Фамилии, имена, чины, имена, фамилии, безымянные жертвы, означенные лишь общим числом…
«…Убиты до смерти:
В Чернореченской крепости: капитан Нечаев.
В Татищевой: комендант полковник Елагин с женою.
В Рассыпной: комендант секунд–майор Веловской с женою, капитан Савинич, поручик Кирпичев, прапорщик Осипов, священник один, воинских нижних чинов — двенадцать…»
15 июля подошедшие к Казани отряды полковника Михельсона разбили пугачевскую армию, сам Пугачев в сопровождении всего лишь четырехсот человек, жалких остатков рассеянной 20–тысячной армии, ушел на правый берег Волги.
Но в полторы недели пугачевское войско за счет стекающихся со всех окрестных губерний добровольцев восстановилось в прежнем количестве. Пали Цивильск, Курмыш, Алатырь, Саранск, Пенза.
В Финляндской дивизии участились побеги. Многих солдат ловили. Полковые суды заседали чаще, чем когда бы то ни было. Приговоры день ото дня становились суровее. Заготовленную на год лозу израсходовали в полгода. Солдат подозревали (часто не напрасно) в сочувствии Пугачеву.
Впрочем, подозревали в этом весь «черный» народ.
В Английском клубе один престарелый сенатор говорил:
— В слугах, в слугах наших надобно видеть первейших наших врагов. Те, кого я всегда считал наивернейшими и наипреданнейшими себе, даже они, если не въявь, так втайне, сердцами своими преданы злодею. В сердцах своих все бунтуют. Утром Пантюшка–парикмахер бреет меня, а я смотрю и вижу: с каким удовольствием он бы этой самой бритвой чик меня по горлу — и зарезал бы! Подумаю так, и страх берет.
Кто–то из слушавших сказал задумчиво:
— Нынче многие сами бреются…
Радищев возвращал приговоры полковых судов один за другим, требуя смягчения наказания.
В его отношениях с офицерами–однополчанами возник холодок, превращавшийся в неприязненную отчужденность. Но Александр Николаевич и не старался преодолеть отчужденность, окружавшую его. Из правил внешнего приличия отношения не выходили, а на большее он, разочаровавшись в товарищах и здесь, как в Сенате, не претендовал. Единственно, что он сохранял, — это расположение к молодому Долгорукову.
Как–то Радищев принес Брюсу на утверждение кипу приговоров. Графа не было на месте, он запаздывал. Радищев ожидал его в адъютантской.
Князь Долгоруков, кивнув на пачку бумаг Радищева, сказал:
— С мятежом у вас забот прибавилось.
— Да, дел стало больше.
— Ведь что я смотрю, Александр Николаевич: судим каждый день, сечем напропалую, а они не боятся. Вчера вот совершали экзекуцию, одного солдата три раза прогнали через сто человек, спина — говядина ободранная. А он на ногах держится и глядит дерзко. В другое–то время его бы на шинельке тащили. А тут — стоит на ногах, мерзавец. Наказание суровей — страху меньше.
— Возможно, оттого и меньше, что наказание суровей. Жестокостью мы вселяем в несчастных рабов наших озлобление, и неизбежно наступает время, когда она порождает ответную жестокость. Мы сами виновны в беде, свалившейся на наши головы.
Долгоруков сморщился:
— Ах, Александр Николаевич, как вы еще можете находить какие–то оправдания злодеям! В то время как вы тут заступаетесь за них, эти «несчастные» свирепствуют в вашей Пензенской губернии! О боже! Удивляюсь вашему спокойствию и вашей ужасной логике!
17
«В городе Пенза убиты до смерти… в уезде: генерал–майор Алексей Пахомов с женою… майорша Федосья Назарьева с сестрою Марьей Даниловой, с двумя дочерьми, с племянницею Федосьею Шемяковой… помещица Анна Репьева, регистратор Алексей Держев, прапорщик Кадышев, надворная советница Прасковья Ермолаева с сыном…»
В этом бесконечно длинном списке фамилии Радищевых не было, но это еще ничего не значило, сведения были неполные. Приезжавшие в Петербург очевидцы из областей, охваченных мятежом, рассказывали с застывшим в глазах ужасом о расправах самозванца и его атаманов с дворянами: там с коменданта крепости содрали кожу, там бросали в огонь младенцев… И невозможно было понять из этих рассказов, что происходило в действительности, а что является плодом воображения перепуганных людей.
Вот уже месяц, с того самого дня, как Пугачев из Казани двинулся в поволжские губернии, по ночам Александру Николаевичу являлся кошмар, от которого он просыпался в холодном поту и с болезненным, сильным сердцебиением.
Ему снилось Аблязово. Какие–то люди вытаскивают из дома батюшку, матушку, братцев, сестрицу и кричат: «Повесить! Повесить!»
Радищев хочет бежать со шпагой на помощь или хотя бы разделить судьбу родных, но не Может шевельнуть пальцем…
Проснувшись, Александр Николаевич содрогался от ужаса, все еще во власти кошмара.
А на столе в сумраке белели листки «Описания»…
«…Секунд–майор Николай Степанов с женою, дворянская жена Пелагея Коврина, поручик Алексей Зубецкой с женою… помещик Никита Подгорнов… графа Гаврила Головкина приказчик…»
18
В штабе царило оживление и веселье. К Радищеву бросился капитан Столыпин, с которым Александр Николаевич никогда не был близок, и поэтому он в первое мгновение удивился капитанскому порыву.
