнего царствования Екатерины I императором стал одиннадцатилетний сын царевича Алексея Петр II, борьба разгорелась с еще большей силой.
Государственная машина крутилась по инерции, а стоявшие у власти вельможи вели интриги, в которых уже не было никакого политического смысла, а один личный или семейный интерес.
С помощью Ивана Долгорукого юный царь изведал отраву разгульной жизни и со всем пылом подростка, желавшего казаться взрослым и самостоятельным, предался развлечениям, охоте, ночным кутежам, предоставив родственникам своего любимца заниматься государственными делами.
А Долгорукие между тем не теряли времени зря. Три места в Верховном тайном совете заняли трое Долгоруких: князь Василий Лукич, князь Алексей Григорьевич и князь Михаил Владимирович. Но из остальных членов Верховного совета фактически только один князь Дмитрий Михайлович Голицын смел иметь свое мнение, двое других — канцлер Головкин, дряхлый и трусливый старик, и вице–канцлер Остерман, бывший воспитатель царя, — в счет не шли.
Старший брат Антиоха, Константин Кантемир, женился на дочери князя Дмитрия Михайловича Голицына. Голицын отличался необыкновенным корыстолюбием. Он занялся имущественными делами зятя и добился того, что, во исполнение завещания молдавского господаря, единственным его наследником был признан князь Константин, который не пожелал ничем делиться с братьями и сестрой и предпочел не поддерживать с ними никаких отношений.
По этой причине Антиох теперь вынужден был обходиться весьма ограниченными средствами и жить, главным образом, на свое офицерское жалованье.
Старый кантемировский дом у Покровских ворот — каменный, двухэтажный, похожий на бастион, безо всяких украшений и лепнины, как строили в начале века, — фасадом выходил на улицу, а флигелем и надворными постройками примыкал к ветшающей, но все еще могучей стене Белого города.
По трем каменным ступенькам Антиох поднялся на крыльцо с каменными балясинами и стукнул кулаком в глухую дубовую и крепкую, как ворота крепости, дверь.
За дверьми послышалось движение.
— Кто там?
— Это я. Открывай, Карамаш.
Движение за дверьми усилилось. Загремели замки и засовы. Наконец дверь приоткрылась, и показалась голова старика слуги.
— Ваше сиятельство, сестрица–то заждалась…
Антиох вошел в обширные пустоватые сени. А старик, запирая замки и накладывая засовы, приговаривал:
— Живем ровно в занятом неприятелем городе… Мужиков–воров полно, и господа знатные не лучше… Нынче в обед, говорят, заявился Иван Долгорукий со своими молодцами к князю Трубецкому, хозяин чем–то не угодил им, так они старика из окна выкинули…
— Где сестра? — спросил Антиох, раздевшись.
— Княжна в гостиной… Сейчас посвечу, у нас темновато — свечи–то дороги…
Княжна Мария, одетая в темное старенькое платье, очень похожая на брата чертами и мягким выражением лица, бросилась навстречу Антиоху и, наклонив его голову, поцеловала в лоб.
— Здравствуй… Я сейчас так испугалась… Проезжал Долгорукий с прихлебателями. Ну, думаю, как придет ему фантазия заглянуть к нам. Ночь–полночь скачет по городу, врывается в дома, дебоширит. И нет на него никакой управы…
— Нынче все в руках Долгоруких, — сказал Антиох. — Нынче они, а не государь правят Россией.
— Они да еще беда наша — тесть братца Константина — князь Дмитрий Михайлович Голицын.
— Князь — общая беда, не только наша.
— Нам хуже всех приходится. Вон ты даже вынужден ходить пешком.
— Скажу в утешение пословицей: «Али я виновата, что рубаха дыровата?»
— Брат поступил бесчеловечно, — вздохнула княжна.
По ее тону можно было понять, что это постоянно занимает ее мысли.
Антиох, желая кончить неприятный для него разговор, достал из внутреннего кармана камзола несколько листков.
— Вот послушай. Я сочинил новую эпиграмму. Называется «На Брута».
Умен ты, Бруте, порук тому счесть устанешь;
Да и ты же, Бруте, глуп. Как то может статься?
Изрядно, и, как я мню, могу догадаться:
Умен ты молча; а глуп, как говорить станешь.
