— Слава повелителю Золотой Орды! — пролаял он грубым голосом волкодава. — Слава непобедимому Мамаю!
Громче всех кричала первая тысяча, радуясь, что ее въедливый начальник, тяжелорукий и злопамятный, теперь немного отдалится, занимаясь целым туменом. Вероятно, воины поумерили бы пыл, знай, какого тысячника готовит им правитель. А Мамай, замечая взгляды нового темника, с удовольствием думал, что двоевластие в этом тумене не будет долгим. Темир-бек наклонился к нему.
— Повелитель, дозволь отлучиться? Это надо тебе.
Мамай кивнул.
— Солнце устало, близится ночь, — глухо сказал Есутай. — Скатерти в твоем шатре расстелены, и тебе пора отдохнуть — ведь завтра у тебя много дел.
Мамай тронул коня, спросил: доволен ли Есутай назначенным ему помощником.
— Милость твоя бесконечна…
В подсохшей закатной степи возникло облако пыли, оно приближалось, и Мамай сдержал коня. Сотня воинов гнала лошадей и скот; жалобно мычали утомившиеся коровы, хрипло ревели быки, сквозь стук телег доносился усталый плач детей. За всадниками плелось на веревках несколько чернобородых полуобнаженных мужчин, лица и спины их были покрыты запекшейся кровью и вспухшими рубцами. В телегах везли длинноволосых женщин в растерзанных пестрых одеждах, сквозь цветастую рвань смуглела кожа, жалко выпирали худые лопатки, полные муки глаза смотрели с опавших лиц, и только алые губы, жемчуг зубов да уголь крутых бровей дразнили воображение. Многие женщины прижимали к себе черных, как скворцы, детей с исплаканными, в пол-лица глазами. Воины, проезжая мимо, низко кланялись, остро пахло конским потом, разогретой сыромятиной и еще чем-то — чужим, не ордынским. Пленники на веревках смотрели прямо перед собой мутными, опустошенными глазами, — наверное, ордынский стан и яркая свита Мамая и войска, шевелящиеся на равнине темной тучей, казались им миражем, не раз возникавшим в горячечном кровавом тумане, сквозь который их гнали целый день… Запыленный сотник подскакал к свите, склонился.
— Говори.
— Отряд выполнил приказ темника Есутая. Мы захватили зловредное племя, ворующее скот. Я решил самых сильных мужчин не убивать, сарацины могуг быть хорошими чабанами и табунщиками.
— Хе-хе-хе, — проблеял один из мурз. — Какой раб из цыгана? Не успеешь приставить к табуну — сбежит, да и коня сведет. Волка не ставят стеречь стадо.
— Всех убивать — Орда останется без рабов, — отрывисто произнес Темир-бек, присоединившийся к свите. — Нам нужны кузнецы, эти годятся. Прикуем к наковальням — пусть бегут.
— Темник говорит хорошо, — кивнул Мамай. — Теперь ордынцам время воевать. Работать будут рабы.
Он последний раз скользнул взглядом по телегам, которые тронулись в сторону юрт, где произойдет дележ добычи и лучшую часть, как всегда, выделят правителю. Но он даже не подумал об этом — больно мелка дичь. Лишь на миг задержался в ушах плачущий детский голос: «Су-у!» — наверное, одна из полонянок заставила своего ребенка просить воды на том языке, который всем понятен в кочевой степи: «Су-у!..» Но что для владыки Орды жалкий писк какого-то звереныша? Ведь сарацинов не считали даже за людей. Они были чем-то вроде полусказочных аламастов, людей дикого племени, которые жили в непроходимых горных лесах, лишь изредка, в неурожайные годы, спускались в долины, к человеческим селениям, жестами и малопонятными звуками просили пищу. Обычно горцы их прогоняли, но иногда подкармливали, заставляя делать какую-нибудь простую работу: перетаскивать тяжести, очищать поля и тропы от каменных обвалов — они выполняли работу покорно и тупо, только надо было их вовремя остановить. В одном из походов в горную страну Мамай приказал взять для интереса трех аламастов в войско. Каждый из них легко переносил наковальню, которую с трудом поднимали четверо сильных мужчин, мог на плечах тащить лошадь (почему-то лошади их совершенно не пугались), одной лапой вырывал из промоины нагруженную кибитку, мог долгие версты нести по раскисшей дороге тяжелый деревянный помост для преодоления оврагов и ручьев. Казалось, сила их неиссякаема, но даже перед последним рабом они были послушнее собак. Кормили их зерном и несваренными мясными отбросами, из-за которых они враждовали с собаками на потеху воинам. Но потеха длилась недолго: три аламаста очень скоро приучили свирепую собачью орду, сопровождающую войско, держаться на почтительном расстоянии. Дрались они не только лапами и зубами, но и метко бросали громадные камни. Мамай хотел испытать их в бою, но из этого ничего не вышло — пробудить вражду к людям и даже к лошадям в темной душе аламастов оказалось невозможно. На охоте в плавнях большой реки их послали взять обложенного в камыше тигра, объяснив, насколько возможно, что тигра надо притащить живым. То ли они не поняли, то ли ярость борьбы затмила их скудный разум, но тигра они задушили. Мамай рассвирепел: живого тигра в клетке он намеревался послать в столицу, как символическую весть о том, что свирепые горские племена скручены им, — это произвело бы впечатление не только на тогдашнего хана, но и на весь ордынский народ. Тигра выслеживали все дни, пока войско отдыхало, а найти нового — дело непростое. В гневе Мамай приказал отхлестать начальника охоты кнутом, аламастов — побить стрелами. Их отвели на поле, поставили рядом, окровавленных, со свисающими клочьями волосатой шкуры — тигр был старый и огромный, — и молодые воины поочередно выпускали в них стрелы, стараясь попасть в сердце. От попаданий в другие части тела аламасты лишь вздрагивали, удивленно глядя на убийц темными печальными глазами из-под выдающихся надбровий. Но даже пораженные в сердце, они падали не сразу: обливаясь кровью и жалко мыча — «а-ла-ллам», — поднимали лапы к лицу, медленно опускались на колени и лишь потом под градом стрел простирались на земле, словно молились. Ни один не пытался убежать, ни один не бросился на стрелков: люди, вероятно, представлялись им всемогущими богами, и то, что люди делали, казалось им неизбежным… Если бы все другие народы стали такими! Но не для того ли с началом нынешнего лета Мамай собрал в кулак двенадцать орд и еще три подвластных ему царства? Не для того ли он проверяет войско, всюду ставит преданных ему сильных военачальников? Когда в огне русских селений и городов кулак его армии окончательно закалится, можно будет населять подлунный мир сплошными аламастами…
После обильного, но нешумного ужина и вечерней молитвы — в походах Мамай не любил вина и громких пиров — в шатре он остался вдвоем с новым темником. Уже давно не мог Мамай спать в одиночестве. Кто-то, преданный ему не меньше, чем он сам себе предан, должен быть рядом. Этот кто-то сейчас находился далеко, в шелковой Мамаевой юрте посреди войлочных юрт его личного куреня, а здесь Темир-бек казался Мамаю самым верным наперсником и стражем. Кроме того, если в темном шатре спят двое, враг может их перепутать. Укладываясь в постель, негромко сказал:
— Получше смотри за старым волком, еще не все его зубы стерлись.
— Я буду смотреть за ним твоими глазами, повелитель, — отозвался Темир-бек из темноты.
…Перед Мамаем стлались дороги, множество дорог, уводящих в бледное степное марево, в жуткую бесконечность вселенной. Они вздыбливались где-то над горизонтом, развевали гривы мерцающей пыли, ржали, как лошади, и на призывное ржание дорог неслись отовсюду табуны призрачных коней — черных и рыжих, золотых и белых, игреневых и совсем красных, — они скакали вдаль, вслед за гривами пыли, и в красном закатном пламени под их копытами бездымно сгорала земля. Деревни и города испуганно таращили лягушачьи глаза окон, вздымали огненные руки, жалобно выли в небо и шарили, шарили огненными руками, а кони скакали, разнося новое пламя, оно было повсюду, и сам Мамай стоял в огненном лесу, окруженный жадными ищущими лентами. Голос хана Хидыря, или Абдула, или Махмета, или другого из убитых пронзительно вопил: «Держи хана! Держи хана!..» Мамай рванулся от страшных щупалец, и они тотчас его заметили, кинулись со всех сторон, — а кони скакали мимо, — и вытянутая полоса пламени настигла, сверкнула у самого горла, коснулась его, острая и ледяная, как зимняя сталь. Мамай вцепился в горло и проснулся. Он сидел на постели, терзая рубашку, и вдруг облился холодным потом: в шатре был человек. Мамай вырвал из-под подушки кинжал, готовый метнуть его на самый легкий шорох, и уронил руку. Темир-бек… Он мог убить Темира!.. Почудилось движение, Мамай тихо окликнул темника.
— Слушаю, повелитель.
— Почему ты не спишь, Темир?
— Сегодня я — твой ближний телохранитель и не сомкну глаз до утра.
— Проклятый сон, — проворчал Мамай, чувствуя неловкость. Темир-бек, наверное, видел, как он схватился за кинжал.
— Ты устал, повелитель, а в шатре душно. Я открою полог.
— Не надо. — Мамай набросил халат, нашел у постели мягкие туфли, вышел наружу.
Часовые, увидев его, чуть отступили в темноту. С севера тянуло свежестью, в огромном черном небе пылали бесчисленные созвездия, лучи их кололи глаза, и Мамай подумал: погода будет сухая, это хорошо — русы соберут много хлеба. Вблизи кольцом стояли палатки охранной сотни, кое-где за ними тлели небольшие костры, едва озаряя фигуры воинов. По одну сторону за палатками лежала черная степь с редкими огоньками, по другую — в полгоризонта вставало зарево близких и далеких костров. Было еще рано, Орда не спала. Если существуют небесные духи, они, наверное, видят сейчас в степи не меньше огней, чем на небе. Орда… Миллионорукий, миллиононогий, миллионоротый зверь, вышедший на охоту, простерся по степи, и костры его становищ кажутся тысячами его горящих глаз. Мамай содрогнулся от мысли, что зверя этого он вывел сам, раздразнил посулами жирной добычи, и его уж нельзя загнать в степную берлогу. Хоть раз надо накормить до отвала, пустить ему кровь в битвах — тогда он присмиреет. Иначе растерзает хозяина и переметнется к другому. Так неужто правитель — сам невольник тех необузданных сил, которые руководят темной толпой, и только до тех пор сидит он в седле, пока умело направляет шенкелями власти миллиононогого зверя, идущего на запах пищи? Прежде Мамай не знал таких мыслей. Прежде Мамаю казалось — стоит ему сесть на трон, и он будет вертеть Ордой, как захочет. Все не так. Повсюду он чувствовал сопротивление, как было и в этом тумене. Он добился своего, но Орда помнит уступки и при случае его победы над нею обратит в смертный приговор своему правителю. Пока Орда позволяет ему убирать прот