— Посмотрю, посмотрю. Но меня сейчас более интересуют русские книги.
— Конечно, вы в заграницах небось читывали такие сочинения, про которые мы и не слыхивали и не услышим.
Стукнула дверь, пришел покупатель, Кольчугин поспешил в лавку.
Перебирая книги, Карамзин поглядывал, что происходит в лавке и прислушивался к разговору. Его самого было оттуда почти не видно, а он мог наблюдать, не привлекая к себе внимания.
Два молодых парня, по виду лакеи, войдя в лавку, остановились возле двери.
— Чего угодно, господа хорошие? — ободряюще улыбаясь, спросил Кольчугин.
— Нам бы, господин, книжицу, которую вчерась наш буфетчик Сидор читал, — сказал один.
— Про Милорда Георга, — добавил второй.
— Пожалуйте, почтенные, восемь гривенничков.
Парни достали деньги, и каждый отсчитал по сорока копеек.
Кольчугин подал им книгу.
— Приходите еще, господа хорошие. Продам вам книги не хуже «Истории про Милорда», есть «Описание жизни славного российского мошенника Ваньки Каина» — чай, про него слыхали — или «История о храбром рыцаре Францыле Венециане».
— Благодарим покорно.
В дверях парни уступили дорогу новому покупателю — полному мужчине в меховом картузе и кафтане на вате — помещику средней руки.
— Рад видеть вас в добром здравии, Николай Захарьич, — поклонился Кольчугин. — Изволили уже возвратиться из деревни?
— Да, одолела скука в деревне–то, никаких развлечений, перебрались в Москву, — ответил мужчина и, пройдя в лавку, уселся в кресло возле прилавка. — Как торгуешь, Никита Афанасьевич?
— Торгуем помаленьку.
— А какие книги более всего спрашивают?
— Лучше всего идут романы.
— Что ж, оно и понятно. — Помещик уселся плотнее в кресло, поставил трость к стене, снял картуз. — Ученую–то книгу возьмешь, страницы две–три прочтешь и далее читать невозможно. И понимаешь, что сочинитель умный человек, и про умные материи пишет, и учит полезному насчет священных обязанностей или еще чего–нибудь такого возвышенного — все понимаешь, а читать невозможно. Прочтешь страницу — устанешь, будто воз тянул, и в сон клонит. А роман, он наоборот — читаешь целый день и не устаешь, и еще желаешь беспрерывно, чтоб он долее продолжался. Я, признаться, не люблю коротких романов, мне по душе роман частей в восемь, чтоб на неделю хватило. Подбери–ка мне, Никита Афанасьевич, что–нибудь наподобие «Вальмора» или «Непостоянной фортуны».
— Имеются весьма любопытные новинки в вашем вкусе, — ответил Кольчугин. — Вот взгляните.
Помещик раскрыл книгу и прочел титул:
— «Эдельзинда, дочь Амалазонты, готфской королевы трогательная историческая повесть, содержащая в себе много весьма любопытного, относительно истории средних времен. Перевел с французского Николай Казаринов». Любопытное, видать, сочинение.
— Есть также новый пастушеский роман Флориана, есть «Приключения маркиза Г***, или Жизнь благородного человека, оставившего свет», сочинения славного французского писателя Прево…
— А есть ли что–нибудь российских сочинителей?
— Имеется «Российская Памела, или История Марии — добродетельной поселянки», сочинение Павла Львова.
— Этот роман уже давно прочитан.
— Более ничего не имеем.
— Жаль. Ну ладно, возьму «Эдельзинду». — Помещик поерзал в кресле, достал бумажник, расплатился, приговаривая: — Конечно, что–нибудь вроде «Российской Памелы» или «Никанора» было бы лучше…
Когда помещик ушел, Николай Михайлович услышал, как кто–то проговорил:
— Нынче, я слышу, многие романами российского сочинения интересуются.
— Да, на дню с десяток таких любителей перебывает, — отозвался Кольчугин, — многие «Российскую Памелу» хвалят.
— Сочинение, достойное похвалы, — произнес тот же голос, — поскольку романов, написанных на нашем природном русском языке, а особливо таких, которые могли бы назваться прямо русскими, еще очень мало, то сие обстоятельство делает книгу Львова множайшего примечания достойною, нежели какого она по существу своему стоит. Но автор поступил неосмотрительно, назвав свой роман «Российская Памела», и тем самым заставил читателей сравнивать его с образцом — с Ричардсоновой «Памелой», а это сравнение — увы! — не в пользу российского автора.
Карамзин с интересом прислушивался к словам неизвестного. Кольчугин иногда отвечал ему коротко и односложно, так что его речь звучала монологом. «Российская Памела» Павла Львова, вышедшая в свет в прошлом году, тоже привлекала внимание Николая Михайловича. В «Памеле» Ричардсона некий богатый сквайр Б. преследует ухаживаниями служанку Памелу, но в конце концов, тронутый ее благородством, женится на ней. Российская Памела — Мария — крестьянка, она также стала предметом увлечения молодого богатого дворянина, он женится на ней, но его мать против этого брака, она выгоняет невестку из дома, и соединение супругов происходит после целого ряда приключений.
— Правда, — продолжал незнакомец, — по справедливости сочинитель заслуживает похвалу за его трудолюбие и старание снабдить нас новым и нашим русским оригинальным романом. И ему, пошедшему путем не довольно еще протоптанным и убитым, но пролагавшим, так сказать, новую стезю, невозможно было не погрешить. Мысли в книге хорошие, суждения здравые. И вообще ее читаешь не без удовольствия, а в местах трех или четырех повествование очень трогательно.
