Глава 1. Смерть императора
В доме Кантемиров у Покровских ворот было тесновато. Он строился еще в те времена, когда даже первые вельможи не имели обычая заводить в доме лишние покои — всякие малые и большие гостиные, кабинеты, залы. Тогда спальня служила хозяину и кабинетом, а гости по необходимости располагались ночевать в столовой на охапках соломы.
Антиох занимал бывшую комнату отца, самую большую в доме, в три окна. Деревянная кровать, дубовый стол на массивных резных ножках, несколько таких же массивных стульев, обитых потрескавшейся красной кожей, шкаф с посудой и зеленый глиняный умывальник в углу составляли обстановку комнаты. На стенах висели портреты отца и матери, голландский барометр и пять гравюр в рамах: на четырех были изображены сцены на античные сюжеты, на пятой — Полтавская баталия 1709 года. Возле стола и над кроватью были прибиты полки с книгами. Впрочем, книги и рукописи лежали на столе, на стульях, на широких подоконниках.
Отец приучил Антиоха вставать рано — в шестом часу, так как в утренние часы ясна голова и восприимчив ум.
По комнате, остывшей за ночь, плыли от печи приятные волны теплого воздуха. Бойко и весело трещали дрова. Свечи после ночной тьмы как–то особенно ярко освещали стол, бумаги, корешки книг.
Пришел Карамаш с вычищенным мундиром и прибором для бритья.
Антиох побрился, оделся и сел за стол. Он брал то одну книгу, то другую, раскрывал, пролистывал несколько страничек и с сожалением клал на место.
С переездом императорского двора в Москву ему удавалось выкраивать совсем мало времени для своих занятий; росла стопа непрочитанных книг, медленно продвигался перевод астрономического сочинения Фонтенеля. Многое было начато, да так и оставлено.
«Будет ли теперь все это окончено?» — думал Антиох.
Раньше мешали караулы, парады, строевые учения, которым юный император предавался с самозабвением. Зато в часы досуга можно было забыть о них до той самой минуты, когда приходила пора заступать на дежурство. Теперь же, ввязавшись в борьбу придворных партий, в которой нет ни часов дежурств, ни часов досуга и в которой человек не может быть уверен даже в завтрашнем дне, он терял и те немногие, принадлежащие только ему часы.
За окнами светлело. Пора было ехать во дворец.
Если утро простого преображенского поручика, каким был Антиох, начиналось еще до рассвета, то утро майора того же полка, князя Ивана Долгорукого, наступало лишь за полдень.
Иван Долгорукий проснулся с тяжелой головой.
— Квасу! — крикнул он.
После стакана кислого с брызжущей пеной кваса в голове немного прояснилось. Князь Иван вылез из постели и босой подошел к зеркалу. Минут пять он рассматривал себя, то подходя к стеклу, то отходя на несколько шагов. Осмотром этим он, видимо, остался доволен, так как под конец, подмигнув самому себе, приказал подавать одеваться.
Ефим, дядька, приставленный к Ивану с малолетства, принес одежду, кивнул на дверь:
— Там брадобрей пришел и этот, душегубец. Гнал бы ты его, Ванюша. И морда у него такая разбойничья. Охота тебе с ним якшаться, ведь одним пакостям от него научишься.
— Ладно, — остановил Долгорукий разглагольствования дядьки. — Проси обоих, и куафера и Волхонского.
Пока швейцарец–парикмахер причесывал князя — локон надо лбом, локоны по вискам, — пока пудрил, пока собирал излишек пудры с кудрей, князь Иван сидел не шевелясь, как истукан. Волхонский — рослый, угрюмый детина с тяжелой челюстью и хмурым взглядом — все это время тоже молчал и сопел. Когда же парикмахер приступил к бритью, Долгорукий сказал:
— Ну, чего там? Рассказывай.
— Ее высочество Лизавета Петровна говорила Федьке Матвееву, что ни в коем разе не пойдет за тебя. Рылом мол, не вышел.
— Я те дам — рыло! Сам ты рыло!
— Да я не от себя. Ейные речи передаю.
— Не пойдет — так мы ее в монастырь! Прощенья просить будет, а я еще подумаю, простить ли.
— И государыня невеста на тебя гневается!
— Катька зла, что не дал ей заграбастать драгоценности, что остались после царевны Натальи. Ладно, и так хороша.
— А еще слыхал, этот князишка молдаванский пустил про тебя ругательные вирши. Сатиры какие–то.
— Скажи.
— Да я не упомнил.
— И шибко ругательные?
— Непотребными словами, правда, не лает. Дураком только тебя обозвал и каким–то Менандром, а все же… Люди смеются.
— И ты смеялся?
— Я — нет. Как же можно!
— Вирши эти мне достань, а князя я проучу. Он у меня закается вирши сочинять.
Парикмахер собрал свои ножницы, бритвы, щетки, гребешки и раскланялся. В дверях он столкнулся с солдатом, который вбежал в комнату и, стукнув каблуками, встал перед князем Иваном.
— Депеша от князя Алексея Григорьевича.
— От отца? — удивился Долгорукий и развернул пакет.
— Требует срочно во дворец. Что там стряслось?
— Не знаю.
— Скажи, сейчас еду.
Среди пуховых подушек и тяжелых одеял метался в жару исхудавший мальчик. В неуютной огромной парадной спальне Головинского дворца, на широкой кровати под балдахином, он казался и меньше и моложе своих четырнадцати лет.
Этот мальчик был император России — Петр II.
Он умирал.
Еще день назад врачи надеялись на выздоровление, но сегодня надежды уже не оставалось.
Почти все время Петр находился в беспамятстве.
Князь Алексей Григорьевич Долгорукий — отец государыни невесты — жил в Головинском дворце, в нижних покоях.
