— Об отце не слыхали чего?
— Нет…
Никак не мог привыкнуть к ее темному вдовьему платку, стало до смерти неловко, уйти бы ему, но как уйти? Видно, нельзя так сразу являться, пожил бы денек в Звонцах, встретились бы, может, ненароком — тогда легче. Вдруг сунул руку под полу кафтана, вынул маленький, обшитый шелком треугольник с блестящими бусинками, протянул женщине.
— Возьми… С него снял тогда… Сразу не нашел тебя, а потом где ж искать было?
Она взяла косник, всхлипнула, закрылась темным рукавом сарафана:
— Спасибо тебе, Лексей, сказывали мне, как ты спасал его…
— Чего там! Кабы спас!.. Все мы спасали друг друга. Дак пошел я, однако…
— Куда ж ты? — Аринка вспомнила, что она хозяйка, а редкого гостя положено угостить. — Сядь, я сейчас принесу чего-нибудь — помянешь…
— После, Арина, я ж дома еще не был, по пути зашел.
— Да их и нет никого твоих, вечером лишь воротятся. Сиди, я за Микулой сбегаю, он все о вас с Юрком рассказывает, как бились вы на поле Куликовом. А я… как вернулась из похода-то, ну вот, будто места нет мне на земле, так и побежала бы в Москву за войском, будто все вы там живые… Да куда ж бежать, маманя одна с меньшими… Сиди, я быстро…
И тогда Алешка так же нечаянно, как вошел в этот дом, решился на святую ложь, которую придумал еще на Куликовом поле после похорон звонцовских ратников и ради которой, может быть, отпросился у Василия Андреевича на денек раньше его умчаться в Звонцы, чтобы к приезду нового боярина решить свое дело.
— Арина, — он заступил ей дорогу. — Погоди. Все уж скажу сразу, и ты ответь, чтоб не мучиться мне.
Она отступила, испуганно глядя темными глазищами, словно просила молчать, но молчать Алешка не мог.
— Юрко, когда умирал, сказал мне: «Возьми в жены Аринку, если она еще люба тебе». А мне без тебя нет жизни, Аринушка. Теперь — твоя воля.
Она молчала, закрывшись руками, но он ждал терпеливо. Тогда, не отрывая рук от лица, она глухо сказала:
— Погоди… Хоть денек дай подумать… Ребеночек ведь у меня будет.
— Что ж, — он улыбнулся трудно, по-мужски спокойно. — Будет сын у нас, Юрий Алексеевич.
— Завтра, — повторила она, — завтра скажу, ведь маманю спросить надо!
— Прощевай, Арина, завтра всех в гости позову. А теперь не усидится мне, в лес поеду — мамка ждет…
Сбежал с крыльца, как мальчишка, кинул, будто перышко, в седло свое большое тело, одетое броней, дал шпоры вороному. Вслед несся непрерывный перезвон молотка и кувалды — Микула небось перековывал рогатины и боевые чеканы на сошники. Не рано ли?.. В лесу Алешка поехал скорым шагом. Дорогу к вырубке он знал хорошо и давал душе успокоиться от встречи с Ариной, чтобы всецело отдаться радости встречи с матерью и братишками.
Лес справлял праздник, торжественно нарядный и невыразимо печальный. Потому что праздник этот всегда недолог.
1978–1979
Владимир ВозовиковЭхо НепрядвыРоман
Книга перваяДороги в «Третий Рим»
Се коль добро и коль красно,
еже жити братии вкупе!
Над серой, в рыжих заплатах степью, над молочными озерами ковыля, млеющего под нежарким солнцем, летела тревога. Ее разносили птицы, о ней сообщала земля едва уловимым гулом. Рассыпанные среди типчаков и полыни сайгаки разом поднимали головы, замирая; их дозорные свечками вставали над травой, и вдруг целые стада срывались в бег — на закат и на полночь. Вслед антилопам, развевая хвосты, бежали серо-дымчатые тарпаны, желтые черноспинные онагры пугливо мерцали снежной белизной ног и подбрюший, палевые зайчишки затаивались в колючем татарнике, хищники теряли наглую стать хозяев степи и, не замечая добычи, забивались в заросли по берегам редких в приморском степном краю речек. Даже гнедые могучие туры, не боящиеся ни волчьих стай, ни стремительных пятнистых пардусов, начинали кружить, грозя кому-то наклоненными рогами, и, сбиваясь в небольшие стада, уходили за сайгаками и дзеренами. Вместе со зверем бежал человек. Редкие становища полудиких кочевников торопливо вьючили лошадей, нагружали кибитки и, не мешкая, гнали на закат. Отчаянные ватаги добытчиков соли, припозднившиеся на берегах Сурожского моря[13], искали убежища вместе со зверьем в приречных тростниках, в заросших оврагах, надеясь отсидеться. В стороне восхода небо начинало куриться серыми облачками, но ветер не доносил запаха костровой гари, а это значило: надвигается самое страшное, что когда-либо порождали степи, — военная кочевая орда. Во время больших ханских охот конные крылья орды раскидывались на многие версты и потом, охватывая пространство, стремительно и далеко выбрасывались вперед, чтобы сомкнуться. Редкому зверю удавалось вырваться из кольца, чужому человеку — никогда.