— Я, кажется, догадываюсь, кого ты имеешь в виду. — сказала княжна Мария. — Но ты не сказал, что твой Брут сейчас в большой силе.
— В своих стихах я изображаю пороки вообще. Поэтому не следует искать в них портретов.
— Чего их искать: все и так ясно. Как в зеркале отпечатались.
— Как в зеркале? — улыбнулся Кантемир. — Тогда дело плохо: гнусные рожи никогда еще зеркал не любили.
— Боюсь я за тебя, Антиох. Сочинял бы уж лучше идиллии да эклоги. Или любовные песенки. Как этот попович Тредиаковский. Они–то всем по сердцу.
— Всякому свое. Кому Аполлон вложил в руки лиру, а мне отдал свой свисток рогатый сатир.
Княжна Мария грустно покачала головой.
— Твои сатиры ходят по рукам, вызывая неудовольствие многих. А у нас и так после кончины батюшки осталось мало друзей. За своими учеными и литературными делами ты нигде не бываешь. Сегодня заезжала княжна Варвара Алексеевна, спрашивала, почему тебя не видно у них уже две недели. А ведь дом князя Черкасского — почти единственный, где к нам не изменились за эти годы.
— Как–нибудь в ближайшее время заеду к ним… Послушай–ка, мне тут пришло на ум кое–что изменить в моей комедии. В сцене у Доранта…
— Антиох, не сердись на меня… Ты знаешь, как я интересуюсь твоими сочинениями… Но сегодня выполни мою просьбу, прошу тебя… Скажи, выполнишь?
Кантемир пристально посмотрел на сестру.
— Конечно, выполню.
— Поедем сегодня к Черкасскому. Ведь княжна Варвара приглашала на сегодня…
— У них званый вечер?
— Нет, посторонних никого не будет, только домашние. Кантемир поморщился.
— С княжной надо о чем–то говорить…
— Я займусь с ней, — быстро сказала Мария.
— Тебе тоже не радость выслушивать ее глупости.
— Она не так уж глупа. Просто развлечения, успех в обществе вскружили ей голову и отвлекли от более серьезных интересов.
— Тебя что–то не отвлекли.
— Я другое дело. Поедем, тебе нужно там бывать. Я прикажу закладывать карету. Да?
— Раз обещал, поедем.
— Вот и хорошо. — Мария поднялась со стула, поцеловала брата в лоб. — Отдыхай, а я распоряжусь.
Глава 3. У князя Черкасского
Визитеров встретила княжна Варвара Алексеевна. Она расцеловалась с Марией и протянула Антиоху для поцелуя руку.
— Как давно вы не бывали у нас, князь, — щуря глаза, капризно проговорила она. — Противный!
Княжна считалась красавицей и в действительности была красива. Но не старой русской, боярской красотой, в которой степенность и молчаливая скромность считались такой же необходимой принадлежностью, как румянец щек, белизна лица и коса до пояса, а новой — на французский манер — кокетливой, яркой, зазывающей. Приемы галантного кокетства княжна Варвара усвоила в совершенстве и с явным удовольствием пускала их в, ход.
Среди лба и на пухленькой верхней губке у нее чернели две мушки. По «Росписи о мушках», первая означала «знак любви», вторая же называлась «прелесть». Цвет платья тоже имел свое значение, и княжна следовала указаниям языка цветов. Она ни за что не вышла бы к молодому человеку, который ей не нравится, в оранжевом, чтобы не вселять в него напрасную надежду, поскольку этот цвет означает «свидание» и «целование». Но зато тому, кто ей приятен, не решилась бы показаться в вишневом с песочным — цветах «обмана» и «негодования».
— Чтобы, загладить свою вину, вы должны рассказать, чем были заняты это время и какие прелестницы увлекли вас, — продолжала, жеманясь, княжна Варвара. — Наверное, музы?
— Вы угадали.
— Сочиняли новую песенку?
— Должен разочаровать вас. Я переводил прозу, и притом ученую — сочинение Фонтенеля «О множестве миров».
— Но это тоже, наверное, любопытно?
— Очень.
— Как–нибудь, в другой раз, вы расскажете мне про эти миры. Ну, идите к отцу, он вас ждет. А мы с княжной поговорим о своих делах.