Последние ночи он почти не спал, и даже в те краткие часы, на которые ложился в постель, чтобы вздремнуть, прислушивался сквозь дрему, что происходит там, наверху.
Когда на выздоровление царя уже не осталось никакой надежды и когда его смерти ожидали с часу на час, князь Алексей послал за родственниками.
Около полуночи в его спальне началось семейное совещание Долгоруких. Князь Алексей сидел на постели, непрестанно покашливая и зябко кутаясь в ватный халат.
— Худа надежда, чтобы император остался жив, — сказал он. — Надо подумать о наследнике.
Князь Василий Лукич осторожно спросил:
— Кого же думаете выбрать?
Князь Алексей показал пальцем вверх: прямо над его спальней находились покои императорской невесты.
— Вот наследница, — сказал он.
Князь Сергей Григорьевич, родной дядя государыни невесты, вскочил с кресла и торопливо, словно боясь, что ему не дадут высказаться, заговорил:
— А что? Надо написать духовное завещание, будто его императорское величество учинил ее наследницей…
Фельдмаршал Василий Владимирович возмущенно запыхтел:
— Что вы, ребята, врете! Как это можно, чтобы невесте быть наследницей престола? Кабы супруга была. Да и то сомнительно… Нет, в таком деле я вам не товарищ!
Фельдмаршал поднялся с кресла и вышел из комнаты, хлопнув дверью.
Все проводили его взглядами и, после того как он вышел, несколько мгновений молча смотрели на дверь.
Князь Алексей, испугавшись, что у других тоже возникнет желание уйти подобру–поздорову, торопливо проговорил:
— Давайте писать духовную. Пиши ты, Василий Лукич.
Когда завещание было написано, князь Алексей Григорьевич перечел его и покачал головой:
— Теперь бы сюда подпись государя. Да как подписать: он, чай, и рукой уж двинуть не в силах.
Иван Долгорукий, молчаливо сидевший в стороне встрепенулся и достал из кармана листок бумаги.
— Вот, взгляните.
Князь Алексей взял из рук сына бумагу, на которой было написано: Петр, Петр, Петр — несколько десятков раз. Все подписи были совершенно одинаковы.
— Ну и что? Государева подпись.
— Ан нет! Эта вот — государева, а эта — моя, — возразил князь Иван. — Вон как похоже получилось!
— Не отличишь, — подтвердил Василий Лукич.
— Так что в случае нужды я подпишу духовную.
— Опасно… — Князь Алексей поежился. — Может, все–таки удастся заполучить подпись государя. Иди, Иван, к нему. На тебя вся надежда.
Но было уже поздно: во втором часу ночи император России Петр II скончался.
Глава 2. Кондиции
Поспешный съезд Долгоруких во дворец был замечен. Известие о нем быстро распространилось по Москве. Сенаторы, генералы, вельможи, министры, несмотря на поздний час, поспешили в Лефортово.
Дворец был полон людей, а кареты все подъезжали и подъезжали.
Фонари и свечи горели в залах, в коридорах, во флигелях.
Через открытые двери по всему дворцу со сквозняком тянуло приторным, душноватым дымком ладана.
Приехал князь Дмитрий Михайлович Голицын. Тяжело и плотно ступая, как солдат, идущий на приступ, ни на кого не глядя, не отвечая на поклоны, он прошел во внутренние покои.
Начальнику дворцовых караулов Салтыкову было приказано усилить посты перед покоями государя и никого не пропускать.
Двери закрылись. Перед ними и в переходах, ведущих в царские покои, как безмолвные изваяния, встали солдаты с примкнутыми штыками.
Вельможи, сенаторы, генералы бесцельно бродили по коридорам, сходились, расходились, снова сходились. Словно какая–нибудь дворня, шушукались по углам и заглядывали в глаза поручиков и солдат, с непроницаемым видом выходивших из внутренних покоев.
Генерал–прокурор Ягужинский, зять канцлера — старика Головкина, долго стоял, ожидая, когда его пригласят. Но его не пригласили.
Феофан Прокопович прибыл во дворец при всех регалиях и знаках власти первого члена Святейшего Синода и тоже не был допущен.
Салтыков и граф Матвеев беспрерывно обходили караулы.
Подойдя к Кантемиру, граф Матвеев шепнул:
— Сейчас начинается совещание об избрании нового государя. Приказано удвоить посты у зала совета. Идем, я тебя поставлю туда.
Совещание происходило в угловой зале на втором этаже.
В золоченых креслах, сдвинутых от стен в одно место, сидели члены Верховного тайного совета: Долгорукие, Голицын, канцлер Головкин; не было одного Остермана.
Князь Алексей Григорьевич робким, прерывающимся голосом проговорил:
— Имеется письмо — завет государя в пользу государыни невесты… — Он быстро пробежал взглядом по лицам присутствующих.
Все молчали.
— Дом Петра Первого со смертью Петра Второго пресекся. Справедливость требует перейти к линии брата Петра — царя Ивана Алексеевича, — твердо сказал князь Дмитрий Михайлович Голицын. Его уверенный голос прозвучал особенно внушительно и невольно подчинял своей силе. — Старшая дочь Ивана Алексеевича, Екатерина, замужем за герцогом Макленбургским, так что ей нельзя занять престол. Зато вторая дочь, Анна, герцогиня курляндская, которая ныне имеет пребывание в Митаве, свободна и обладает необходимой рассудительностью.
— Анну, Анну! — с облегчением выкрикнул фельдмаршал Долгорукий, и все подхватили:
— Так! Так! Нечего больше рассуждать, — Анну!
— Однако надо и себе полегчить, себе воли дать, — продолжал князь Голицын. — Мы возведем государыню на престол, а она сменит нас своими советниками. Не секрет ни для кого, что у нее в Курляндии есть некоторые особенно приближенные люди.
— Что же ты предлагаешь, князь? — спросил Алексей Григорьевич.