Если теперь кто-то украдкой следил за движением орды, то с облегчением замечал: не конные цепи простирает она по степи, а лишь небольшие дозоры. По следу быстрых головных чамбулов[14] в плотных колоннах шли одна за другой конные тысячи, прикрытые с боков легкими заставами. Орда явно готовилась либо отразить чей-то удар, либо сама нанести его кому-то с ходу.
В челе головной тысячи колыхался рыжий великоханский бунчук, желто-кровавое знамя вспыхивало в порывах ветерка факелом угрозы — оно означало, что хан выступил на войну. Под знаменем и бунчуком, оберегаемый панцирной стражей на крепких лошадях, покрытых барсовыми шкурами, ехал угрюмый сорокалетний человек в синем халате и горностаевой шапке, украшенной пером серого кречета и золотой царской диадемой с крупным прозрачно-зеленым камнем. То был великий хан Золотой и Синей Орды Тохтамыш, прямой потомок Повелителя Сильных — Чингисхана, правнук Джучи, объединивший под своей рукой все земли бывшего улуса Джучиева — северо-западные пространства монголо-татарской империи от Поднебесных гор, откуда сбегает голубая река Сейхун[15], до устья Дуная, от Закавказья до лесистых русских равнин, уходящих к ледяным морям в неведомых полуночных странах.
Получив весть о разгроме Мамая на Дону, Тохтамыш не медлил. В одну неделю он со своим войском совершил трехсотверстный[16] бросок от берегов Яика к берегам Итиля, занял золотоордынскую столицу Сарай, присоединил силы татарских князей, оставшихся в Мамаевом тылу, встал на правобережье, выслал в степь отряды, чтобы перехватить беглого врага. Но Мамай, видно, догадывался, кто ожидает его на волжских берегах, он ушел в Таврию — свой бывший улус, откуда молодым темником, зятем хана Бердибека, начинал восхождение к золотоордынскому трону. И вот что было удивительно и страшно Тохтамышу: не прошло и трех недель после кровавой сечи на Дону, как рассеянные дружины Мамая вновь собрались под его стяги, а к ним присоединились и силы некоторых татарских племен, кочевавших в приморских степях между Днепром и Дунаем. Лишь несколько мурз с уцелевшими воинами прибежали с Дона к Итилю и принесли покорность новому хану. Сила Мамая, по слухам, едва ли не достигла того числа, с каким ходил он на Русь, и Тохтамыш задумался. В Москву от него помчался срочный гонец. Великий хан благодарил великого московского князя за помощь в борьбе с кровавым узурпатором золотоордынского трона. Великий хан предупреждал Димитрия, что их общий враг снова поднял голову. Он велел Димитрию, не мешкая, выступить с сильным полком на помощь своему законному царю, обещая от имени трона вечную милость Москве и ее князю.
Тохтамыш мало верил, что Димитрий поспешит ему на помощь, если Мамай снова не бросится на Москву. Но Мамай ведь не безумец. И уже приходила в голову осторожного хана мысль: отправить к Мамаю большое посольство с предложением мира и дружбы, попросить в жены его дочь. Говорят, нет в Орде невесты, равной ей по красоте. Неужто в столь трудное время безродный улусник отвергнет такую честь и такую сильную руку? Орда велика, пока им двоим хватит в ней места. Пока…
Ханские раздумья прервал тогда нежданный вестник. Из Крыма с отрядом примчался мурза-тысячник. Передав хану запечатанный пергамент, он смиренно, уткнув лицо в пыль, ждал решения. Письмо было кратким: «Повелитель! Иди и возьми голову своего и нашего врага Мамая. Мы принесем ее тебе на серебряном блюде, как только увидим в степи твои бунчуки». Пергамент скрепляли печати сильнейших Мамаевых мурз — Темучина, Кутлабуги и Батар-бека. С Кутлабугой у Тохтамыша и прежде были свои тайные отношения. Хан не выдал радости, не шевельнул даже бровью, скуластое лицо его напоминало гладкий желтый пергамент без единого знака.
— Встань, — приказал он гонцу. — Почему эти трое, когда-то отдавшие в руки Мамая Золотую Орду, называют его своим врагом?
— Великий хан! Мамай снова ведет тумены на Москву! Воины не хотят — они не верят больше в военное счастье Мамая.
«Выходит, он все же безумец?..» Да ведь только безумец, будучи безродным, мог схватиться за ханский венец. Даже могущественный Тимур правит от имени чингизидов. Он держит ханов в золотой клетке, разнаряженных в роскошные одежды с коронами на голове, сам, как смиренный раб, вползает в клетку на коленях, подавая им еду и питье, по всякому случаю спрашивает их воли и совета, разумеется даже не слыша, что они ему бормочут. Он душит и травит их по своей прихоти, как крыс, однако же всему свету трубит: будто он, властелин Азии, — только исполнитель воли потомков священного рода Повелителя Сильных.
— Что говорит сам Мамай о походе на Русь?
— Великий хан, он убеждает наянов, будто на Дону мы уже победили Димитрия, и только трусливые вассалы, увидев небольшой русский полк, напавший из засады, побежали и внесли в войско панику. Он говорит, сила М