Радищев понимал, что Николай Иванович дает ему возможность осмотреться, прийти в себя, привыкнуть, и действительно после трех–четырех незначащих фраз он вполне освоился.
— Ну–с, теперь поговорим о ваших делах, — сказал Новиков и с вопросом поглядел на Радищева. — Что привело вас ко мне, Александр Николаевич?
Радищев, волнуясь, отпер замок портфеля, достал рукописи и положил на стол перед Новиковым.
— Это мои сочинения, написанные за последние пять лет. Хочу просить вас посмотреть их,
Радищев начал рассказывать о скопившихся за годы статьях, стихах, зарисовках, кое–что пересказывал, с жаром говорил о мыслях, которые хотел бы внушить читателю, о желании издавать журнал.
— На год, по крайней мере, материала достанет.
Новиков внимательно слушал его, не перебивая, не спрашивая, иногда одобрительно покачивал головой. Потом придвинул к себе рукопись и, продолжая так же внимательно слушать, принялся перебирать листы, опытным глазом журналиста и издателя даже при таком беглом просмотре схватывая самую суть написанного.
Под одобрительные кивки Новикова Радищев заговорил о самом заветном:
— Не авторской славы ищу я и не прибыли, но только хочу обратить внимание на пороки и язвы нашего общества, на мучения миллионов людей, бессмысленные мучения. Ведь все так ясно: вред крепостного права, недостатки государственного строя. Но какая–то странная и страшная слепота застилает глаза людям, когда они обращают свой взгляд на эти предметы. Своими статьями я хотел бы быть врачом, снимающим бельма с глаз сограждан.
Новиков поднял голову от рукописи.
— А что потом?
— Если мысль моя будет усвоена, мысль, что каждый может стать соучастником в благоденствии себе подобных, и причем с выгодою для себя, то и моя книга послужит славному делу падения крепостного права.
— Да, да, — задумчиво повторил Новиков и вздохнул.
— Я хотел бы печатать свои сочинения у вас, Николай Иванович, — сказал Радищев.
— Я тоже хотел бы их напечатать, — ответил Новиков и, сложив рукописи, отодвинул пачку от себя. — Но — увы! — это невозможно. Типографическая компания существует последние дни. Мне сообщили друзья, что в канцелярию московского генерал–губернатора поступил приказ государыни не продлевать со мною срока аренды университетской типографии. Так что остаюсь я не у дел. Боюсь, кабы не было чего хуже. Давеча, как человек закричал: «От Бронниц коляска едет!», я подумал, уж не за мной ли… Вот какие времена наступают, Александр Николаевич.
Новиков помолчал немного, усмехнулся, добавил:
— Да и в прежние, в лучшие, не в пример нынешним, времена и то, не имея сильнейшего заступника, издание подобного сочинения было бы сходно с самоубийством.
Радищев смотрел растерянно,
— Если не у вас печатать, то где же?
— Попробуйте предложить другим типографам. Только не начинайте издания журналом — вас вынудят прекратить его на втором–третьем нумере. Уж если надумаете издавать, печатайте книгой. Назовите ее «заметки», «статьи» — не знаю уж, что вам более понравится. Однако не думаю, чтобы какой–нибудь типограф взялся. Цензуру, может быть, удастся провести, но типографа — вряд ли.
— Как же быть? Посоветуйте, Николай Иванович.
Новиков долго молчал.
— Выход один, — заговорил он наконец, — вы можете напечатать свои сочинения в собственной типографии. Указ о разрешении заводить вольные типографии пока не отменен, хотя вольности в России с каждым днем становится все меньше и меньше. Да–с, дорогой Александр Николаевич, только собственная домашняя типография…
После обеда Радищев, несмотря на радушное приглашение заночевать, погостить, решил возвращаться в Москву.
Они вышли на крыльцо. Обнялись. Радищев сел в коляску.
Только сейчас он обратил внимание на то, как постарел Новиков, как опустились у него плечи…
Коляска тронулась.
Новиков поднял руку и перекрестил отъезжающего.
25
В Москве Радищев предложил свою рукопись Семену Селивановскому — типографщику, дело которого считалось вторым после новиковского. Селивановский согласился было, но через два дня вернул рукопись, отговариваясь избытком ранее взятых заказов.
Возвращая рукопись Радищеву, он смотрел на него с нескрываемым любопытством и какой–то жалостью, как люди смотрят на жертвы уличных происшествий.
Александр Николаевич вступал в переговоры с несколькими другими московскими типографщиками помельче, но те отказывали, даже не читая. Видимо, пошел слушок от Селивановского.
Новиков оказался прав.
Андрей Рубановский, с которым Радищев делился своими мытарствами, когда узнал, что с изданием ничего не получается, обрадовался, вместо того чтобы, сочувствуя другу, огорчиться.
— Александр, сама судьба препятствует осуществлению твоего безумного предприятия!
— Да, в Москве препятствует.
— Но ведь в Петербурге типографщики, думаю, еще несговорчивее.