— Послать к ее величеству пункты, в которых она обязалась бы ничего не решать без Верховного тайного совета, а наруша которые, лишена была бы российской короны.
— Начать–то начнем, а удержимся ли потом… — сказал Василий Лукич.
— С умом — удержимся, — ответил Голицын.
Канцлер Головкин, заложив в ноздрю понюшку табаку и отчихавшись, спросил, обращаясь к Голицыну:
— Велеть писать манифест об избрании государыни?
Голицын ответил не сразу.
— Лучше бы повременить. Престол пуст, как бы не вышло смуты. Думаю, до получения ответа из Митавы следует от народа утаить кончину государя. От генералитета не скроешь — им объявим, а с манифестом погодим.
Головкин согласно кивнул головой.
— А за ложь бог простит, — добавил Голицын. — Ведь стараемся ради спокойствия и благополучия России.
Вечером, в восьмом часу, из Москвы в Митаву выехала депутация: князь Василий Лукич Долгорукий, князь Михаил Михайлович Голицын — младший брат князя Дмитрия — и генерал–майор Леонтьев. Они везли с собой письмо, в котором Анна извещалась о смерти Петра II и об избрании ее императрицей.
А при письме — кондиции:
По принятии короны российской в супружество во всю жизнь не вступать и наследника ни при себе, ни по себе никого не определять;
Верховный тайный совет в восьми персонах всегда содержать и без его согласия ни с кем войны не начинать и миру не заключать;
подданных никакими податями не отягощать;
в знатные чины, как в статские, так и в военные, выше полковничья ранга не жаловать;
вотчины и деревни не раздавать;
гвардии и прочим войскам быть под ведением Верховного тайного совета.
А буде чего по сему обещанию не исполню, то лишена буду короны российской.
Глава 3. Заговор
Несмотря на то, что официального манифеста о кончине Петра II еще не было, и по церквам в ектеньях ему, как и прежде, провозглашали здравие, в Москве скоро узнали о смерти царя.
После дня, полного такими важными для империи событиями, после того как Антиох стал невольным свидетелем совещания о престолонаследии, он, сменившись с дежурства, поехал не домой, а к Черкасскому.
У Никольских ворот, возле лавок и ларей, как обычно, толпился народ. Антиох обратил внимание, что здесь и там собираются небольшие кучки, человек по пять, и о чем–то толкуют, не обращая внимания на разложенные товары.
— Поди узнай, о чем люди говорят, — приказал Антиох кучеру. — Только быстро.
— Да все о том же, — вернувшись через минуту и забираясь на облучок, сказал кучер. — О кончине государя.
— А что?
— Говорят, будто Долгорукие уже после того, как государь помер, обвенчали государыню невесту с покойником, чтобы, значит, она считалась царицей. Ишь, что выдумали, с покойником венчать! И какой только поп–прощелыга согласился…
— Не венчали ее. Выдумка это, — сказал Кантемир.
— За что взял, за то и продал, — нахмурившись, ответил кучер.
Подъехали к дому князя Черкасского.
Прежде чем отпереть ворота, сторож долго смотрел на Кантемира через глазок. Во дворе, в каретном сарае и под навесом стояло несколько чужих карет и возков. В прихожей на лавках лежали шубы и сидели чужие лакеи.
Княжеский лакей Иван, крикнув: «Сейчас доложу!» — поспешно скрылся за дверью.
Из комнат вышел Черкасский, одетый не по–домашнему, — в мундире, при орденах.
— Ты откуда, князь?
— Из дворца.
Черкасский несколько мгновений стоял в каком–то замешательстве, потом взял Кантемира под руку и повел в комнаты.
— У меня тут есть кое–кто… Я–то приболел, не выхожу… Приехали вот, новости привезли.
У князя были прокурор Вельяминов, сенатор Новосильцев, граф Мусин–Пушкин, Татищев и архиепископ Феофан Прокопович.
Когда Черкасский ввел Кантемира, все обернулись на него и замолчали.
Антиох поклонился.
— Я ручаюсь за него, как за сына, — сказал Черкасский.
Прерванный разговор возобновился.
— Неприглашением на избрание государя всех высших чинов и Сената верховники нанесли дворянству оскорбление, которое мы не можем простить! — тонким петушиным голосом выкрикнул сенатор Новосильцев. — Да! Не можем простить! Не имеем права!
— Ягужинский вон как заискивал. И к князю Василию Лукичу: «Батюшка мой…», и к князю Сергею, и к Голицыну — и все впустую, — усмехнулся Мусин–Пушкин. — Уж так расстилался, так хвостом вилял.
— Первейших чинов отстраняют! — возмущался Новосильцев. — Первейших чинов! Втайне, во тьме, как воры в ночи, действуют!
— Даже ежели они и полезное что–то мыслят, не должны скрываться перед другими, — сказал Феофан.
— Какая нам может быть польза от их затей! Объявить, что дворянство не потерпит!..
— Так и послушают тебя… Уж если они посмели государыне приказывать, запреты ей ставить, то наше–то несогласие недорого стоит, — перебил Новосильцева Черкасский. — И власть и войско в их руках.
Феофан поднялся со стула, и все замолчали.
— Одна государыня самодержица может свалить Верховный совет. А мы в меру сил своих поможем ей. Прежде всего надобно открыть ей глаза на верховников, сообщить, что дворянство не давало согласия на кондиции и чтобы государыня не подписывала условий.
— Надо бы, слов нет, — согласился князь Черкасский,
— Надо, да из Москвы не выедешь, — сказал Мусин–Пушкин. — Москва оцеплена, на заставах ни одного человека не пропускают без паспорта от Верховного совета.
— Выбраться–то можно, — отозвался Татищев. — Можно фальшивый паспорт написать или силой пробиться. Опасно, конечно, но можно.