— Да, да, — отвечал Кольчугин.
— Одно следует заметить, что хотя роман назван российским, но он еще далек от того, чтобы по праву мог именоваться истинно русским. В нем не только не означено никаких российских мест, в которых происходили действия, но и самые имена употребляемы не обыкновенные русские — с прозвищами и отчествами, но вымышленные, а что хуже того, означающие тотчас и характер тех людей, которыми они названы: Плуталов, Честон, Премил, Многосулов, Милонрав, Милон, Картожил, Гордана, Скопидомова, Самолюбова — и прочие, тому подобные. Все это пахнет более театральным, нежели романическим и не только романам неприлично, но без нужды уменьшает правдоподобие и натуральность, сохранение которой всего нужнее для романов. А хорошо, если б написал нам кто такой русский роман, в котором соблюдена была б наистрожайшим образом и натуральность и правдоподобие, и в котором бы все соображалось с российскими нравами, обстоятельствами и обыкновениями. Но такого романа мы еще по сие время не имеем ни единого и остается только желать такового.
Карамзин быстро вышел из–за полок. Незнакомец — пожилой, скромно одетый мужчина с добрым усталым лицом — сидел на табурете в самом углу лавки, где были кучей свалены связки старых журналов. В углу было темно, потому–то вошедший со света Карамзин и не заметил его при входе.
— Я с вами во всем, во всем согласен! — горячо заговорил Карамзин. — Счастлив автор, который имел бы такого критика и имел бы разум следовать его советам. Позвольте обнять вас, неведомый Аристарх!
— Вижу, вы меня не признаете, Николай Михайлович, — тихо проговорил незнакомец. — Мы с вами два раза виделись у Николая Ивановича. Моя фамилия — Вороблевский. Василий Григорьевич Вороблевский.
— Простите, Василий Григорьевич. Действительно, не помню вас, — смутился Карамзин. — Я очень сожалею, что тогда же не воспользовался знакомством и тем самым лишил себя счастья беседовать с вами. Но в будущем, если позволите, я навещу вас в вашем доме.
— Лучше увидеться здесь, у Никиты Афанасьевича, — сказал Вороблевский, опустив голову. — Я здесь частенько бываю.
Карамзину показалось странным нежелание Вороблевского принять его у себя, но мало ли какие странности бывают у людей, и Николай Михайлович поклонился.
— Как вам угодно, Василий Григорьевич.
9
С зимы восемьдесят девятого года, когда Николай Иванович Новиков перестал быть арендатором Университетской типографии, он почти все время жил в своем подмосковном родовом имении Авдотьине и в Москву приезжал редко и ненадолго: тянулись еще дела «Типографической компании», которая верно и быстро приближалась к банкротству, надо было, что–то предпринять, а что — неизвестно.
Больших, как прежде, собраний у него в доме на Никольской теперь не бывало. Тучи, сгустившиеся над его головой, отпугнули визитеров и посетителей, навещали только немногие старые друзья.
— Дома Николай Иванович? — спросил Карамзин у открывшего ему дверь слуги.
— Дома, — настороженно ответил тот, пропуская Карамзина в полутемные сени, а разглядев посетителя, добавил обрадованно: — Здравствуйте, Николай Михайлович. Проходите, проходите, Николай Иванович в кабинете.
Новиков поднялся с кресла навстречу Карамзину. Они обнялись.
— Дорогой Николай Иванович, вы в добром здравии?
— Как видишь, ноги таскаю…
— Все должно бы разъясниться, устроиться… Я верю…
— А я не верю, — перебил его Новиков. — Впрочем, когда есть друзья, не покидающие в трудную минуту, можно еще не терять надежды. Однако ты, Николай Михайлович, сильно изменился за эти полтора года: очень возмужал и смотри какой франт!
— Путешествие дало мне много впечатлений, я много думал о себе, о прошлой своей жизни и о будущей.
— И решил что–то важное?
Карамзин на мгновенье задумался и, глядя в глаза Новикову, сказал медленно и проникновенно:
— Я возвратился тот же, каков приехал, с теми же взглядами и симпатиями, путешествие дало мне только некоторую опытность и несколько новых знакомств…
— Ты знаешь, конечно, что масонов преследуют, особенно нашу ложу?
— Это несчастное предубеждение.
— Да, предубеждение, но — увы! — его нельзя рассеять, и оно может кончиться гибелью ни в чем не повинных людей.
— Что же делать?
— Только ждать. Как мы ждем прекращения дождя, наступления утра, не имея возможности своей волей прекратить первый и приблизить второе.
— Но это ужасно… Если бы я только мог чем–нибудь помочь…
Новиков взял Карамзина за руку:
— Послушай моего совета: сохраняй хладнокровие и разум даже тогда, когда великодушие и благородство пытаются заставить их потерять. Я знаю, что кое–кто из братьев говорит, что ты оставил нас в трудную пору, до тебя может дойти эта молва: не поддавайся порыву доказать свое благородство жертвой. Она не нужна и ничего не докажет. И ты от нее не будешь иметь даже духовного удовлетворения. У тебя свой путь, у них — свой. Какой правильнее — время покажет. Прибереги жертву для своего алтаря. Масонство — не иезуитский орден, оно не нуждается в слепом повиновении, а кто требует его, нарушает основную задачу масонства — искание света и истины. И не обижайся на друзей прежних лет, все мы — человеки, все мы — слабы.