Екатерина одна знала истинную природу своего нездоровья: причина была не физическая, а нравственная. Она испытывала постоянное чувство тревоги и страха, не оставлявшее ее ни на секунду и к вечеру усиливавшееся до неприятного сердцебиения. Прежде Екатерина, бывало, даже любила, когда над нею вдруг нависала опасность. Радость борьбы, уверенность в своем уме, в друзьях, наконец, дикарская неколебимая вера в счастливую звезду и удачу, никогда до сих пор не изменявшую ей, заглушали страх. Тогда опасность бывала как бы приправой, придававшей остроту ее предприятиям и приключениям. Теперь же подобные переживания уже не прельщали — она желала покоя. Все–таки два месяца назад ей пошёл шестьдесят второй год. Шестьдесят второй…
Царица задула лишние свечи в спальне (горничную звать не хотелось), оставила горящим только один подсвечник–тройник на столике возле кровати и легла.
Годы ли причина ее теперешнего состояния? Да нет, пожалуй, не годы. На прогулках молоденькие фрейлины устают прежде нее.
Известия из Франции шли одно безрадостней другого. После того как в октябре парижская чернь ворвалась в Версальский дворец, решилась переступить порог личных королевских покоев и дерзнула угрожать королю, с тех самых пор король живет на положении пленника, с каждым днем претерпевая все большее утеснение и теряя одно за другим права монарха и просто свободного человека. Русскому послу в Париже приходится с ним сноситься тайно, несмотря на то что король все еще считается главою государства. Но — увы! — в его нынешнем положении он похож не на властителя, а на загнанного, попавшего в капкан зверя.
А тем временем в Учредительном собрании ораторы — какие–то лавочники, ремесленники, адвокаты, учителя — к великой радости всей остальной черни, грозят, обвиняют, требуют расправы с дворянами, а вышедшая из подчинения чернь разносит эти ужасные речи по стране в диких песнях с кровожадным припевом: «Это будет! Это будет! Аристократов повесим на фонарях!»
Да что там — по стране! По всему миру пошла зараза.
Уж, кажется, жителям столицы Российской империи не угрожала опасность очутиться в Бастилии, однако падение французской государственной тюрьмы вызвало и в Петербурге бурный энтузиазм.
Зараза. Чума. Холера. Нет, эта французская зараза страшнее чумы и холеры.
Давеча, проходя из дворца в Эрмитаж пустыми залами, Екатерина вдруг услышала спотыкающиеся звуки клавикордов. В замедленном и неровном темпе, с ошибками, пробивалась мелодия.
Императрица не обладала даже приличным слухом, но эту мелодию она узнала.
«Са ira! Ca ira! Это будет! Это будет! Аристократов повесим на фонарях!»
Екатерина увидела дежурного офицера, который, стоя у клавикордов, одним пальцем тыкал в клавиши.
«Глупость? Мода? Или измена? — думала она. — А каково Людовику слушать эти песни, нагло звучащие во дворце, и не иметь права прекратить их?..»
При воспоминании об офицере у клавикордов Екатерина разволновалась так, что впору бы обратиться к успокоительным каплям. Чтобы успокоиться и отвлечься от мыслей о французских событиях, она взяла лежавшую на столике книгу, облаченную придворным переплетчиком в красный сафьяновый переплет.
«Путешествие из Петербурга в Москву».
Посвящение какому–то А. М. К., «любезнейшему другу», Екатерина пропустила. Первая глава — «Выезд», вторая — «София», «Тосна». Скучновато, слог тяжел, но есть верные наблюдения, видна чувствительность, кое–где, например в описании почтового стана, автор даже старается показать юмор…
«Еще страниц десять — двадцать прочту, а там, глядишь, засну», — подумала Екатерина, принимаясь за следующую главу — «Любани».
Но уже прочитаны и двадцать, и сорок страниц. Императрица забыла о сне, ее лицо пошло красными пятнами, чепец сбился.
— Зараза французская… И тут она… О боже!
В уме не укладывалось, как же допустили такое печатать? А глаза, как прикованные, перечитывали и перечитывали дерзкие, преступные строки:
Ликуйте склепанны народы;
Се право мщенное природы
На плаху возвело царя…
В конце книги Екатерина нашла надпись: «С дозволения Управы благочиния» — и покачала головой:
— Несомненно, ложь. Печатано без дозволения. Печатал же Новиков свои враки без дозволения. Если бы не знать, что он отстранен от дел, то можно было бы подумать — книжка вышла из его типографии.
Хлопнуло приоткрытое из–за жаркой погоды окно, налетевший легкий ветерок колыхнул занавеси на окнах и задул одну свечу.
В спальне сразу потемнело. Но Екатерина с неистребимой немецкой аккуратностью дочитала строфу:
Я чту, Кромвель, в тебе злодея,
Что власть в руке своей имея,
Ты твердь свободы сокрушил.
Но научил ты в род и роды,
Как могут мстить себя народы,
Ты Карла, на суде, казнил… —
и только потом оглянулась.