— Александр Николаевич, поздравляю!
Радищев пожал плечами.
— Что вы имеете в виду?
— Как? Вы не знаете?
Столыпин повернулся к стоявшим, ходившим, разговаривавшим офицерам и выкрикнул:
— Господа, Александр Николаевич еще ничего не знает!
Радищева окружили по крайней мере десять человек.
— Михельсон разбил последние шайки Пугачева!
— Злодей схвачен!
— Пугачев пленен? — спросил Радищев.
— Ура–а! — закричал Столыпин. — Господа, надо послать за шампанским!
Послали за шампанским, и в ожидании, пока его принесут, Радищеву пересказали то, что сегодня утром слышали от майора, бывшего их однополчанина, прискакавшего в Петербург курьером.
— Двадцать первого августа Пугачев подступил к Царицыну и пошел на штурм. Его отбили. На другой день он снова пытался овладеть городом и опять был отбит. Тут до него дошли сведения о приближении Михельсона, Муффеля и Меллина, и он, боясь встречи с ними, снял осаду и побежал вдоль берега Волги на низовья…
— Вы расскажите об астрономе… Или дайте я сам…
Где–то возле Сарепты самозванец встретил астронома Ловица. Спросил, что за человек. Ловиц объяснил, что наблюдает небесные светила, то есть звезды. Самозванец посчитал его шпионом и приказал повесить. «К звездам, говорит, его поближе».
— Анекдот, — отмахнулся первый рассказчик. — Черт с ним, с астрономом. Вы, Александр Николаевич, послушайте про действия Михельсона. Михельсон настиг злодея в ста верстах от Царицына и несколькими пушечными выстрелами сбил с мятежников нахальство и дерзость. Он гнал и бил их сорок верст! Десять тысяч убитых, десять тысяч взято в плен!
— Ну, уж вы преувеличиваете — у Пугачева и войска столько не было.
— Было! Было! Ей–богу, десять тысяч, — своими ушами слышал.
— Да не десять, а пять, говорили.
— Что я, глухой? Десять!
Готова была вспыхнуть ссора, но ее тут же погасили.
— Вы расскажите, как взяли самого Пугачева, — попросил кто–то.
— Злодейское войско разбежалось, а сам Емелька с двумя десятками главных сообщников на четырех лодках переплыл Волгу и ушел в степи. Однако сообщники его — такие же отъявленные негодяи, как их предводитель, поняли, что их песенка спета, не нынче–завтра всех переловят. Тогда они замыслили выдать атамана и тем купить себе прощение. Замыслили — сделали, связали Емельку и доставили в Яицкий городок коменданту.
Принесли шампанское, сдвинули столы, зазвенели бокалы.
— Здоровье государыни императрицы!
— Здоровье Михельсона!
— Панина!
Капитан Столыпин, раскрасневшийся, блестя вытаращенными, налившимися кровью глазами, потребовал тишины и, когда за столом немного поутихли, произнес:
— Предлагаю тост за того, кто придумает злодею Емельке Пугачеву достойную его мерзостей и злодеяний казнь.
С разных концов послышались выкрики:
— Повесить!
— Четвертовать!
— Засечь!
— Затравить собаками!
Радищев сидел, опустив глаза. Вокруг с жаром, увлечением, сладострастием самозабвенно наслаждались придумыванием казни.
— Я бы приковал на цепь и возил по городам, чтобы каждый мог плюнуть ему в рожу, дернуть за бороду…
— Главное, чтобы не сдох сразу, чтобы мучился, мучился, мучился!
— По жилочке из него…
Радищев встал из–за стола и, не замеченный никем, вышел из штаба.
По улице неслись коляски, кареты с нарядными, неприлично веселыми и оживленными кавалерами и дамами. Видимо, Петербург уже известился о поимке Пугачева.
19
В передней Петр, снимая с Радищева плащ, приглушенным голосом сказал:
— Гость к нам, Александр Николаевич. — И еще тише добавил: — Из Аблязова…
Радищев почувствовал, как по всему телу пробежал холодок, все мышцы напряглись, ноги стали как чужие, как в том кошмарном сне — ни ступить, ни двинуть, на лбу выступили капли холодного пота.
— Что? — прерывистым свистящим шепотом спросил он.
— Все хорошо… хорошо, Александр Николаевич… — быстро и так же шепотом ответил Петр. — Все, слава богу, живы. — Петр запер за Радищевым дверь.
При тусклом коптящем огоньке дешевой стеариновой свечки, освещавшей переднюю, Радищев различил темную человеческую фигуру.
— Здравствуй, барин, — хрипло сказал человек.
— Здравствуй.
Радищев перебирал в памяти всех знакомых аблязовских мужиков и не мог вспомнить этого человека, хотя голос казался очень знакомым.
— Не признаешь?
— Михей Овчинников!
— Я, Александр Николаевич.
— Ты был в Аблязове? Видел батюшку с матушкой? Ну, говори скорее!
— Видел я своими глазами только одного братца твоего младшего — Иосафа, про остальных слыхал от твоего дядьки Сумы. Передавал он тебе поклон.
— Ну, ну!
— Сума сказывал, как только услыхали они в Аблязове, что мы подходим…