Князь Алексей Михайлович Черкасский в ожидании обеда беседовал в маленькой гостиной с молодым офицером–преображенцем графом Матвеевым. Князь, толстый, широкий, сидел в низком кресле, сложив пухлые маленькие ручки на обширном животе, и с добродушной улыбкой покачивал головой. Он был похож на восточного божка. Офицер же, крупный, ладный, присев на кончике стула, говорил, размахивая руками, и казалось, всё порывался встать.
— Остерман принес на заседание Тайного совета алмазы и предложил купить в казну за восемьдесят пять тысяч рублей, — говорил Матвеев.
— Эти алмазы я знаю, — медленно сказал Черкасский. — В свое время один голландский банкир торговал их Петру Алексеевичу, да государь не купил, сказав: «Без надобности они Российскому государству».
— Государству, конечно, без надобности, а Долгоруким — всё давай сюда. Совет рассудил, что алмазы очень дешевы, и постановил купить для государыни невесты!
Князь Черкасский заметил вошедшего Кантемира и закивал головой сильнее, но с кресла не поднялся.
— Здравствуй, здравствуй, милый… А мы тут с графом беседуем.
Матвеев кивнул Антиоху и продолжал сердито, чуть не крича:
— Государыня невеста! Князь Алексей опоил государя и подсунул ему свою корову. И не нравится государю Катька Долгорукая, за верное знаю. Обманом его женят.
— Обманом не обманом, а через две недели она будет твоею государыней, а ты — ее подданным, — сказал Антиох.
— Погоди, опомнится государь, сбросит долгоруковские путы, и покатит эта государыня прямым путем в монастырь. Вот увидите, Долгорукие кончат, как Меншиков, сибирским острогом. Уж больно высоко, не по праву, занеслись!
— Высоко, высоко, — поддакнул Черкасский.
В гостиной находился еще один человек: в углу, за столом, перелистывал какую–то книгу советник берг–коллегии Василий Никитич Татищев.
— Долгорукие уже поделили между собой все высшие должности, — сказал Татищев. — Князь Алексей желает быть генералиссимусом, Иван метит в великие адмиралы, Василий Лукич уже заготовил указ о произведении себя в великие канцлеры. Честолюбие делает их неразумными.
— Вот–вот, преосвященный Феофан то же самое говорил вчера: честолюбцы ослепленные, — вставил князь Черкасский и повернулся к Антиоху. — Ты из дворца? Что государь?
— Ему лучше. Доктора надеются на скорое выздоровление.
— Ну, дай–то бог… Да, вот что… Вчера преосвященный взял у меня тетрадочку с твоими стихами. Я–то сам так и не удосужился их прочесть.
— Зачем вы их дали? Я бы никогда не решился занимать время преосвященного своими пустяками.
— А преосвященный посмотрел и одобрил. Сказал: «Изрядно». Потому и взял, что понравились.
Кантемир не мог сдержать радостной улыбки.
— Одобрение славного сподвижника Петра Великого, к тому же известного своим писательским талантом, — великая честь для меня.
— Только одобрение–то Феофана Прокоповича — палка о двух концах, — сказал граф Матвеев. — Он, конечно, и сподвижник и писатель, правда в устаревшем вкусе, да ненадежный оплот: того гляди, и его Долгорукие свалят.
— Что ты! — перекрестился князь Черкасский. — Поднять руку на преосвященного — слыхано ли такое…
— Ради своих видов они что угодно сделают. Вон государя спаивают, втягивают во всякие мерзости, будто нарочно расстраивают его здоровье и хотят привести к смерти.
— Ну уж, это ты перехватил. Хотя кто ведает, кто ведает… — сказал Черкасский и поднялся со своего кресла. — Василий Никитич, ты хотел посмотреть старые летописи, что мне привезли из Киева. Они у меня в кабинете. Пойдем–ка. Молодые люди и без нас не соскучатся.
Граф Матвеев улыбнулся, глядя вслед Черкасскому:
— Боится, пойдет молва, что, мол, у него Долгоруких ругали.
Антиох промолчал.