В другое время Кантемир не посмел бы вмешаться в разговор чиновных и пожилых вельмож, но сегодня обычные понятия сместились, и он чувствовал себя не только причастным к одному с ними делу, но и до какой–то степени на равной ноге.
— Господа, я готов, пошлите меня к государыне! — сказал он.
Феофан с интересом посмотрел на его раскрасневшееся юное лицо, улыбнулся, достал круглые карманные часы, нажал замок, часы открылись.
— Человек уже послан, — сказал Феофан, обращаясь ко всем. — И так как известий о его задержании нет, то можно быть уверену, что он благополучно прошел все заставы и находится на пути в Митаву.
Глава 4. Послы в Митаве
Анне Иоанновне — герцогине Курляндской — шел тридцать седьмой год. Когда–то, в далеком детстве, она была бойка, горда, гневлива. Тихон Архипыч, любимый юродивый ее матери — царицы Прасковьи, тогда прозвал ее «Царь Иван Грозный». Бывало, забежит она к матери не в настроении, а Тихон Архипыч своим тоненьким певучим голосом тотчас запоет: «Дон, дон, дон, — явился царь Иван Васильевич!»
Но с тех пор минуло много лет, годы утихомирили бойкость, сломили гордыню, оборотили гневливость в безмолвную покорность.
Анна жила день за днем, лишь бы прожить, и не любила вспоминать прошлое.
Да и что вспоминать? После смерти отца родные только и делали, что помыкали ею.
Дядю — царя Петра — она боялась до судорог. Пока была девчонкой, он не обращал на нее никакого внимания а как подросла, объявил: «Замуж!»
Анне не было еще семнадцати лет, когда Петр обвенчал ее с курляндским герцогом Фридрихом Вильгельмом. Пышно, шумно, с грохотом фейерверков и многодневными возлияниями сыграли свадьбу в Петербурге и отправили молодых в Курляндию.
Но герцогу оказалось не по силам русское пиршество. Он заболел и, едва доехав до дому, умер, так и не протрезвившись.
Анна осталась вдовой. Петр повелел ей жить в Курляндии. Герцогство ее обернулось одним лишь пустым титулом: из имений мужа ей ничего не выдали, приданого, обещанного дядей, она так и не получила и бывала рада, когда из Петербурга после унизительных просьб присылали сотню–другую рублей.
Она мечтала выйти замуж. И претенденты были. Да дядя, а потом Меншиков, желавшие сохранить Курляндию за Россией, гнали всех женихов.
Девятнадцать лет тосковала Анна в мрачном Митавском замке, покорная, потерявшая надежду на лучшее. Ее взгляд приобрел просительное выражение.
Князь Василий Лукич Долгорукий был уверен, что ему легко удастся подчинить Анну своей воле. Правда, он знал, что в последние годы у герцогини появился нежный друг и советчик — какой–то курляндский мелкий дворянин Бирон, бывший конюшим при герцогском дворе. Но он полагал, что Анна не задумываясь променяет этого Бирона за российскую корону и стотысячное содержание.
Депутация чествовала Анну Иоанновну как царицу, со всеми церемониями и знаками почтения.
Анна смущалась, как–то нелепо жалась, улыбалась криво и жалко.
Василий Лукич видел на ее лице и радость и растерянность. Но если бы он дал себе труд быть хоть чуточку повнимательнее, то несомненно заметил бы в поведении Анны не предусмотренную им настороженность.
Всего за какой–нибудь час до приезда депутации в герцогский замок через кухню и людскую прошел усталый, в помятом мундире русский офицер. Он привез письмо от Ягужинского, который советовал Анне не подписывать условий верховников, так как многие сильные люди в империи не согласны с ними, и отговориться тем, что подпишет их по приезде в Москву, когда убедится, что пункты составлены с согласия всего народа.
Анна бросилась к Бирону. Тот, не размышляя долго, сказал: «Главное — занять трон, а там все пункты пошлем к черту».
— Ваша светлость, у нас к вам имеется конфиденциальный в высшей степени разговор, — раскланивался Василий Лукич Долгорукий. — Посему извольте отправить отсюда всех ваших придворных.
Фрейлины гуськом потянулись из зала. Бирон не тронулся с места.
Василий Лукич посмотрел на него долгим взглядом.
— Пусть он останется, — сказала Анна.
— Нет! — неожиданно резко ответил Долгорукий, быстро подошел к Бирону, взял его за плечи и повернул в сторону дверей.
Бирон медленно двинулся к выходу.
Анна молчала.
Когда дверь за Бироном закрылась, Василий Лукич развернул заготовленную в Москве бумагу с условиями и начал читать.
Из всего Анна поняла, что может стать царицей, но для этого она должна оставить Бирона.
— Согласна на все пункты, кроме одного, — просительно сказала Анна.
— Или же принимаете все пункты без изъятия, ибо таково желание всего народа, или же мы властны избрать на престол другую персону, — твердо сказал Василий Лукич и стал решительно сворачивать свою бумагу.
Анна испугалась.
— Ладно, ладно. Я согласна на все!
— Тогда приложите здесь вашу руку.
Василий Лукич развернул на столе лист и показал глазами на торчавшее в чернильнице перо.
Анна взяла перо, попробовала пальцем расщеп, поболтала пером в чернильнице и, старательно выводя буквы, как пишут люди, непривычные к этому занятию, написала — «По сему обещаю все без всякого изъятия содержать. Анна».
Василий Лукич склонился в низком поклоне.
— Ваше величество, через неделю вы должны выехать в Москву. Мы будем сопровождать вас. А пока прикажите отвести депутации апартаменты по соседству с вашими. Просим принимать посетителей только в нашем присутствии.
Анна согласно кивнула.
Поздней ночью курляндская герцогиня и почти императрица российская, закутавшись в платок и таясь, как горничная, нарушающая господский запрет, выбралась черным ходом из дворца и побежала в дом Бирона.