Ах, как изменился Андрей! А может быть, и не так уж изменился, просто в юности всегда есть склонность идеализировать людей, тем более тех, кого считаешь друзьями. Александр Николаевич припоминал различные мелочные эпизоды лейпцигского житья и задним умом начинал понимать, что робость, медлительность, нежелание Андрея участвовать в проказах товарищей были вызваны не его усердием к наукам, а просто…
Радищев резко оборвал воспоминания: нет, не надо, прошлое свято, и так слишком много разочарований…
Прощаясь, расцеловались по–братски; Рубановский прослезился.
Уже совсем готовый сказать ямщику: «Пошел!», Радищев вдруг хлопнул себя по лбу:
— Забыл приобрести что–нибудь почитать в пути! Придется дать крюка, заехать в книжную лавку.
— Я тебе уделю какую–нибудь из своих книг, — ответил Рубановский и сбегал в дом. — Вот, это сочинение тебе придется по душе. Опять же подходит к твоему нынешнему состоянию путешественника.
Остались позади московские улицы и Тверская застава с ее кордегардиями и нелепо торчащими среди поля двумя обелисками, увенчанными двуглавыми царскими орлами, впереди расстилался убитый подковами и ногами, разъезженный колесами Петербургский тракт.
Радищев думал о своем.
Да, единственный путь — собственная типография. Дороговато, придется влезть в долги, но можно уговорить продавца на рассрочку. Найти продажный печатный стан с шрифтом будет, верно, не так уж трудно. В петербургских газетах часто попадаются объявления о продаже домашних типографий. Когда только вышел указ о вольных типографиях, многие бросились их устанавливать, надеясь на выгоды от книгоиздательства. Прибыли оказались очень умеренными; вскоре многие типографщики остыли и были рады избавиться от типографского оборудования.
Решено: он покупает типографию.
Мысли перешли к самой книге. Радищев старался представить ее себе. Титульный лист можно дать в рамке, посредине виньетку, внизу — год и надпись: «Печатано в Санкт–Петербурге». На ум приходили названия: «Разные сочинения в стихах и прозе г. N. N»? «Беседы»? «Размышления»? «Рассуждения»?
Ни одно из названий не нравилось.
Александр Николаевич принялся перебирать в уме статьи, которые думал включить в книгу. В каком порядке их поместить? Можно и так и этак. Радищеву все эти расстановки напоминали старинные рукописные деревенские фолианты, куда какой–нибудь любознательный грамотей переписывал изречения из Ветхого завета, газетные сообщения о заморском чуде–юде — человеке, живущем в океане и покрытом рыбьей чешуей, и тут же — понравившаяся песенка, повесть о разбойнике Ваньке Каине, и так далее в том порядке, в каком попадало все это в руки усердного писца.
Назывались подобные фолианты обычно или «Цветник», или «Вертоград».
Александр Николаевич представил свою книгу, названную «Цветник», и рассмеялся вслух: «Хороши цветочки».
Ямщик посмотрел вокруг, ища, чему смеется барин, и, не обнаружив ничего, обернулся к Радищеву.
— Один случай смешной вспомнил, — сказал Александр Николаевич.
— Бывает, — ответил ямщик.
Петербургский тракт не в пример другим дорогам содержался в гораздо лучшем состоянии. Если почти на всех российских дорогах приходится только охать на колдобинах да почесывать и поглаживать ушибленные бока, то на Петербургском тракте езда такая покойная, что на иных перегонах вполне можно почитать книжку.
За Черной Грязью Радищев достал данную Рубановским книгу, которая оказалась сочинением английского писателя Лоренса Стерна «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии».
Он листал «Сентиментальное путешествие» и думал: «Вот прекрасный образец! Путешествие. Встречи на пути, мысли путешественника».
Радищев прикидывал, как бы получилось это в приложении к его книге. Что–то увидит сам путешественник, что–то услышит от встречных. Александра Николаевича увлекло это занятие. Он стал придумывать, в чьи уста вложить, например, рассуждение о будущем или оду «Вольность».
«Однако прежде всего надо подумать, откуда и куда едет мой путешественник, — решил Радищев, — в какие дальние края. Впрочем, для того чтобы увидеть курные избы, нищету, ложь, рабство, беззакония, пороки имеющих власть и богатство, незачем ехать далеко. Все это здесь, под боком — прокатись хотя бы из Петербурга в Москву. Что и делают ежедневно сотни людей, да не все обращают внимание на представляемые им дорогой картины…
А если так и назвать книгу: «Путешествие из Петербурга в Москву?»
26
Коренастый, краснолицый и рыжий, с несколько вытянутой и повернутой набок тяжелой нижней частью лица, что придавало его физиономии сходство с лошадиной мордой или, как утверждали иные, с сапогом, петербургский обер–полицмейстер генерал–майор Никита Иванович Рылеев томился и страдал, сидя в кресле перед столом в собственном обер–полицмейстерском кабинете.
Должность у него была хлопотная, неспокойная, забот и обязанностей выше головы. Столица обширная, народу много, то и дело драки, убийства, пожары, кражи и всякие иные происшествия и нарушения порядка и благочиния. Повсюду нужен глаз: и