— Слышал я в одном доме твои стишки, — продолжал граф. — И чего тебе дались эти попы да ученые? Такая скука. Стишки нужны, чтобы ими услаждать слух красавиц, а после твоих виршей красотка, глядишь, от дому откажет. Вот я узнал новый стишок так стишок: «Ах, черный глаз, поцелуй хоть раз. Тебя, свет мой, не убудет, а мне радости прибудет. Прими любовь к себе, а я сердце вручаю тебе»… А впрочем, сейчас не до стихов. В моем сердце не любовь, а ненависть. Пока я не отомщу Ваньке, не успокоюсь.
— Сегодня и у меня с ним произошла стычка. — И Кантемир рассказал о встрече на Покровке.
— Князь, вот тебе моя рука! На вечную дружбу и верность. Кто враг Ваньке Долгорукому, тот мне друг!
— Много же у тебя друзей, — не удержался от улыбки Антиох, но Матвеев не заметил иронии.
— Да у нас в полку почти все офицеры против Долгоруких: Салтыков, Юсупов, Микулин. Слушай, князь, цесаревна Елизавета передавала тебе привет…
— Спасибо за память.
— Она нуждается в помощи, в верных людях.
— Я готов ей служить и как дочери Великого Петра, и ради ее личных достоинств.
— Иного ответа я от тебя не ждал. Слушай, Ванька Долгорукий сказал, что принудит цесаревну выйти за него замуж.
— Не может быть!
— Клянусь честью, правда.
— А государь что?
— Что — государь? Как бы он в сваты не пошел. Ванька его словно зельем опоил. Но мы поклялись: умрем, а не дадим совершиться позору.
Глава 4. Обед у Феофана Прокоповича
В тот же день, 16 января 1730 года, обед у преосвященного Феофана, первого члена Святейшего Синода, поначалу ничем не отличался от ежедневных непарадных обедов. За столом было человек двадцать: архиепископ белгородский Петр, черниговский Илларион, архимандрит Евфимий Колетти, архимандрит Платон Малиновский, синодские чиновники и несколько светских. Шел обычный застольный разговор о малозначительных вещах, который мог прерваться появлением нового блюда и более не возобновиться.
Среди присутствующих обращал на себя внимание сидевший на нижнем конце стола румяный молодой человек в щегольском кафтане с модными твердыми фалдами в пол–аршина. Он выглядел несколько странно среди архиепископских гостей в их рясах и темных синодских мундирах.
Архимандрит Платон Малиновский, толстый, неповоротливый старик с маленькими злыми глазками, кивнул в сторону молодого щеголя и, ни к кому не обращаясь, сурово и властно спросил:
— Кто таков?
— Тредиаковский, — услужливо отозвался его сосед, монашек с реденькой бородкой.
— А–а… — В голосе Платона явно прозвучало неудовольствие и пренебрежение. — Тот самый, что сочиняет вирши, в коих беса тешит?
— Он самый, владыко.
Малиновский стрельнул глазами на хозяина дома, потом, поджав губы и опустив глаза, осуждающе покачал головой.
Феофан, перехватив его взгляд, положил вилку и громко, через весь стол, обратился к молодому человеку:
— Василий Кириллович, тебе, как поэту, весьма интересно будет прочесть творение российского собрата. Думаю, что и всем будет небезынтересно послушать это сочинение. Поди–ка сюда.
Тредиаковский подошел к Феофану.
— Читай тут, подле меня, — сказал архиепископ, протягивая ему тетрадку, которую подал преосвященному молчаливый келейник.
Тредиаковский развернул тетрадку:
— «Сатира на хулящих учение.
Уме недозрелый, плод недолгой науки!
Покойся, не понуждай к перу мои руки:
Не писав, летящи дни века проводити
Можно, и славу достать, хоть творцом не слыти».
Многие гости архиепископа слушали, согласно покачивая головами, но больше следили за тем, какие вина разносят слуги, чем за содержанием и смыслом читаемого. Вирши им надоели еще в те времена, когда они учились в бурсе. Поэтому теперь всякие стихи входили у них в одно ухо и вылетали в другое, не тронув ни чувства, ни разума.
После вступления, содержащего хвалу молодому государю императору Петру II, в котором науки, как утверждал сочинитель сатиры, обретают себе защиту, автор перешел к изображению врагов науки и учения.
И тут–то присутствующие стали внимательнее.