— Миленький, я подписала. Они разлучают нас с тобой, сердце мое. — Анна заплакала. — Вели, и я откажусь от всего, с тобой останусь.
— Ничего, Анхен. Главное — трон. Я буду ждать от тебя вестей из Москвы. Если ты не забудешь меня.
— Никогда не забуду, единственный мой.
Он обнял ее за плечи и поцеловал мокрые от слез глаза.
1 февраля генерал Леонтьев привез в Москву подписанные Анной кондиции, и курьеры объехали всех особ высших рангов с приглашением явиться на следующий день к девяти часам утра в Кремлевский дворец.
Сенаторы, генералитет, высшие члены Синода собрались к назначенному часу в Грановитой палате. Во дворце стояла гнетущая тишина. В соседних покоях, в переходах, на лестницах — повсюду были солдаты.
Верховники вышли к собравшимся тесной кучкой.
Князь Голицын, немного запинаясь, сказал:
— Получено письмо от государыни цесаревны Анны Иоанновны за собственноручным ее подписанием, а также кондиции, на которых она благоволит воспринять трон родительский, подписанные ею также собственноручно.
По рядам прошелестел шепот, и наступило молчание.
— Почему никто слова не молвит? — вновь заговорил Голицын, переводя тяжелый, настороженный взгляд с одного на другого. — Скажите, кто что думает. Хотя тут и не скажешь ничего, кроме благодарности милосердной государыне.
Из толпы послышался голос:
— Не понимаю и удивляюсь, отчего бы пришло государыне на ум писать кондиции!
Голицын развел руками: мол, такова воля государыни. С этим безмолвным ответом он обратился к князю Черкасскому, стоявшему в первом ряду, как бы ища у него поддержки своим словам.
— Какой же способ правления будет в России? — заикаясь, спросил Черкасский.
— По кондициям и по письму, в котором изложена воля государыни, — ответил Голицын, но тут же быстро добавил: — Верховный тайный совет готов рассмотреть все мнения, которые поступят от правительствующих особ.
Верховники так же, кучкой, удалились во внутренние покои.
На выходе из дворца к Черкасскому подошел Татищев:
— Алексей Михайлович, генерал Леонтьев привез из Митавы за крепким караулом какого–то арестанта.
Черкасский побледнел.
Глава 5. Бунт во Всехсвятском
Князь Черкасский начинал изнемогать. Появилась неприятная слабость в руках и коленях. Не находя себе места, он бродил по комнатам.
«Уж скорее бы…» — думал он.
К чему относилось это «скорее бы», он, пожалуй, и сам определенно не знал. В голове было пусто.
Час назад примчался взволнованный и перепуганный Татищев… После объявления письма Анны Иоанновны Верховный совет допрашивал привезенного из Митавы арестанта — камер–юнкера Сумарокова, и тот признался, с каким поручением посылал его в Митаву Ягужинский.
Ягужинский в это время еще не успел уехать из Дворца. Его потребовали в зал, где заседал Верховный совет. А когда он явился, фельдмаршал Долгорукий набросился на него с обвинениями в заговоре против правительства, сорвал темляк со шпаги и приказал арестовать.
Тут же состоялся суд, в котором верховники выступили и обвинителями и судьями.
Верховный совет приговорил Ягужинского к смертной казни.
С канцлером графом Головкиным, тестем Ягужинского при объявлении приговора случился нервный припадок, и его увезли домой. Немного придя в себя, канцлер с дочерью и сыновьями поехал к князю Голицыну просить о помиловании зятя…
Все это Татищев наскоро рассказал и вновь умчался, пообещав приехать, как только узнает о результатах визита Головкиных к Голицыну.
Перед Черкасским замаячил страшный призрак Тайной канцелярии — ужасного орудия искоренения государственной измены. Что это такое, он знал, как, впрочем, и все в России, очень хорошо.
Хотя в прошлом году Тайная канцелярия была упразднена императорским указом, упраздненным оказалось лишь наименование. Верховный совет нуждался в подобном учреждении не менее, а, может быть, даже больше, чем прежние властители. Розыскные дела о государственной измене велись по–прежнему, и люди в обиходе по–прежнему называли незримых вершителей этих дел Тайной канцелярией.
В сенях хлопнули двери. То ли действительно хлопнули слишком громко, то ли это просто показалось князю Черкасскому. Он вздрогнул и опустился в кресло.
В гостиную вошли Татищев и Кантемир.
— Помилован, но оставлен под стражей, — сказал Татищев.
— Слава богу! — И князь поднял ко лбу тяжелую руку.
— Однако же это беззаконие, — горячо заговорил Кантемир, — чтобы несколько вельмож присваивали себе право в тайном заседании лишать чести и жизни известного, заслуженного человека, одну из первых персон государства, безо всякой явной вины с его стороны.
— В Тайной канцелярии вину отыщут, — сказал Черкасский.
— Тайная канцелярия! Позор и стыд России перед Европой!
— Позор–то позор, и стыд тоже, а вот существует — и все тут.
— Ее не должно быть! Ее следует уничтожить, как в европейских странах уничтожена инквизиция. О, как тут не сожалеть, что начатое Петром Великим дело европеизации России не было доведено до конца!
— Как бы теперь все вспять не пошло, — сказал Татищев. — Глядишь, и тех законов, что есть, лишимся. Самовластие нескольких фамилий несет многие беды государству. У всякой — своя партия, свои клевреты, одни казнят, другие милуют, у каждого сильного вельможи свой закон, а проще говоря, полное беззаконие.
— Да уж одно то, что Верховный совет посмел унизить образованный Великим Петром Сенат и присвоил себе его права, — есть тягчайшее беззаконие и преступление, — сказал Кантемир.
— Ох, много чего присвоил себе Верховный совет! — вздохнул князь Черкасский.