В черных углах шевелились тени. Где–то за дверьми слышалось потрескивание дерева: рассыхались полы. Но помимо ее рассудка, страх подсказывал другое: кто–то крадется по пустым залам — с ножом, пистолетом, удавкой. Она–то знает, как это делается…
Екатерина замерла, прислушиваясь к ночной тишине. Ухо улавливало великое множество звуков — каких–то шорохов, вздохов, стуков, — непонятных, необъяснимых, нереальных, подобных тем звукам, какие производят в этих русских печах русские домовые, существующие вопреки всякой науке.
Сквозь беспорядочные шорохи пробивались какие–то ритмические, определенные, реальные звуки.
Екатерина напряглась и инстинктивно подняла вверх палец, словно приказывая затихнуть всему остальному шуму.
Шли солдаты. Тяжелый и легкий одновременно шаг. Раз, два; раз, два, три. Встали.
Где–то, у каких–то дверей, встали часовые!
Звякнул металл о металл. Оружие.
«Неужели?»
Екатерина подтянула ноги, села, прижавшись к спинке кровати, и натянула одеяло до подбородка, словно оно могло защитить ее от неизбежного.
Прошло несколько длинных минут. Двери не открывались. Екатерина протянула руку к шнуру сонетки и дернула.
Вошла горничная.
— Перемени свечи, — приказала государыня, и, пока горничная меняла и зажигала новые свечи, императрица как бы между прочим, но напряженным, выдающим волнение голосом, спросила: — Что за шум был давеча?
— Я ничего не слышала, матушка государыня, — ответила горничная. — В ближние комнаты никто не заходил, в сенях караул стоит.
— Почему караул?! Ведь никогда там караула не было!
— Не знаю.
— Позови дежурного офицера.
— Сию минуту.
Екатерина поправила чепец.
Дежурный адъютант Пассек прибежал легкой рысью и встал перед государыней. Екатерина изучающе рассматривала его: не он ли был давеча у клавикордов.
— Кто распорядился поставить караул в сенях? — спросила императрица.
— Я, ваше величество.
— Ведь прежде там не было ставлено?
— Так точно, не было.
— Почему же ты поставил?
— В городе говорят, что какие–то злодеи по французскому наущению хотят совершить покушение на ваше величество. Я приказал усилить охрану.
Императрица натянуто улыбнулась.
— Мне некого бояться! Мои подданные, я знаю, меня любят, и в России не найдется руки, которая поднялась бы на меня. Благодарю за усердие, но караул отменить и впредь прошу не устраивать шума под дверьми моей спальни.
— Слушаюсь.
Екатерина немного успокоилась и вернулась к книге.
Первым делом завтра же разыскать сочинителя и приказать начальнику Тайной экспедиции Степану Иванычу Шешковскому заняться им.
Книгу отобрать и сжечь.
— Впрочем, это дело не по Шешковскому, — тут надо иметь не только крепкий кулак, но и голову поумней, чем у него. Сочинитель–то, по всему видать, умен. Придется составить для Степана Иваныча инструкцию.
Чистая бумага и очиненные перья всегда лежали под рукой.
«Намерение сей книги на каждом листе видно; сочинитель оной наполнен и заражен французским заблуждением, ищет всячески и выискивает все возможное к умалению почтения к власти и властям, к приведению народа в негодование противу начальников и начальства…»
«Сочинитель не сущий христианин… Он себе определил быть начальником, книгою ли или инако исторгнуть скипетр из рук царей, но как сие исполнить един не мог, показывает следы, что несколько сообщников имел.
То надлежит его допросить и сказать ему, чтоб он написал сам, как дело было.
Ежели же не напишет правду, тогда принудить мне сыскать доказательство».
«Степан Иваныч поймет, живым из рук не выпустит», — с удовлетворением думала Екатерина.
Судьба неизвестного сочинителя крамольной книги и его сообщников была решена. Теперь надо было подумать, что государыня завтра скажет об этой книге.
Фраза должна быть достойна того, чтобы войти в историю. Государыня думала, записывала и зачеркивала.
Наконец фраза найдена. Вернее, три фразы. Но Екатерина намеревалась произнести их в три приема, разным людям. А уж потом придворная молва все равно соединит их в одно и перетолкует для всего общества.
В этих фразах, во–первых, содержалась достаточно определенная характеристика вредности и неосновательности сочинения.
Во–вторых, отрицание в нем ума и достоинств литературных.
И, в–третьих, прозрачно намекалось обществу, что автор — враг не только ей, императрице, но всему дворянству.
Фразы были такие: «Тут рассеивание заразы французской», «Кроме раскола и разврату, ничего не усматриваю из сего сочинения» и «Сочинитель — бунтовщик хуже Пугачева».
29
Воронцов на таможенном дворе бывал нечасто, лишь при каких–нибудь особых, выходящих из ряда вон обстоятельствах. Поэтому Александр Николаевич удивился, увидев графскую открытую коляску, остановившуюся у здания старого Гостиного двора. День на таможне выдался обычный, даже более чем обычный: ни одной крупной партии товаров — одна мелочь.
— Ехал мимо и решил заглянуть по пути, — сказал Воронцов.