Сатирик передавал речи некоего Критона, которого он хотя нигде прямо не называл ни священником, ни монахом, но легко можно было догадаться, что этот Критон — лицо духовное.
«Расколы и ереси науки суть дети;
Больше врет, кому далось больше разумети;
Приходит в безбожие, кто над книгой тает», —
Критон с четками в руках ворчит и вздыхает…
Главное проявление безбожия Критон видит в том, что ученые умники попрекают церковь ее богатством, говоря, что священнослужителям не пристали–де поместья и вотчины.
Неприятное впечатление, которое произвели на гостей строки о Критоне, немного сгладилось последующими.
Весьма забавными были доводы о бесполезности наук скопидома Силвана, пьяницы Луки, щеголя Медора.
За столом послышались легкие смешки.
Однако далее сатирик замахивался уже на лиц более значительных, чем Критон, Силван, Лука и Медор. Есть у науки недруги страшнее и сильнее, утверждал он, — это те знатные люди, которые боятся правды, потому что и сила и богатства их покоятся на лжи и обмане.
Таков судья–взяточник, таков военачальник, получивший чин свой не за военные таланты, а за богатство и родовитость; таковы церковники, властвующие над душами людскими, указывающие, как надо жить человеку.
Тредиаковский читал:
Епископом хочешь быть — уберися в рясу,
Сверх той тело с гордостью риза полосата
Пусть прикроет; повесь цепь на шею от злата,
Клобуком покрой главу, брюхо — бородою,
Клюку пышно повели везти за тобою…
Должен архипастырем всяк тя в сих познати
Знаках, благоговейно отцом называти.
— Так, так, — проговорил Феофан. — Всем ведомы такие пастыри, которые почитают свою должность лишь в исполнении внешних церемоний, а не в благочестивом житии и размышлении. Справедливо приметил сочинитель.
— Не столь справедливо, сколь язвительно, — мрачно ответил архимандрит Платон Малиновский. — И мысли и писания его направлены ко вреду церкви и умалению веры.
— Не нахожу, чтобы это сочинение наносило вред истинной вере и церкви, — басом пророкотал Феофан. — Оно обличает лишь недостойных ее служителей, указуя на плевелы среди жита. А худую траву, как говорится, с поля вон.
— Молод и недостоин он судить, что — жито, что — плевелы.
— У молодого глаз острей.
— А кто, позвольте спросить, сочинитель сих виршей? — спросил престарелый черниговский архиепископ Илларион.
Феофан усмехнулся:
— Своего имени на сочинении он не означил, поэтому не могу удовлетворить вашей любознательности, владыко. Да оно и ни к чему: главное — справедливо написано. Ныне нравы таковы, что нуждаются в исправлении. А посему сатирик делает великое дело, осмеивая злонравие, острым стихом колет пороки и истребляет вредные предрассудки в умах. И вирши хороши… Как твое мнение, Василий Кириллович? — повернулся он к Тредиаковскому.
— Пиитические достоинства стихов несомненны.
— Ну спасибо. — И Феофан кивком отпустил Тредиаковского.
Слуги внесли новую перемену блюд. Обед продолжался.
Малиновский с ненавистью смотрел на Тредиаковского, лицо архимандрита покрылось красными пятнами.
— В Соловки бы их, — пробурчал он, — и сочинителя и читателей…
— Воистину, воистину, — подхватил сосед–монашек.
А престарелый черниговский архиепископ все любопытствовал:
— Интересно бы все же узнать, кто автор сатиры?
Ученый грек Евфимий Колетти наклонился к его уху:
— Тут и узнавать нечего: весь город знает — сочинитель князь Антиох Кантемир.
Глава 5. Поздним вечером
Когда карета выехала со двора князя Черкасского, проехала Никольские ворота и неторопливо поплыла через Ильинский крестец к Маросейке, княжна Мария вынула руку из муфты и коснулась брата.
— Мне думается, — сказал Антиох, — ты придаешь слишком много значения этим давно забытым обещаниям.
Он догадывался, о чем сейчас думала сестра, и поэтому заговорил первым, не ожидая вопроса.
Давно, еще когда был жив отец, господарь с князем Черкасским сговорились женить детей. С тех пор княжну Варвару считали невестой Антиоха. Но за время, прошедшее с тех пор, слишком многое изменилось. Антиох понимал настоящую цену старинного сговора и не считал князя Черкасского обязанным его выполнить. Тем более, что сам он не испытывал к княжне Варваре никаких нежных чувств.