— И если сейчас дворянство смолчит, то потом будет поздно, — продолжал Татищев. — Я сам слышал, как один долгоруковский клеврет, бригадир Козлов, выболтал их тайные намерения. «Анна, — говорил он, — будет поступать, как велит ей Верховный тайный совет. И государыней–то она сделана только на первое время, — это, мол, всего–навсего помазка по губам».
Кантемир резко повернулся к Черкасскому:
— Алексей Михайлович, если вы, преосвященный Феофан и прочие знатные сподвижники Великого Петра поднимете свои голоса против верховников, то все дворянство присоединится к вам. Не думаю, чтобы князь Дмитрий помиловал Ягужинского по доброте душевной: он страшится дворянского неодобрения.
— У князя Барятинского и Новосильцева уже говорили о том, какие претензии предъявить Тайному совету, — сказал Татищев.
— И вы, Алексей Михайлович, должны подать свое мнение.
— Я подумаю, — ответил Черкасский. — С Барятинским потолкую, с кем другим. За подписью многих–то мнение весомей будет.
…Анна Иоанновна приближалась к Москве.
На всем пути ей устраивались торжественные встречи, подобающие царствующей особе. В Риге гарнизон приветствовал ее пальбой из пушек и ружей, в Новгороде навстречу ей вышел епископ, повсюду ее поезд окружали толпы народа.
Сопровождал Анну придворный штат, положенный ей как курляндской герцогине: фрейлины, пажи, гофмейстер. В своей карете она везла годовалого сына Бирона — это была единственная уступка, сделанная ей Василием Лукичом. Сам Василий Лукич находился при ней неотлучно.
9 февраля Анна Иоанновна прибыла в подмосковное село Всехсвятское, что за Тверской заставой, и остановилась в старом путевом дворце. Отсюда должен был совершиться ее торжественный и символический въезд в древнюю столицу московских государей.
Низкие горницы старинного дворца давно уже не видели в своих стенах такого количества знатных персон.
Теснота была невероятная. Но Василий Лукич, ютившийся в убогом чуланчике, был доволен: все и всё на глазах — и кто пришел, и кто вышел, а через дощатые перегородки слышно каждое сказанное слово.
Шпионы передали ему, что Феофан Прокопович сказал о нем, будто он стережет государыню, «аки некий цербер».
— Цербер так цербер, — ворчал Василий Лукич, — а все же нас Анна слушает, а не вас.
Анна тяготилась надзором, но покорялась. Она часами ласкала маленького Бирона, играла с ним, наряжала. Младенец чертами лица очень походил на отца.
В первое же утро пребывания во Всехсвятском, развертывая ребенка, Анна нашла в одеяльце записку. В ней было написано то же, что она узнала еще в Митаве из письма Ягужинского. Но записка излагала все короче, решительнее и призывала императрицу к твердости.
Фрейлина, молодая Салтыкова, увидев, что Анна обнаружила послание, улыбнулась и шепнула:
— Это писали верные вам люди, которые желают видеть вас самодержавной императрицей, а не игрушкой в руках недостойных интриганов.
Анна так же, шепотом, ответила:
— Передайте им мое благоволение. Но я ничего не могу…
За стеной послышались уверенные шаги Василия Лукича. Анна замолчала и склонилась над мальчиком.
…В обед 9 февраля из Москвы двинулись во Всехсвятское приветствовать императрицу Верховный совет, Сенат и старшие генералы.
В тот день в дворцовый караул в Головинском дворце заступал батальон Преображенского полка. Перед разводом роты, как положено, выстроились на плацу.
Вдруг определенный уставом и освященный традицией церемониал, развода нарушился. Граф Матвеев, в нарушение субординации, подскакал к подполковнику Салтыкову и, наклонившись, что–то сказал ему.
Салтыков поднял своего белого жеребца на дыбы и громко крикнул:
— Господа, государыня во Всехсвятском!
Батальон на мгновение замер, потом раздались громкие возгласы:
— Ура! Ура!
Кантемир, не отдавая себе отчета в том, что он делает и почему в этот момент ему кажется, что нет на свете большего счастья, чем увидеть государыню и отдать за нее жизнь, выхватил из ножен саблю и, размахивая ею, в восторге закричал:
— Братцы, во Всехсвятское!
— Во Всехсвятское! — подхватили роты.
Салтыков скомандовал:
— Поротно — к маршу — стройся!
Из дворца выбежал фельдмаршал Долгорукий.
— Что здесь творится?
— Батальон идет приветствовать государыню! — весело ответил Кантемир.
— Кто приказал?
— Никто. Такова воля батальона.
— Отставить!
— Мы служим государыне, а не Верховному совету!
Фельдмаршал остолбенел.
— Идите в дом, ваше сиятельство, застудитесь! — насмешливо крикнул граф Матвеев.
На Тверской батальон преображенцев нагнали кавалергарды, человек сорок, то есть почти две трети эскадрона. Их вел поручик Мамонов.
Кортеж с верховниками и генералитетом двигался медленно, поэтому преображенцы и кавалергарды намного опередили их.
Анна вышла на крыльцо. За ее спиной виднелся Василий Лукич. Анна выглядела растерянной.
— Здравствуйте, господа, — тихо сказала она.
— Ура государыне!
— Виват!
— Повелевай нами!
Тесный двор от множества вооруженных людей, стоявших плечом к плечу, казался еще теснее. Обращенные к Анне лица выражали неподдельный восторг и преданность. Так вот они, преданные ей люди! Анна впервые почувствовала себя государыней, властительницей.
— Спасибо, преображенцы! Отныне я — ваш полковник!
— Ура!
— Спасибо, кавалергарды! С сего дня я — ваш капитан!
— Ура! Ура!
Василий Лукич криво усмехался: провозглашение себя шефом гвардейского полка и кавалергардов было прямым нарушением кондиций.
Снова прокатилось ура.
В Анне пробудилась прежняя гордыня, и если она пока еще не решалась топнуть ногой на верховников, то уже подумывала об этом.
Глава 6. Просчет князя Голицына
За две недели, прошедшие с того дня, когда в Кремлевском дворце было прочитано ответное письмо Анны Иоанновны и когда Голицын предложил несогласным представить свои мнения в Верховный тайный совет, этих мнений поступило в совет около полутора десятков. По ним можно было составить довольно полное представление о противниках Верховного совета, об их численности и группах, на которые они распадались.
Самой многочисленной была партия князя Черкасского — под ее проектом стояло около трехсот подписей. В проекте всю полноту власти предполагалось передать Сенату. Много народу было и у князя Барятинского с Салтыковым. Здесь руководителями были семейства, связанные с Анной родством (ее мать происходила из Салтыковых); они больше рассчитывали на личное расположение императрицы, чем на Сенат. Кроме того, существовало еще с десяток–полтора более малочисленных группировок. А всего под проектами стояло около тысячи подписей. Правда, среди них не было подписей высшего духовенства, но всем была известна позиция Феофана Прокоповича в происходящих событиях. Среди недовольных дворян было немало и таких, кто просто не решился поставить подпись под проектами.
Князь Дмитрий Михайлович Голицын прекрасно знал чуть ли не всеобщую ненависть к ним, верховникам, и желание удалить их от управления государством, поэтому он торопился привести дворянство к присяге, в традиционный текст которой было внесено одно существенное изменение: теперь присягали на верность не только императрице, но и Верховному тайному совету. После такой присяги всякий, кто посмел бы выступить против верховников, легко был бы обвинен в измене присяге и понес бы законное в глазах всего общества наказание.
11 февраля состоялись похороны Петра II.
15 февраля Анна Иоанновна торжественно въехала в Москву.
Пять дней спустя состоялась присяга. Князь Голицын в последний момент не решился включить в текст присяги наименование совета.
Собрания в домах недовольных вельмож продолжались.
Князь Василий Лукич Долгорукий и Голицын по множеству мелких и, на поверхностный взгляд, неважных признаков — по тому, как Анна иной раз посмотрит, как усмехнется, как промолчит, — чувствовали, что их власть над нею пошатнулась и что императрица вот–вот совершенно выйдет из повиновения. Они догадывались, что между нею и их врагами существует постоянная тайная связь; они даже знали, каким образом осуществляется эта связь. Но не запретишь же государыне видеться с родственниками, не изгонишь придворных дам — ни княгини Черкасской, ни Салтыковой, ни Ягужинской… А государыня день ото дня все больше верила в силу противников Верховного совета и все более подпадала под их влияние.
Оставалось одно: как можно скорее обезвредить врагов.
Князь Голицын делал ставку на страх — самое верное средство в борьбе власти против недовольных. Все петиции были отклонены с резкой резолюцией: «Только Верховному совету принадлежит право составлять проекты государственного устройства, обсуждать их и приводить в исполнение».
Далее неофициально, но в присутствии посторонних людей Голицын сказал, что Верховному совету известны все разговоры, ведущиеся против него, а также имена тех, кто ведет такие разговоры, и в этом налицо государственная измена, поэтому, возможно, придется кое–кого отправить в компанию к Ягужинскому.
А молва добавила, что арестовывать будут в ночь с 24 на 25 февраля.
Глава 7. «Виват самодержице!»
Угрозы верховников не возымели того действия, на которое те рассчитывали; они не изменили течения событий, а только ускорили их. Известия о предстоящих арестах вызвали большое волнение среди дворянства. Волнение достигло вершины 24 февраля, в день названной молвой даты арестов. Все ожидали вечера, так как аресты обычно производились с наступлением темноты. Одни ожидали его с тревогой, другие — со злорадством, третьи — с любопытством.
В этот день у Черкасского собрались многие из тех, кто подписал «мнение», под которым первой стояла подпись князя. В былые времена большинство из них сидело бы дома, со страхом прислушиваясь к стуку у ворот, но последний месяц многое изменил в обычном поведении российского дворянства и, прежде всего, открыл заманчивую возможность действовать против правительства группами и открыто.
— Ягужинского пощадили, нам пощады не будет, — говорил граф Матвеев. — Так зачем ждать, когда нам отсекут головы? Война так война! Атакуем первыми.
— Как?
— Перебить их всех восьмерых — и дело с концом.
— Затруднительно это, — сказал Мусин–Пушкин. — Верховники чужих к себе не подпускают, на людях появляются только с охраной. Да и кто пойдет на такое дело? Вот если подать в совет бумагу, написать, что, мол, все ваши замыслы для нас не тайна и что, мол, мы не согласны…
— Пеняла телка медведю, что он ее мамку задрал, — перебил его Матвеев.
Наступило молчание.
Близился вечер, и все чаще взгляды присутствующих останавливались на темнеющих окнах.
— Господа, мы не подумали еще об одной возможности, — сказал Кантемир. Все повернулись к нему. — Мы можем изложить свои претензии, как предлагает граф Мусин–Пушкин, но подать прошение не в совет, а государыне. В ней мы найдем себе защиту и узду верховникам.
— Некоторые писали государыне, — отозвался сенатор Новосильцев, — однако жалобы их дальше совета не пошли. Эти псы ничего, что может им повредить, не допускают до ее величества.
— Надо вручить ей в собственные руки и принародно.
— Ты, князь, словно с луны свалился, — усмехнулся граф Матвеев. — С прошением–то Долгорукие тебя на порог дворца не пустят, не то что к государыне.
— Меня не допустят, а всех нас не посмеют не допустить. И арестовать никого не посмеют, когда мы придем все вместе. Только надо действовать нынче же — завтра, может быть, будет уже поздно.