Но Мария мечтала женить брата на Черкасской и постоянно убеждала его, что давнее обещание не забыто.
Именно об этом она думала, возвращаясь от Черкасских, и об этом хотела говорить с братом.
— Ты обратил внимание, на княжне Варваре были алые банты? Это для тебя.
— По правде говоря, не заметил.
— Эх ты!.. Это означает, что княжна к тебе неравнодушна, ты ей нравишься. Кроме того, я знаю наверное, что князь хочет видеть тебя своим зятем. Но княгиня против: мал для нее твой чин. А князь, сам знаешь, не смеет возразить, говорит: подождем, авось все устроится.
— Он во всем так: смотрит, выжидает. Что другие за минуту решат — неделю тянет.
— Настоящая черепаха, правда?
— Правда. Может быть, это даже к лучшему.
— Ты сам не лучше князя… черепаха, — вздохнула Мария. — Не понимаю я тебя…
Было уже за полночь, но князь Черкасский не спал. Он лежал, утонув в пуховой перине, — князь любил постель по старинке мягкую и жаркую.
Он припоминал сегодняшний разговор, резкие слова графа Матвеева, и тревога сжимала его сердце. Кто знает, чем могут обернуться подобные речи о первых персонах государства.
Черкасский был связан родством и знакомством почти со всеми знатнейшими фамилиями. В прежние времена, в царствование Петра I, он занимал высокие должности. Но после смерти государя оказался не у дел. Он не отличался ни смелостью, ни решительностью, ни склонностью к интригам, ни даже честолюбием, — был ленив и безволен. Но как раз эти качества сделали его главой не главой, а чем–то вроде центра оппозиции нынешнему правительству — Верховному тайному совету. Он всех выслушивал, всем поддакивал, со всеми соглашался.
Прежде князь никогда не пользовался особым вниманием Феофана Прокоповича, а теперь преосвященный, казалось, искал общества князя Черкасского.
Феофан Прокопович был одним из тех немногих высших сановников, вознесенных Петром, которые и после смерти великого преобразователя в меру представлявшихся возможностей пытались сохранить верность его делу.
С восшествием на престол Петра II для Феофана наступило трудное время. Подняли головы его светские и духовные враги, а их у крутого нравом архиепископа насчитывалось немало.
Коренастый, крепкий, с кудлатой мужицкой бородой, с грубыми волевыми чертами лица и хитрым взглядом черных небольших глаз, Феофан смущал и пугал Черкасского. Князь думал со страхом: «Втянет меня преосвященный в интригу, сам не заметишь… На это Феофан мастер…»
Князь думал о людях, которые зачастили к нему в последнее время. Ему были понятны генерал–прокурор Ягужинский, который сам метил в Тайный совет, да не попал; князь Белосельский, Новосильцев и другие, кого не пускают к власти Долгорукие.
Понятна ненависть графа Матвеева, который вызвал на дуэль испанского посла герцога де Лириа, а Иван Долгорукий вмешался, запретил дуэль, сказав, что Матвеев заслуживает не честного поединка, а нескольких добрых ударов кнутом. Конечно, после таких слов граф — смертельный враг Долгорукого.
И даже Василий Никитич Татищев понятен: ученейший человек, был приставлен Петром к большому делу — созданию государственных заводов на Урале и в Сибири, — а теперь ему отказали даже в чине действительного статского советника, на который он имеет полное право.
А вот Антиох Кантемир ведет себя как–то непонятно. Вроде бы он тоже должен быть врагом верховников: ведь князь Голицын обобрал его до нитки. Но Черкасский никогда не слышал, чтобы Антиох горевал о потерянном состоянии, ругал бы и порочил Голицына. Конечно, в этом можно бы усмотреть хитрую политику: Голицын в силе, его опасно гневить. А в то же время Антиох, говорят, сочинил какую–то пасквильную песенку про Ивана Долгорукого, который не в пример страшнее Голицына.
— Ох–хо–хо, трудные времена, непонятные, — вздыхал Черкасский. — Того и гляди, попадешь как кур во щи и пропадешь ни за понюх табаку…