— Да, да, — сказал князь Черкасский, — пасть к ногам государыни…
— А если кто встанет на пути, то у нас есть шпаги, — вновь оживившись, воскликнул граф Матвеев. — Пиши, князь, петицию!
Кантемиру освободили место за столом. Слуга внес свечи, зажег настенные канделябры.
Но едва Кантемир взялся за перо, как сразу же начались разговоры по поводу содержания петиции. Вновь вспыхнули прежние разногласия, спор грозил затянуться надолго.
— А, что там расписывать! — стукнул кулаком по столу граф Матвеев. — Пиши, что желаем, чтобы государыня правила самодержавно, как исстари повелось на Руси, и что мы, рабы ее, изобьем всякого ее супостата!
Слова Матвеева вызвали шумное одобрение офицеров.
— Надобно сказать и про наши, дворянские, интересы, — возразил Мусин–Пушкин.
В конце концов сошлись на том, чтобы в прошении написать, что Верховный совет беззаконно забрал в свои руки всю власть и не считается с мнением общества и что российское дворянство умоляет государыню созвать совет по два человека от каждой дворянской фамилии, который рассмотрит все мнения, поданные за последний месяц, и решит все по справедливости.
Когда петиция была написана, все присутствующие поставили под ней подписи по старшинству чинов.
Около полуночи, условившись назавтра собраться во дворце к восьми часам утра, начали расходиться. Кроме того, каждый должен был оповестить, кого, сможет, о завтрашнем сборе дворянства. Граф Матвеев, Кантемир и Федор Апраксин взялись объехать с петицией гвардейских офицеров и кавалергардов.
Князь Черкасский отозвал Антиоха в сторону.
— Я поеду ночевать к Шаховскому, — тихо сказал он, — от греха подальше. Ты–то знай, а другим не говори. Береженого бог бережет…
Арестов в ночь на 25 февраля не было, но это уже ничего не могло изменить.
Утром Верховный тайный совет собрался на очередное свое заседание в одной из палат Кремлевского дворца.
Обсуждали регламент коронации.
В десятом часу Василий Лукич Долгорукий вышел из палаты и тотчас вернулся, встревоженный и растерянный.
— Во дворце полно народу…
За ним в палату вошли князь Алексей Михайлович Черкасский, князь Барятинский, генерал–лейтенант Юсупов и генерал–лейтенант Чернышев.
— Желаем довести до сведения государыни наши неудовольствия, — сказал Юсупов.
— Пожалуйста. Вручите Верховному тайному совету прошение, совет его рассмотрит и доложит государыне.
— Мы хотим вручить челобитную лично ее величеству.
— Государыня не может…
Слова Долгорукого потонули в возмущенном гуле за дверьми. В палату, гремя саблей, вбежал Салтыков.
— Ее величество согласна принять вас, господа! — крикнул он.
Анна ожидала депутацию дворянства в Грановитой палате.
Князь Черкасский обратился к Анне с просьбой выслушать мнение дворянства о действиях Верховного совета и государственном устройстве империи.
Анна замялась с ответом: в словах князя Черкасского была какая–то неопределенность, и она не могла сразу понять, что это значит.
Василий Лукич, уловив ее смятение, сделал отчаянную попытку перейти в наступление.
— Кто позволил вам присвоить себе право законодателя? — обрушился он на Черкасского.
В толпе послышался лязг оружия.
Черкасский, заикаясь и выкрикивая, ответил:
— Делаю это потому, что ее величество была вовлечена вами в обман. Вы уверили ее, что кондиции составлены с согласия всех членов государства, но это было сделано без нашего ведома и согласия!
Его слова поддержал одобрительный гул.
Из рядов гвардейских офицеров раздались выкрики:
— Не желаем, чтобы предписывали государыне законы!
— Желаем, чтобы государыня правила самодержавно, как ее предки!
— Тут записаны требования дворянства, — пытался говорить Черкасский, но его уже не слушали.
Глядя на растерянного князя Черкасского, Кантемир подумал, что петиция в его руках да и все мнения и проекты, писанные на многочисленных собраниях, в этот самый момент стали всего лишь пустыми бумажками. Русское дворянство, сделав несколько первых шагов по новому пути, легко и радостно соскользнуло в старую колею.
Граф Матвеев выступил вперед, отодвинув Черкасского.
— Ваше императорское величество, мы все верноподданнейше просим всемилостивейше принять самодержавство, какое Петр Великий и остальные ваши славные предки имели, а присланные от Верховного тайного совета пункты уничтожить.
Анна повернулась к Василию Лукичу Долгорукому и медленно, отделяя одно слово от другого, проговорила:
— Как, разве пункты, которые мне поднесли в Митаве, были составлены не по желанию целого народа?
— Нет! Нет! — закричали в толпе.
— Значит, князь, ты меня обманул? — продолжала она.
Долгорукий пытался что–то сказать в оправдание, но его никто не слушал.
— Принесите бумаги, — приказала Анна.
Кондиции были тотчас же доставлены.
Анна подняла бумагу над головой так, чтобы все видели, и надорвала ее.
— Ура! Виват самодержавной императрице!
И в ту же минуту вокруг верховников образовалась пустота, как вокруг зачумленных.
По Кремлю раздавались крики: «Виват самодержице!» Солнце било в разноцветные стекла, и от этого вся комната — старая светлица, в которой живала еще ее мать, — казалась Анне великолепным праздником, в котором отныне ей предназначалось жить.
Анна велела подать укладку с драгоценностями, набелилась, нарумянилась, насурьмила редкие брови, надела жемчужную нитку на лоб, вдела в уши золотые серьги с красным камушком и радостно подумала, что теперь — стоит ей захотеть — у нее будет бриллиантовая диадема, какую она видела на государыне невесте Катьке Долгорукой.
А полчаса спустя курьер ускакал в Митаву — за Бироном.